Многие художники прошлого века – от Пикассо до Баския – на это шли. Упрощали формы, вдохновляясь рисунками древних людей, детей и сумасшедших. Таким образом они пытались получить «изначальное» изображение. Чистые силовые линии – несущие конструкции, с которых сняты все напластования истории искусства. 
И действительно, горящие рюмки Михайлова напоминают иконы вещей, в полном отрыве от современного значения этого понятия: обещания утоления духовной тоски. Цветы, спички и пламя будто застыли в вечности: их метафизическое существование особенно ярко проявляется в тяжести грубо сбитых досок, на которые нанесен черный лак экрана, объединяющий их в пространство картины. 
Портреты объектов, не поставленных в ситуацию знаков, но существующих автономно: неровные доски несут эстетический заряд, равный спичкам на нём, и не могут быть разъединены. Вспоминаю среднерусский пейзаж, наклеенный в комнате художника. Холст исторически должен быть невидим, только рама обозначает его окном в искусную иллюзию глубины. Михайлов же берет бессмысленные части мебели, заставляя их предметность существовать максимально наглядно. Сама фактура: дверь, полка, табурет – для Михайлова уже существует как некий объект. Так, школьная парта или стена подъезда существуют для руки с ножиком как холст, как экран, на который проецируется подсознательное. Само по себе процарапывание – физически иной процесс, нежели нанесение краски. Это акт нарушения поверхности, его порча. Возможно, поэтому его типичное использование детьми и подростками – скрытное, партизанское. 

Но прелесть высокого искусства лежит как раз там, где возможности коллективного прочтения знаков культурными кодами исчерпывает себя. История сюрреализма, от Бретона до Линча, дает нам необходимый опыт прочтения личного: не имея необходимости разгадывать ребус, мы вольны отдаться непосредственным ощущениям. Личный опыт памяти и культуры должен послужить референсами, которые мы привыкли брать извне. 
Скорее всего, в этом и состоит причина, по которой Михайлов мне ничего о своих работах не сказал. Зачем рисовать то, о чем можешь рассказать?

Текст: Илья Дик 

Смотреть альбом.

Заглавное изображение: «Переулок Джамбула по ночам». Калька, левкас, масло, аппликация. 118х93. 2018 г 

     Еще один источник неприятных ощущений для зрителя – поза Мефистофеля. Он замер на самом краешке скалы, выгнув спину и опираясь подбородком на ладони, сложенные на согнутом колене. Вторая нога свободно повисла в воздухе. Плечи выгнуты вперед, пальцы ног поджаты. Положение выглядит очень неустойчивым – кажется, что он вот-вот соскользнет с этого обломка скалы, или что сама скала вдруг надломится. К этому добавляются не самые комфортные мышечные ощущения – удобной такую позу уж точно не назовешь.
 
     Уже упомянутая скала будто бы вторит этой шаткой позе: очень острая и угловатая, к тому же сильно сужающаяся в середине, как песочные часы. В этом тонком месте она кажется наиболее хрупкой, но массы распределены так, что вся композиция находится в равновесии. Поддерживается оно ещё и идеальным соотношением фигуры и скалы – 2/3; та же пропорция сохраняется в частях скульптуры, которые разделены узким надломом. Благодаря такой геометрии скульптура, несмотря на всю напряженность, воспринимается гармонично. 
     Сильное действие производит лицо. По форме — перевернутый треугольник. От широкого покатого лба до острого подбородка, выдвинутого вперед. Лоб идет буграми, а мощные валики нахмуренных бровей сходятся к переносице, нависая над глазницами, отчего они кажутся темнее и глубже. Выделяются выступающие скулы и запавшие щеки. Это лицо создает впечатление гримасы. Во многом — из-за напряженных губ, вытянутых в тонкую линию и искривленных перекошенной усмешкой. С одной стороны уголок губ приподнят в ехидной ухмылке, а с другой печально опущен. Отсюда будто два разных выражения лица, соединенные в одно.
     Больше всего удивляют глаза, находящиеся практически на уровне глаз зрителя. Зрачки и радужка вырезаны скульптором, и этот взгляд глубоко посаженных глаз, затененных нависшими бровями, становится почти гипнотическим.

Фото из свободного доступа в сети Интернет.

     И тут зрителю хочется поразмышлять, куда же он смотрит и что его взгляд выражает. Название скульптуры – «Мефистофель» — сразу же отсылает нас к персонажу трагедии Гёте «Фауст». Это Сатана, Дьявол, дух зла, соединяющий в себе все скверное и порочное. При этом очевидно, что скульптура не является прямой иллюстрацией, а воплощает скорее авторскую интерпретацию такого неоднозначного персонажа. В нем больше современного, нервного, больного, и его переживания кажутся реальными, даже человеческими. Непонятно, обращен ли его взгляд куда-то внутрь себя, к своим недобрым мыслям, или же он смотрит вниз, на мир людей, и наблюдает, чего-то ожидая. Выглядит он болезненно и беспокойно, так что иной зритель может увидеть здесь и злобу, и мрачное отчаяние. 
     Тут скульптор, Марк Матвеевич Антокольский, демонстрирует безупречное владение техникой обработки мрамора. Ему неповторимым образом удается создать эффект прозрачности материала; он использует возможности света и тени, играет с мягкими, текучими формами, которые в итоге невероятным путем становятся угловатыми и «колючими». По-разному обработаны поверхности – гладкая кожа контрастирует с шершавой текстурой скалы. Каждая деталь внимательно проработана — по поверхности скульптуры так и хочется провести рукой, чтобы ощутить гладкость мрамора и все эти выступающие формы. Оттого, что персонаж соразмерен человеческой фигуре, он кажется практически живым. 


     Несмотря на то, что «Мефистофель» вызывает у зрителя не самые комфортные ощущения, от созерцания его фигуры сложно оторваться. Он одновременно отталкивающий и притягательный. Его хочется рассматривать очень долго, и в его взгляде можно увидеть выражение самых разных чувств в зависимости от собственного состояния.

Марк Антокольский, «Мефистофель». Мрамор, 1883 год. Русский музей.

Текст и фото: Алена Поднебенная

Фото в заглавии — из свободного доступа в сети Интернет.

В студенческие годы Йон не только старательно учился и работал. Нашлось, например, время и для путешествий. Речь не только о походах по родным лесам, знакомых ему с самого раннего детства, хотя и их – таких походов – было множество.
На втором году учёбы Йона позвал с собой отец – Йозеф Бауэр надумал посетить фатерланд, и, подхваченный любопытством сын, не особо раздумывая, согласился. Путешествие Йозефа с сыном получилось гораздо комфортней, по сравнению с тем, что довелось когда-то пережить молодому баварцу, покинувшему Германию без единого гроша. Теперь он смотрел по сторонам с ностальгией, но ни о чём не жалел, поскольку в Швеции нашёл всё, что жаждало его сердце. А Йон, вглядываясь в людей и природу, отмечал, что общего у двух стран-соседок немало, но и отличия есть, и что, похоже, ему больше по душе более суровая и холодная шведская красота.
Кстати, ближе к окончанию академии искусств молодой художник побывал в местах ещё более суровых, которые, несмотря на непосредственное соседство, на то, что немалая их часть была частью Швеции, казались тогда многим шведам чем-то таинственным, экзотическим и отпугивающе пустынным. Провинция Лапланд, Лапландия. Страна речных долин, ледников и полуденного солнца. Страна лапландцев, или лопарей, или саамов, которым удалось сохранить самобытность, несмотря на извечно сложные отношения с титульными нациями тех государств, которые делили между собой Лапландию.

Открытие в провинции Лапланд месторождений железной руды подвигло шведские власти не только к промышленному развитию этого региона, но и к некоторой его популяризации. Среди прочего, задумали выпустить книгу, название которой можно перевести как «Лапланд – великая шведская земля будущего». Для работы над ней привлекли нескольких известных художников и одного малоизвестного – Йона Бауэра. Чтобы оправдать оказанное ему доверие, он поехал в «Земли полуденного солнца», чтобы своими глазами увидеть всё, что ему полагалось нарисовать.
Он и не догадывался, насколько Лапландия отличается от Швеции, сколько там простора, какими бесконечными и светлыми кажутся равнины, как далёк горизонт, как разнятся цвета окружающего мира из-за особенностей освещения… А саамы, этот удивительный, отважный народ, который не сломили ни природные, ни исторические бури. Правда, Йон нашёл, что они насторожены к пришлым и весьма застенчивы, поэтому общение с ними было несколько затруднено, однако тот месяц, что Бауэр провёл в Лапландии, принёс богатые плоды. Фотографии, наброски, дневниковые записи о костюмах, предметах быта, инструментах, культуре саамов – всё это он во множестве привёз в Стокгольм.
Одиннадцать его акварелей вошли в книгу о Лапландии, которую издали через 4 года, а лапландские впечатления, фото и зарисовки служили Бауэру ещё немало лет, помогая создавать для сказочных персонажей особые, но правдивые одежды, предметы и оружие.

Что ещё произошло с Йоном в студенческие годы? Ну, разумеется, к нему нагрянула любовь. Эстер Эллквист тоже училась в Королевской академии искусств, но долго казалась нашему герою не столько коллегой, сколько персонажем некоторых его картин и древних легенд – тоненькая, золотоволосая Эстер виделась ему Королевой Фей, не меньше.
Особого отношения добавляло также то обстоятельство, что в те годы женщины учились на отдельных факультетах, обособленных, и повидать Эстер, пообщаться с ней вживую Йону доводилось редко. Неудивительно, что на какое-то время их роман принял, по большей части, эпистолярную форму. Сколько писем они написали друг другу! – нежных, доверительных, мечтательных. Сколько рассказали о своих сомнениях, чаяниях, о прошлом и будущем, доверяя всё, что было на сердце.
И не было человека, счастливей Йона Бауэра – если не во всём мире, то во всей Швеции – в день, когда его муза, его волшебная принцесса Эстер ответила ему согласием. Они поженились через год после того, как жених окончил академию, поженились, несмотря на то, что Йозеф и Эмма-Шарлотта Бауэр не слишком-то одобряли этот брак, считая, что сначала сын должен встать на ноги. Они знали, что, в случае чего, именно им придётся помогать молодой семье – так и вышло, но позже они уже не роптали, стараясь сделать всё, что было в их силах.

Несмотря на некоторые трудности, первые годы Йон и Эстер, искренне любившие друг друга, жили хорошо. Поездка в Италию и Германию, занявшая немало времени, тоже прошла, в основном, замечательно – благодаря финансовой поддержке Йозефа Бауэра, они посетили немало мест, включая так вдохновившие их Верону, Рим, Флоренцию, Неаполь, Капри. Музеи, галереи и таверны, театры, дворцы и прекрасные площади, знаменитые итальянские пейзажи и великие мастера былых эпох – всё это очень радовало супругов.
К сожалению, в том доме, где в Риме жила эта чета шведов-художников, произошло убийство. Жуткое происшествие и допросы полиции сделали вдруг пребывание в Вечном городе ужасно неуютным. Это ощущение наложилось на давно проклёвывающуюся тоску по дому, и Эстер с Йоном решили, что пора возвращаться на родину.

Уют густых и тёмных шведских лесов – коричнево-зелёных или белых от снега, лесов, по-прежнему полных для сына Йозефа Бауэра тех волшебных существ, о которых ему рассказывала бабушка, радовал художника. Он был готов проводить там большую часть времени и полагал, что жена по-прежнему разделяет его радости и взгляды. Ему хотелось бродить по окрестностям – то одному, то с Эстер или с другом, и возвращаться в тёплый милый дом на берегу озера, который, кстати, родители Йона уже помогли им приобрести. Но Эстер, хотя тоже ничего не имела против комфортного дома и детей, считала, что дом этот должен стоять в столице, а не где-то на отшибе, в почти дикой местности. Ей нужна была городская суета, кружение общественной жизни, званые вечера, наряды, возможность заниматься собой, перепоручив отпрысков няням и гувернанткам…
В общем, противоречия во взглядах супругов на жизнь стали очевидней некуда. На свет появился их обожаемый сын Бенгт, и это значительно улучшило отношения в семье, но ненадолго. К тому же и кормилец из Йона был так себе, заказы не слишком-то сыпались на него.
Хотя одно долгоиграющее дело, прославившее его и дающее возможность заработать на кусок хлеба, у него было.
Ещё в 1907 году начал выходить ежегодный альманах для детей – с волшебными сказками и замечательными картинками. И, удивительное дело, хотя печатали там произведения лучших шведских авторов, в историю и в сердца людей альманах «Среди гномов и троллей» вошёл как «сказки Йона Бауэра». Его иллюстрации зачаровывали, погружали в мир, где волшебства много и опасностей немало, но чудовищного – нет. Самый тёмный лес или пещера у Бауэра выглядят, скорее, загадочно, а то и уютно, и даже тролли – забавные, не отталкивающие. Сборник таких сказок стал в Швеции традиционным и желанным подарком детям на Рождество, его популярность была так огромна, что тиражи доходили до 100 тысяч экземпляров.

Безусловным подтверждением значимости работ Йона в этом альманахе стало то, что, как только он, поссорившись с издателями (главным образом, оттого, что после публикации они считали работы Бауэра своей собственностью), перестал делать иллюстрации для «Среди гномов и троллей», продажи альманаха стремительно упадали.
Ох, и неоднозначная получилась ситуация: везде раздрай – и в семье, и в издательстве. Но, с другой стороны, как ни любил Йон волшебные сказки и всех их персонажей (друзья художника даже говорили, что всякий раз из походов в лес он приносил не только наброски и идеи, но и бормотал о виденных там существах), при всей этой любви Бауэру все же хотелось заниматься и чем-то другим. Покончив со сказочным альманахом, он с воодушевлением стал браться за разные проекты – писал маслом, создавал фрески, написал замечательный учебник рисования для школьников, занимался сценографией, даже создал либретто для балета «Горный король»…
Однако жена не оставила без внимания ни увлечённость мужа новыми проектами, из-за которых его так часто не было дома, ни исчезновения небольшого, но регулярного дохода, что приносил альманах. Ссоры возобновились, Йон уже и сам заговорил о разводе, и самая романтичная пара Швеции того времени оказалась на грани разрыва. Родители художника не на шутку встревожились и снова предприняли попытку спасти брак своего дорого мальчика (хотя «мальчику» тогда было уже 36 лет, а Эстер – 38). «Послушай, сынок», – сказал однажды Йозеф Бауэр. –«Ну, хочет твоя жена жить в Стокгольме, и что с того? Что тебе стоит согласиться? И она там не будет скучать в одиночестве, и тебе, глядишь, будет проще найти заказы. Где вам там жить? Ну, уж не по съёмным углам. Я купил вам вполне приличный дом. Собирайтесь и переезжайте…»

На смену смущению от постоянной щедрой родительской помощи пришла надежда, что всё ещё можно изменить к лучшему. А ведь, хотя отчаяние порой подталкивало Йона поставить крест на семейной жизни, он по-прежнему любил свою Королеву Фей, свою прекрасную Эстер.
И вот вещи собраны. Но на поезде они не поедут, нет. Совсем недавно на железной дороге произошла страшная авария, и думать не хочется подвергать жену и сына такой опасности, хотя бы малой вероятности её. Лучше по воде: сядем на пароход и переплывём озеро Веттерн, родное озеро, на берегу которого стоит родной Йёнчёпинг, что теперь придётся оставить.
Оставить дорогие сердцу места пришлось навсегда – но это с одной стороны. С другой, они вернулись очень скоро, но, к прискорбию, не домой, а на кладбище города Йёнчёпинга. Художник и его возлюбленная, как и полагается в сказках, умерли в один день. Только не долгие годы спустя, в дни мирной, мудрой, утомлённой старости, а утонув на том пароходе.
Вскоре после того, как Йон, Эстер и их трёхлетний сынишка Бенгт, поднялись на борт этого плавсредства, разыгрался шторм невиданной силы. По стечению обстоятельств, судно было перегружено такими товарами как, например, железные печи, швейные машины и бочки с продуктами, которые, к тому же, ещё и оказались неравномерно и неправильно распределены в трюме и на палубе. В итоге той штормовой ночью пароход накренился, опрокинулся и стремительно пошёл ко дну совсем близко от берега. Спастись не удалось никому.

Трагедия ужаснула одних людей, погрузив их в скорбь по погибшим, и пробудило огромное любопытство в других: на операцию по подъёму этого судна пришли посмотреть около 20 000 человек, кинохронику этого события показывали в кинотеатрах по всей стране, а куски груза (тех же швейных машинок) продавали как сувениры.
Ну, а уж слухов с мистическим подтекстом в те дни родилось множество. Лидерами могут считаться две версии: согласно одной, волшебные жители лесов, в которых столько времени провёл Йон Бауэр, не захотели его отпускать, а по другой, всё дело в Эстер, на которую позарился Подводный Король – он ведь нередко красавиц умыкал, если верить легендам…

В нашем альбоме подборка сказочных иллюстраций Йона Бауэра.

Тея Брахман, с которой Шагал познакомился в Питере и которая оказалась его землячкой, вполне его устраивала – молодая, милая, образованная, да ещё и без предрассудков – даже обнажённой согласилась позировать. Сложись всё чуть иначе, и женой Моисея стала бы Тея. Но в один из их приездов в Витебск, к Тее заглянула подруга Берта Розенфельд, и Моисей, взглянувший в её чёрные глаза, пропал – и для Теи, и для всех остальных женщин на долгие годы. Он стал писать картины, где почти в каждой женской фигуре и лице виделись черты Берты. Она же – красивая, богатая, талантливая девушка – вдруг обнаружила, что готова посвятить себя этому странному юноше. Однако Париж, куда приспичило ехать Шагалу, чуть не разрушил одну из самых романтичных пар в истории современного искусства.
С трудом, но нашему герою удалось найти тех, кто спонсировал его поездку в столицу Франции, и вот он в Париже, откуда почти сразу …захотел сбежать. Чужой город, непонятные люди, а спонсорская помощь всегда быстро иссякала, и в Париже Шагал бедствовал не меньше, чем поначалу в Питере. Питался очень скудно, позволяя себе купить лишь кусок огурца или взять круасан в долг, или делил одну жалкую рыбину (куда там папиным селёдкам!) на два раза. Одежды у него был всего один комплект, поэтому, чтобы случайно не испачкать красками брюки или рубашку, он завёл привычку рисовать голышом.
Но потом он открыл для себя Лувр, который просто поглощал молодого художника. «И именно здесь, в Лувре я понял, почему никак не мог вписаться в русское искусство, почему соотечественникам остался чужд мой язык, почему всё, что делаю я, русским кажется странным, а мне кажется надуманным всё, что делают они. Так почему же? Но я не могу об этом говорить. Я слишком люблю Россию…»

Париж изменил Шагала – он больше понял себя, он стал встречать не только отторжение, но и признание. Там он изменил имя «Моисей» на нейтральное «Марк», а Берту стал называть с Беллой. Что до их романа, то, по сути, он завис, и мог бы закончиться ничем, и не было бы этой великой истории. Расстояния не пошли на пользу, да и родня Беллы была против брака. А ещё бы – мало того, что молодой человек внезапно уехал, так хватило бы и одного неравенства: у Розенфельдов на витринах магазинов, извините, золото, а у Шагалов – селёдка. Все твердили невесте: «Пропадёшь ты с ним, деточка, пропадёшь ни за грош!..»
Но свадьба состоялась. Пышность её и суета была для жениха удушающей, парализующей, но чувства к Белле вспыхнули вновь, она была с ним, вместе они были готовы вынести всё, что им подкинет судьба!.. Хотя тогда, молодых, конечно, переполняли самые радужные надежды: «Я жизнь провёл в предощущенье чуда, я жду, когда ж меня ты обовьёшь, чтоб снег, как будто лесенка, спустился. Стоять мне надоело. Полетим с тобою в небо по ступенькам белым!..»

У Марка и Беллы родилась дочь Ида, которая стала своему отцу ещё и лучшим другом. После революции Шагал, неожиданно назначенный комиссаром по делам искусств, предпринял амбициозную попытку сделать из Витебска культурную столицу СССР – он открыл там художественное училище, привлёк на работу многих коллег, а на годовщину Октября 100 маляров под его руководством украсили город небывалым, как сейчас бы сказали, граффити. Шагал работал в Еврейском камерном театре, у него было множество разных учеников – от молодых художников до маленьких беспризорников, причём, последние оказались куда благодарней и заинтересованней, и не уходили к Малевичу, обозвав Шагала противоположностью новатора – «староватором». И это он – «староватор»?!
Потом была эмиграция, Германия, где сначала с невероятным успехом прошла выставка Марка Шагала, а через несколько лет его картины нацисты уничтожили – как пример дегенеративного искусства. Пристанище Белла и Марк нашли в Париже, который в итоге заслужил у художника титул «Второй Витебск», и это было величайшим комплиментом. Но, к сожалению, Вторая Мировая заставила их покинуть Европу, оказавшуюся под фашистским гнётом, и отправиться в Америку.
Но и туда приходили неутешительные новости с фронта и сообщения о том, что Витебск почти стёрт с лица земли, что из многотысячного населения в живых осталось меньше 200 человек. Эти известия так подкосили Шагала, что он долго не мог взяться за кисть. А потом, когда конец войны был уже близок, внезапно умерла Белла, и такого горя Марк не испытывал никогда. Он много месяцев не работал, говорят, был близок к самоубийству.

И тогда дочь Ида, пытавшаяся спасти отца, познакомила его с Вирджинией Хаггард – дочерью бывшего британского консула. Вспыхнул роман, которому не помешала ни разница в возрасте, ни замужний статус Вирджинии. Спору нет, та любовь спасла Шагала и подарила ему сына, которого он назвал Давидом – в честь своего деда и брата. Однако через три года англичанка ушла от пожилого художника к молодому фотографу, который как-то приехал этого самого художника снимать.
Покинутый Марк снова погрузился в отчаяние, и снова Ида попыталась спасти его, ведь этому человеку без музы и без женской руки в быту было очень трудно. И опять бедному художнику досталась женщина из богатой семьи – Валентина Бродская (для друзей и родных просто Вава), дочь сахарного магната, эмигранта Лазаря Бродского. Впрочем, Шагал тогда уже не был бедным – его картины, часто называемые «детскими снами», стоили немало, а сам он стал мировой знаменитостью. Они с Вавой поселились в небольшом городке на Лазурном берегу. В 86 лет Шагал решился побывать в России – приезжал в Москву и Ленинград, дарил музеям свои полотна, но в Витебск не поехал, боясь увидеть его изменившимся до неузнаваемости. «Это было нелёгким решением, но пусть он останется в моей памяти таким, как был…» В Ваве Шагал нашёл всё, что ему было нужно, да только Белла не шла у него из головы даже на десятом десятке лет, болея, он повторял её имя, и в работах снова и снова возвращался к её образу.
Кстати, хотя с возрастом ходить ему стало трудно, но остроту зрения Марк Шагал не утратил и работал до последнего дня – в буквальном смысле. 28 марта 1985 года он сел дома в лифт, специально для него устроенный – хотел подняться в мастерскую и приняться за дело. Однако пока лифт поднимался, художник тихо скончался. В определённом смысле, он умер в воздухе, а не на земле, и это для него – воспевающего полёт, грезившего полётом – даже кажется подходящим.

* * *
Неужто я окончен? Неужели
окончена моя картина?..

Наша подборка картин Марка Шагала и семейных фотографий в альбомах “Кое-что о людях”, “Кое-что из графики и офортов”, “Кое-что из иллюстраций к “Мёртвым душам”, “Кое-какие фото”.

Первая часть статьи здесь.

Многие его работы – невероятной, ювелирной детализации. Эти изящные черно-белые кружева заставляют вспомнить, что матушка Станислава Михайловича была искуснейшей кружевницей, и узоры, возникающие волшебным образом из переплетения нитей, навсегда запали в душу будущему художнику.
В этом году Станиславу Никирееву могло бы исполниться 85 лет, но его нет уже почти десятилетие. Однако его работы, наполненные кропотливым трудом, любовью к миру и неизъяснимым очарованием, продолжают очаровывать всё новых зрителей.

Больше работ Станислава Никиреева в альбоме: vk.com/gdekultura  

Автопортрет

Слава его была велика, он стал весьма состоятельным и влиятельным человеком, что позволяло ему, среди прочего, делать немало добрых дел – вспомнить хотя бы выкуп из неволи крепостного парня, молодого художника Тараса Шевченко.
А ещё Брюллов мог позволить себе даже отказаться писать чей-то портрет, если человек казался ему неприятным. Выражался относительно этого Брюллов весьма своеобразно: одну даму, которую все привыкли считать красавицей, он бросил рисовать после пары сеансов, заметив, что «у неё в лице есть нечто ужасно кислое». А про одного путешественника говорил, что не станет делать его портрета, потому что у того «лицо какое-то дождевое».

Больше всего он любил работать, когда кто-нибудь читал ему вслух книги. Наверное, чтец должен был садиться справа от Карла Павловича, ведь Карл Павлович был глух на левое ухо. Покалечила его когда-то в детстве сильнейшая оплеуха от родного папеньки, отличавшегося суровым, вспыльчивым нравом.

Что до чтения, то доподлинно неизвестно, читали ли в мастерской Брюллову, например, Лермонтова, однако стихи Михаила Юрьевича живописец знал хорошо и хотел познакомиться с молодым поэтом. Друзья устроили встречу двух талантливых людей, и Брюллов …остался разочарованным. Лицо Лермонтова чем-то, понятным только самому художнику, не понравилось Карлу Павловичу, и он потом нередко сокрушённо вздыхал и жаловался, что теперь «физиономия Лермонтова заслоняет его талант…»

Другого ню у Джона Кольера немало. Хотя, конечно, заказчиков-современников он изображал на парадных портретах одетыми, впрочем, качество полотен от этого не страдало. Вообще же тематическое разнообразие в работах Кольера велико: от всевозможных мифических, библейских, исторических сюжетов до остроумных фантазий (вроде «Дьявол катается на коньках по замёрзшему Аду») и сцен в антураже 30-ых годов XX века, до которых живописец дожил.

Джона Кольера принято называть в числе самых талантливых учеников великого Альма-Тадемы, хотя он учился и других мастеров. Редкий случай – отец Джона поощрял занятия отпрыска изобразительным искусством, правда, не только потому, что видел одарённость сына, но и оттого, что не было серьёзной необходимости, чтобы Джон пошёл по стопам папеньки, выбрав судебное, военное и (или) дипломатическое ведомство – это сделал старший брат Джона, получив заодно наследный титул лорда. Художнику титула не досталось, зато досталось больше свободы.

Кроме живописи Джон Кольер был знаменит тем, что породнился с самим «Бульдогом Дарвина» – Томасом Хаксли, зоологом, членом (и однажды даже президентом) Лондонского королевского общества, учёным, который поддерживал не только линнеевские традиции в биологии, но и – ещё более пылко – идеи Дарвина, что тогда так будоражили мир. У Томаса Хаксли было немало внуков, среди которых – и Олдос Хаксли, который стал прославленным писателем.

Джон Кольер подарил «Бульдогу Дарвина» двух внучек и одного внука, женившись на дочерях зоолога – Марион и Этель. Ну, не сразу, конечно, не одновременно. Он, вообще-то выбрал Марион Хаксли, которая тоже была художницей, они прожили вместе в общей сложности почти 8 лет, супруга родила Кольеру старшую дочь, но умерла от пневмонии, которой предшествовала то ли серьёзная послеродовая депрессия, то ли нервный срыв по иной причине. Через пару лет после смерти первой жены Джон сделал предложение её сестре Этель, и та ответила согласием, хотя для заключения брака им пришлось съездить в Норвегию, поскольку в Британии подобные союзы тогда приравнивались к кровосмешению.

Картины Кольера в подборе «Где культуры»: vk.com/gdekultura

«Здесь были красные рыбки» по мотивам работы Анри Матисса

«Кошка Лидия Д.» по мотивам работы Анри Матисса

«Нападение Барсика на Уголька в палисаднике» по мотивам работы Анри Руссо

«Любительница валерьянки» по мотивам работы Пабло Пикассо

«ДисКОТека» по мотивам работы Кита Харинга

«Красномордый кот» по мотивам работы Пита Мондриана

“Кошачий танец” по мотивам работы Анри Матисса

«Мартовский кот» по мотивам работы Эдварда Мунка

«Кошка под луной» по мотивам работы Хуана Миро

(Заглавное изображение: «Арльские кошки» по мотивам работы Винсента Ван Гога.)

Эти женские портреты написал выдающийся художник Николай Фешин.

Родился он в Казани, в семье резчика иконостасов, который, несмотря на бедность, сделал всё от него зависящее, чтобы талант сына не пропал.

Николай ещё в Казани начал получать художественное образование, а потом продолжил учиться в Петербурге, в Академии Художеств, со временем перейдя в персональную мастерскую Ильи Репина.
И, хотя отношения между учителем и учеником были сложные, позже Илья Ефимович называл Фешина одним из самых талантливых художников XX века.

После революции, в 42 года Николай Фешин эмигрировал, прожил на западе больше 30 лет и стал известен как американский живописец, причём, как один из самых дорогих.

Однако спустя годы Фешин написал в своей автобиографии: «Люди не должны покидать своей страны. Весь духовный фундамент человека закладывается с самого детства и растёт вместе с окружающим до самого конца. В чужой стране он существует только физически, находясь в постоянном одиночестве…»

(Текст: Алёна Эльфман)