Портрет мужа, Д. Н. Кардовского

У суженного был орлиный профиль – почти как у какого-нибудь испанского гранда, и фамилия, от которой тоже веяло испанским – Кардовский. В том смысле, что «Кардовский» очень похоже на «кордовский», то есть имеющий отношение к Кордове – древнему городу у знаменитой реки Гвадалквивир в жаркой Андалусии. Особенно если учесть, что специалисты полагают «а» в этой фамилии более поздней трансформацией. Ну, да ладно отправим пока этимологию вслед за цифрами и датами, не столь существенными сейчас. 
Дмитрий Кардовский и Ольга Делла-Вос обвенчались. Закончила ли наша героиня обучение в Академии или самую малость не доучилась – тут источники тоже утверждают разное. Однако куда важнее этого, что после свадьбы она обрела не только удлинившуюся и усложнившуюся фамилию (Делла-Вос-Кардовская), но и единомышленника в лице любимого супруга. Дмитрий Николаевич – и сам выдающийся художник – хотел, чтобы Ольга Людвиговна продолжала развивать своё дарование, он не собирался запереть жену дома, повелев следить за хозяйством и отпрысками. 
Супруги много вместе работали и путешествовали: пожили в Мюнхене, побывали в Крыму, Швейцарии, Италии. Работы Ольги, которая в своё время стала и преподавателем, и одним из основателей Нового общества художников, с успехом экспонировались на выставках в разных городах России и зарубежья. 

Девочка с васильками (Катя)

Маленькая женщина (Катя)

Катя Кардовская

Что касается отпрысков, то Катенька у Дмитрия и Ольги родилась в Мюнхене, куда молодые уехали вскоре после свадьбы. Дочь удалась на славу – тоненькая, хорошенькая, талантливая. Даже её подружки писали потом в воспоминаниях, что хоть и любили милую Катю, а всё же завидовали – за рисунки её все хвалили, на рояле она играла превосходно, портрет Кати, сделанный её отцом, гимназистки встречали в хрестоматии, а портрет, написанный её матерью, висел в музее. Дочка вообще была для Ольги Людвиговны любимой моделью, её портреты, если позволено будет так сказать, пропитаны нежной любовью матери. 
Однако дочь принесла родителям и беспокойство. В Петербурге, где жили Кардовские, Катя то и дело болела. Добрые люди подсказали, что надо сменить климат, но далеко ехать не обязательно – попробуйте, мол, для начала Царское село. 
Семья переехала на «царкосельские квартиры» и, не считая времени, проведённого в поездках за рубеж, прожили они там почти 10 лет. И думается, хорошо прожили: растили Катю (ей без питерской сырости скоро стало гораздо лучше), гуляли по парку, катались на велосипедах, выходили на пленэр, много и плодотворно работали – Дмитрий Николаевич всё больше над книжной графикой, а Ольга Людвиговна в основном занималась живописью и преподавала, но и иллюстрации тоже уже начала делать. 

Портрет Николая Гумилёва

Царскосельский период, кроме прочего, принёс Кардовским и немало приятных знакомств с интересными творческими людьми, которые с удовольствием бывали в их гостеприимном доме. Вот и Николай Гумилёв, вернувшись из очередного странствия и услышав от своей матушки о замечательных супругах, поселившихся рядом, захотел их немедленно увидеть. В итоге поэт и художники стали общаться часто и очень тепло. 
«Мысль написать портрет Николая Степановича пришла мне ещё весной. Но только в ноябре 1908 года я предложила ему позировать. Он охотно согласился. Его внешность была незаурядная — какая-то своеобразная острота в характере лица, оригинально построенный, немного вытянутый вверх череп, большие серые, слегка косившие глаза, красиво очерченный рот. В тот период, когда я задумала написать его портрет, он носил небольшие, очень украшавшие его усы…» 
Свой портрет Гумилёв в целом одобрил, правда, просил, чтобы глаза всё же поправили. Но Ольга Людвиговна была убеждена, что это изменило бы всё выражение лица, и настояла на своём. Позднее Гумилёв написал ей такие строки: 

* * * 
Мне на Ваших картинах ярких 
Так таинственно слышна 
Царскосельских столетних парков 
Убаюкивающая тишина. 
Разве можно желать чужого, 
Разве можно жить не своим… 
Но и краски ведь тоже слово, 
И узоры линий — ритм. 

К слову, Дмитрий Кардовский сделал обложку для сборника стихов Гумилёва «Жемчуга». А Гумилёв познакомил Делла-Вос-Кардовскую с женщиной, которая стала моделью для одной из самых лучших работ Ольги Людвиговны. Анна Ахматова, как только появилась в доме Гумилёвых в качестве жены Николая Степановича, перетянула на себя всеобщее внимание. Художники тоже были под впечатлением от этой необыкновенной женщины. Но за портрет Ахматовой уже профессор живописи Делла-Вос-Кардовская взялась только в 1914 году, когда грянула Первая Мировая, когда Гумилёв был на фронте, а тревожащаяся Анна Андреевна стала чаще заходить к друзьям-художникам. 
Когда картина была завершена, Ахматова написала автору портрета, что стал одним из самых знаменитых её изображений: 

* * * 
О, не вздыхайте обо мне, 
Печаль преступна и напрасна, 
Я здесь, на сером полотне, 
Возникла странно и неясно. 
Взлетевших рук излом больной, 
В глазах улыбка исступленья, 
Я не могла бы стать иной 
Пред горьким часом наслажденья. 
Он так хотел, он так велел 
Словами мёртвыми и злыми. 
Мой рот тревожно заалел, 
И щёки стали снеговыми. 
И нет греха в его вине, 
Ушёл, глядит в глаза другие, 
Но ничего не снится мне 
В моей предсмертной летаргии. 
Да, тяжёлый был период, для многих тяжёлый, даже для признанных живописцев. Вот, к примеру, Ольге Людвиговне Первая мировая помешала в профессиональном плане – только её избрали членом Интернационального института живописи и литературы в Париже, только в связи с этим попросили прислать картины для Парижской выставки… Но какое уж тут «прислать», когда война. 

Портрет Анны Ахматовой

И кто бы мог тогда подумать, что совсем скоро придут времена куда тяжелее. Революция перечеркнула и заставила померкнуть даже эпохальное событие в истории Академии Художеств, да, пожалуй, и искусства вообще. 
В начале 1917 года обсуждали традиционную ежегодную повестку – кого выдвигаем на звание академиков? Однако всю традиционность разрушил тот факт, что среди кандидатов впервые было четыре женщины (включая Ольгу Делла-Вос-Кардовскую и Зинаиду Серебрякову). Лица некоторых академиков кривились, а один даже не постеснялся выступить, заявляя, что со времён Екатерины II (читай, никогда) не было такого, чтобы бабу – да в академики. Не знал, что ли, тот академик историю своей Академии? Не знал о француженке Мари-Анн Колло, которая вместе со своим учителем Этьеном Фальконе работала над знаменитой конной статуей Петра I, известной как «Медный всадник»? Эта самая Мари-Анн так угодила императрице многочисленными портретами Екатерины и её придворных, а также головой Петра для упомянутого памятника, что государыня повелела сделать француженку академиком. 
И вот – не прошло и полутора веков, как снова кандидатуры женщин одобрили. Однако из-за грянувших революционных событий фактическими академиками дамы тогда не стали. 

Портрет К. Чуковского

А семья Кардовских сочла за благо уехать из пылающего революцией Питера и его окрестностей, но не так далеко, как иные. Эмигрировать художники не стали, поселились в Переславле-Залесском, где у Дмитрия Николаевича было имение. Ну, имением они, конечно, по-настоящему владеть уже не могли, но обошлось без показательного раскулачивания, без страшного голода, без репрессий, хотя Кардовский-то был из дворян. 
Им вообще, по сравнению со многими, здорово повезло, даже работу Кардовские не прекращали – от создания собственных картин до преподавания в местных художественных кружках и студиях. Были и выставки в Переславле-Залесском, было создание Краеведческого музея, где Ольга Людвиговна с мужем многое сделали для сохранения памятников искусства и старины. 
То ли в 1922, то ли в 1924 году Делла-Вос-Кардовскую известили об избрании её не в академики, но в профессора Академии Художеств. Вскоре супруги переехали в Москву и продолжили довольно активную профессиональную деятельность. Там им даже устраивали совместную юбилейную выставку. 
В Москве же их застала война, и в 1942 Кардовские вернулись в Переславль-Залесский, где на следующий год Дмитрий Николаевич, которому было уже 76, скончался. К слову, у него к тому времени уже лет семь была парализована левая рука, что, несомненно, говорило о серьёзных проблемах со здоровьем, но работал он, как и все настоящие художники, до последнего дня. 
А Ольга Людвиговна, похоронив супруга и пережив войну, приехала в Ленинград, где и прожила ещё около семи лет, о которых, к сожалению, мало что известно. А в 1953 в память о живописце с запоминающейся фамилией и ярким талантом в Научно-исследовательском музее Академии художеств СССР прошла большая выставка.

В лесу

Солнечный день

(Картина в заголовке: Ольга Делла-Вос-Кардовская. Автопортрет.)

Демонстрировать свои фото, в отличие от картин, он широкой публике не собирался. Но спустя время специалисты добрались и до этих его архивов и оценили фотографии Мухи высоко – далеко не дилетант, он очень интересовался современными ему технологиями, сам занимался всем фотопроцессом, включая проявку и увеличение и даже самостоятельно разработал автоматический затвор на дистанционном управлении.

С Эмилией 

Некоторые считают, что и сам Густав Климт не преминул ответить злопыхателям, создав полотно, где весь передний план картины занимал роскошный женский зад, а обладательница оного лукаво смотрела на зрителей через плечо. Якобы это потом картину нарекли «Золотые рыбки», а сначала она носила название «Моим критикам». Что ж, версия по-своему забавная, но недоказанная. Тогда как о другом – несколько более раннем – творении известно, что оно, действительно, было ответом живописца публике. Имеется в виду картина «Обнажённая Истина» — или, если угодно, «Голая Правда», оскорбительная для ханжей не только наготой, но и надписью. Утверждается, что сначала там было написано «Правда — это огонь. Огонь освещающий и испепеляющий», а потом Климт сменил эти слова на знаменитое выражение Шиллера: «Если не можешь угодить всем, понравься немногим. Нравиться многим — плохо…» 

А ведь ещё совсем недавно Густав и его творения нравились очень и очень многим, и это было хорошо. Всё, вообще, начиналось так удачно! Правда, сперва были тяжёлые времена, которые, казалось, не кончатся никогда. 
Не о том мечтала его матушка – Анна Климт, в девичестве Финстер. Когда-то она грезила о славе, а не о многодетном материнстве, о карьере музыканта, а не о буднях домохозяйки. Кто знает, что положило конец её профессиональным занятиям музыкой? Не хватило удачи? Таланта? Или всё дело в любви, которая так и норовит нагрянуть нечаянно? А что, вполне возможно, что Эрнест Климт – выходец из той части Австро-Венгерской империи, которая и по сей день зовётся Богемией, выходец из чешского края, богатого на редких мастеров, просто очаровал Анну, покорил её сердце. 
Очнулась она вся в быту и заботах – одних только детей родилось семеро: три сына и четыре дочки, а долгов было в разы больше. Да-а-а, а ведь когда выходишь замуж за ювелира, гравёра, золотых дел мастера, в голову не придёт, что жить будешь в нужде. Впрочем, её Эрнест старался, чего уж напраслину возводить – он не лентяйничал, не пил, как некоторые, а из сыновей старательно делал себе помощников и смену. Только, если он считал, что количество умелых подмастерьев изменит ситуацию, то сильно ошибался. Дело было в количестве заказов и в не самой благополучной экономической ситуации в стране, когда народ даже по меди гравировку не спешил делать, не говоря уже о золоте. 

Что до сыновей, то из них только самый старший – Георг, как и отец, стал ювелиром. А двое других – Густав и Эрнест-младший превратились в куда более широких специалистов. Ну, то есть как превратились… Выучились. Уроки отца, конечно, не были забыты, но дальше парней ждали занятия в Художественно-ремесленном училище, где они стали одними из самых юных студентов. В училище преподавали отличные мастера, благодаря которым братья познакомились и с академическим рисунком, и со всяческими прикладными способами применить свой талант. Теперь они в любом случае без куска хлеба не остались бы, ведь оказались способны создать что угодно – от живописных полотен и фресок до декораций и мебели. Вскоре Густав и Эрнест начали неплохо зарабатывать и даже смогли помогать родителям. 
Братья создали не то что бы артель, но эдакое профессионально-дружественное трио, позвав работать своего соученика Франца Мача. Причём, произошло это ещё в студенческие годы, и с тех пор на них прямо-таки посыпались заказы на создание фресок в музеях и театрах разных городов империи – от Карловых Вар (тогда Карлсбада) до самой Вены. Согласитесь, нечасто бывает, чтобы творческого человека с молодости подхватила волна успеха в сопровождении с неплохими доходами. 

Идиллия

Густаву было всего 26, когда он получил первую награду от императора Франца Иосифа – «Золотой крест» за заслуги перед искусством. А ведь это ещё было то время, когда он работал в академическом стиле (от академизма его, кстати, вовсе не «воротило» и он не был принципиальным сокрушителем старых канонов), его собственный особенный стиль тогда ещё не был очевиден, а «Золотой период» в его творчестве, который по-настоящему прославил Климта, даже и не начинался. Тем не менее, пошли уже и индивидуальные заказы, и первые портреты. А когда венские власти поручили Густаву запечатлеть зал старого столичного театра, знать и богачи бросились к художнику, готовые заплатить за то, чтобы тот изобразил и их на той картине. И вот этот коллективный, почти фотографический портрет стал, по сути, историческим документом и принёс Густаву Климту не только изрядный доход, но и очередную императорскую награду. 
Широко известно, что автопортретов Климт не делал принципиально, однако считается, что среди фресок Городского театра в Карловых Варах можно видеть стилизованный портрет всей этой троицы: Франц там изображён скрипачом, Эрнест – лютнистом, а Густав – флейтистом. И хотя трио в итоге распалось (в том числе, из-за творческих разногласий), Франц Мач остался востребованным создателем росписей и надгробных монументов, стал преподавателем в родном училище и даже получил дворянство. 
А как сложилась бы судьба брата Густава – Эрнеста, проживи он хоть на десяток больше отмерянных 28-ми лет? Стал бы он знаменитостью, не меньшей, чем брат? Ведь в молодые годы они друг другу почти не уступали. Сменил бы он стиль, отойдя, как и Густав, от академизма, или остался бы верен канонам? Кто знает… 

Всё могло быть иначе, в том числе, и в жизни Густава, с которым серьёзные изменения начали происходить именно после того, как в один год он потерял отца и младшего брата. Останься они живы, ему не пришлось бы в одиночку взваливать на свои плечи заботы о всей семье: матери и сёстрах, которые, как говорят, так и не вышли замуж. Да ещё и о невестке – Хелен Флёге, оказавшейся вдовой с крохой-дочерью на руках меньше через два года после свадьбы. Кстати, для своей племянницы Густав стал официальным опекуном. 
И всё это при том, что семейство Флёге вовсе не было бедным – и брат, и папенька Хелены успешно вели каждый своё дело. Однако они едва ли могли считаться выше семьи Климта в социальном плане, поскольку отец Хелены был краснодеревщиком и успешным изготовителем курительных трубок. Это – напоминание тем, кто утверждает, будто бы Густав и Эмилия (младшая сестра Хелен Флёге) не поженились только потому, что сие было бы недопустимым мезальянсом. По-вашему получается, что брак Эрнеста и Хелен – не мезальянс, а Густава и Эмилии – он самый? Впрочем, странностей в трактовках моментов биографии Климта – сколько угодно. Больше их только в вольных толкованиях его картин и смыслов, в них заложенных. 

Две девушки с олеандром

Но вернёмся к течению жизни. Наступила пора явиться на свет знаменитому объединению австрийских художников – Венскому сецессиону, который Густав Климт сотоварищи основал даже не потому, что в Мюнхене и в Берлине уже были свои сецессионы, и даже не из революционных настроений. Просто когда последователи классической школы почти совсем не принимают на выставки иные картины, не желая выделить для творцов нового поколения ни одного зала, ни одной стены, ты рано или поздно задумаешься: а не устроить ли нам свою лунную базу с блэкджеком и ш… Ну, то есть, свою галерею, чтобы наши картины тоже могла видеть публика и потенциальные покупатели. 
Впрочем, в Венском сецессионе о деньгах говорить считалось не слишком-то приличным, там на главное место выдвигали свободу и лозунги: «Искусство принадлежит всем» и «Художник не должен быть лавочником». Но разве они отказывались продавать свои работы? Конечно, нет. Кроме того, хотя никто не собирается отрицать заслуг этого объединения в помощи молодым художникам, работающим в разных стилях, в создании венского югендстиля (модерна, если угодно, или ар нуво), а также в популяризации импрессионизма и прочая, прочая, прочая. Но гордых независимых бунтарей из сецессионистов не вышло. Решилось всё, если не полюбовно, то интеллигентно – правительство выделило землю для строительства выставочного зала, для постройки даже нашлись спонсоры, и «рупор» Венского сецессиона – журнал «Ver Sacrum» («Весна Священная») никто запрещать не собирался. 
Лет 10 длилась эта идиллия или что-то вроде того, но свято место пусто не бывает – на смену старым идеологам пришли новые, и – хоп! – те, кто недавно ещё требовал свобод для себя, поучают остальных. Даже президента сецессиона. Президент – герр Климт – терпел-терпел, да и покинул объединение. 

И его можно понять – какое тут терпение? Характер у Климта никогда не был простым, а на те годы ему выпало одно из самых серьёзных испытаний (если не считать смерть отца и брата). Масштабный госзаказ – украшение потолка Венского университета аллегорическими изображениями Философии, Медицины и Юриспруденция. Если бы подобное заказали Густаву в студенческие годы, то получили бы вполне себе классические картины по мотивам мифов. 
Но Климт был уже не тот – он, знаете ли и повидал разное и мировоззрение его стало не таким радужным и безоблачным, особенно касательно упомянутых тем. «Философия» по Климту словно бы заводит людей в аллегорический туман, «Медицина» важно и равнодушно отворачивается от страждущих, а в центре «Юриспруденции» — беззащитный человек, напоминающий о жертвах правосудия. 
Плюс повсюду обнажённой натуры без меры. И не той обнажёнки, которую снисходительно принимали в обществе – когда самые стыдные места прикрыты листочками, веточками или невероятно удачно запутавшимися между ног тканями; или, например, когда общество и не догадывается о возможности полной депиляции, однако на полотнах причинные места гладкие. Даже более чем гладкие – просто как у манекена. 

Русалки

А у Климта обнажённые были такими натуралистичными, что публику оторопь брала. Вся правда жизни, так сказать, с болезненной худобой, чрезмерной полнотой и приятной глазу стройностью, морщины и растительность, старики и юные, мужчины и женщины… Куда ж тут без обвинений в крайней непристойности. А это ведь публика ещё не видела сотни и сотни его рисунков и набросков – тех, что можно было бы назвать если не порнографией, то исследованиями эротомана – точно. 
К слову, в честь 155-летия Климта, что отмечают в этом году, в октябре в ГМИИ им. А.С. Пушкина обещают провести выставку графических работ Густава Климта и Эгона Шиле. Говорят, многое станет настоящим открытием, а, может, даже изменит представление о границах дозволенного в искусстве. Ну, и заодно поможет начать воспринимать как весьма целомудренные и остальные известные работы Климта, не только его «Поцелуй», который, кстати, сам автор, как утверждается, назвал «Любовники», и о которых один специалист говорил, подтрунивая над жаждущими целомудрия зрителями: «Зря вы считаете это таким уж невинным – кто знает, что там у них под этими хламидами происходит, что там герр Климт нарисовал?..» 

Удивительно, но постепенно волны возмущения затихли. Другому бы светил крест на карьере и всеобщий остракизм, а у Климта удача была такого уровня, что скандал с университетским заказом покипел-покипел да и сдулся, и повлёк только временные неприятности, необходимость вернуть аванс и найти другого покупателя. Больше того, у Густава начался этот его «Золотой период», который стоит своего названия – и не только из-за обилия сусального золота, но и благодаря второй волне бесчисленных заказов от самых богатых людей Австрии. Все люди, умеющие делать деньги, возжелали, чтобы их жён и дочерей запечатлел самый необычный художник страны. 
Надо отдать должное Климту: обилие золота и цветов, привлекательная декоративность работ были только частью его волшебства. Женщины, которые ему позировали, обычно превращались на портретах в лучший вариант себя, и не потому, что художник банально приукрашивал их черты. Эти портреты – сродни серенаде влюблённого под окном возлюбленной, когда в песне он искренне превозносит достоинства своей избранницы, ибо в тот момент и сам горячо в это верит. 
Это нравилось, очень нравилось. Лысеющий, невысокий, коренастый, даже в ярких свободных хламидах и в приличном костюме больше похожий на крестьянина, чем на служителя искусства – и с такой внешностью Климт притягивал женщин, множество женщин: натурщиц лёгкого поведения, восторженных поклонниц, вчера ещё приличных верных жён. Его мастерская почти всегда было полна обнажённых девиц, он в любой момент мог сказать любой из них: «Замри!» и начать делать очередной набросок или увлечь её на ложе. Это был круговорот его жизни, где вдохновение исходило от объекта и уходило в объект. Он устроил свою жизнь на такой лад не эпатажа ради, а потому, что всё само как-то так устроилось. Только когда он уезжал в загородных дом семейства Флёге, стоявший на берегу озера, распорядок несколько менялся, однако и там, как и в городе, Климт почти всё время работал, только уже, в основном, для собственного удовольствия – над пейзажами, которые были оценены по достоинству лишь значительно позже. 
Что до любовных связей, то он ими не кичился, не афишировал, он не обижал женщин – если им только не приходило в голову требовать от него брака, верности и тому подобного; он заботился о своих моделях-простолюдинках и об их детях. 

Бетховенский фриз

Сколько было женщин – кто знает? Сколько было детей у Климта – неизвестно. Одни говорят: только двое плюс 14 претендентов, объявившихся после смерти художника, из которых лишь четырём удалось доказать свои права на наследство. Другие утверждают, что претендентов было сорок. 
Есть те, кто заявляет: Эмилия Флёге научилась не обращать внимания на бесчисленные связи Густава на стороне, и, обойдясь без официального брака, они жили как любящая пара. Иные же настаивают на том, что это невозможно, ибо отношения этих двух людей были исключительно возвышенные и платонические, поскольку Эмилия была для Климта особым существом. А третьи скажут: ну, что такого, ну, был у них когда-то роман, а потом они поняли, что им лучше дружить – вот и продружили всю жизнь, сотрудничая – Климт помогал подруге с её Домом Мод. А то что Эмилия замуж так никогда и не вышла, так это её дело. 
Вообще, почти всё, написанное, сказанное и снятое о Климте, о деталях его жизни, о его романах, его картинах и смыслах, в них таящихся – всё это, в основном, лишь вольные трактовки. Иногда очень вольные и странные. Та же кончина мастера – сколько ей попытались найти причин: инсульт, испанка, пневмония, пневмония, последовавшая за инсультом, некая «стыдная» болезнь, а ещё бы – при таком-то образе жизни!.. 

Но, герр Климт, Вы сами тоже виноваты – не оставили ни дневников, ни мемуаров, ни даже писем, только открыточки Эмилии – с малозначительным содержанием в несколько строк, где самое ценное: информация о том, что у Вас очень болели ноги, были какие-то язвы. 
Кто-то говорит, что тех открыточек сохранилось очень мало, кто-то настаивает, что их 400 штук, а были, мол, ещё и письма, которые Эмилия уничтожила. Однако это сомнительно, ведь известна фраза Густава Климта: «Когда я должен написать простое письмо, я напуган, как перед надвигающейся морской болезнью…» 
Известна также и другая его фраза – она, в определённом смысле, уже навязла везде, где только могла навязнуть: «Кто хочет узнать обо мне, должен просто внимательно изучать мои картины…» Но, сказав подобное, художник открыл эдакий искусствоведческий «ящик Пандоры», ибо все, кому не лень трактуют теперь как хотят и картины, и жизнь Густава Климта, часто обвиняя его в том, на что и намёка не было, или выдавая свои мысли за его.

Древо жизни, триптих

Живопись и жизнь Густава Климта в наших альбомах: «Климт. Работы такие», «Климт. Работы эдакие», «Климт. Пейзажи», «Климт. Фото».   

Как же нам всем повезло, что когда-то закончивший Московский институт химического машиностроения, Игорь Юльевич поработал-поработал по специальности да и бросил, занявшись тем, к чему сердце тянуло. 
«Есть, конечно, пессимисты, которые считают, что книга в скором времени исчезнет. Нет, умереть она, конечно, не умрёт. Просто книга постепенно приобретает и со временем приобретет совершенно другой статус – статус произведения искусства, некой изысканности: «Я читаю бумажную книгу…» Мне кажется, будет именно так…»

Мы собрали для вас иллюстрации Игоря Олейникова в альбоме.

В студенческие годы Йон не только старательно учился и работал. Нашлось, например, время и для путешествий. Речь не только о походах по родным лесам, знакомых ему с самого раннего детства, хотя и их – таких походов – было множество.
На втором году учёбы Йона позвал с собой отец – Йозеф Бауэр надумал посетить фатерланд, и, подхваченный любопытством сын, не особо раздумывая, согласился. Путешествие Йозефа с сыном получилось гораздо комфортней, по сравнению с тем, что довелось когда-то пережить молодому баварцу, покинувшему Германию без единого гроша. Теперь он смотрел по сторонам с ностальгией, но ни о чём не жалел, поскольку в Швеции нашёл всё, что жаждало его сердце. А Йон, вглядываясь в людей и природу, отмечал, что общего у двух стран-соседок немало, но и отличия есть, и что, похоже, ему больше по душе более суровая и холодная шведская красота.
Кстати, ближе к окончанию академии искусств молодой художник побывал в местах ещё более суровых, которые, несмотря на непосредственное соседство, на то, что немалая их часть была частью Швеции, казались тогда многим шведам чем-то таинственным, экзотическим и отпугивающе пустынным. Провинция Лапланд, Лапландия. Страна речных долин, ледников и полуденного солнца. Страна лапландцев, или лопарей, или саамов, которым удалось сохранить самобытность, несмотря на извечно сложные отношения с титульными нациями тех государств, которые делили между собой Лапландию.

Открытие в провинции Лапланд месторождений железной руды подвигло шведские власти не только к промышленному развитию этого региона, но и к некоторой его популяризации. Среди прочего, задумали выпустить книгу, название которой можно перевести как «Лапланд – великая шведская земля будущего». Для работы над ней привлекли нескольких известных художников и одного малоизвестного – Йона Бауэра. Чтобы оправдать оказанное ему доверие, он поехал в «Земли полуденного солнца», чтобы своими глазами увидеть всё, что ему полагалось нарисовать.
Он и не догадывался, насколько Лапландия отличается от Швеции, сколько там простора, какими бесконечными и светлыми кажутся равнины, как далёк горизонт, как разнятся цвета окружающего мира из-за особенностей освещения… А саамы, этот удивительный, отважный народ, который не сломили ни природные, ни исторические бури. Правда, Йон нашёл, что они насторожены к пришлым и весьма застенчивы, поэтому общение с ними было несколько затруднено, однако тот месяц, что Бауэр провёл в Лапландии, принёс богатые плоды. Фотографии, наброски, дневниковые записи о костюмах, предметах быта, инструментах, культуре саамов – всё это он во множестве привёз в Стокгольм.
Одиннадцать его акварелей вошли в книгу о Лапландии, которую издали через 4 года, а лапландские впечатления, фото и зарисовки служили Бауэру ещё немало лет, помогая создавать для сказочных персонажей особые, но правдивые одежды, предметы и оружие.

Что ещё произошло с Йоном в студенческие годы? Ну, разумеется, к нему нагрянула любовь. Эстер Эллквист тоже училась в Королевской академии искусств, но долго казалась нашему герою не столько коллегой, сколько персонажем некоторых его картин и древних легенд – тоненькая, золотоволосая Эстер виделась ему Королевой Фей, не меньше.
Особого отношения добавляло также то обстоятельство, что в те годы женщины учились на отдельных факультетах, обособленных, и повидать Эстер, пообщаться с ней вживую Йону доводилось редко. Неудивительно, что на какое-то время их роман принял, по большей части, эпистолярную форму. Сколько писем они написали друг другу! – нежных, доверительных, мечтательных. Сколько рассказали о своих сомнениях, чаяниях, о прошлом и будущем, доверяя всё, что было на сердце.
И не было человека, счастливей Йона Бауэра – если не во всём мире, то во всей Швеции – в день, когда его муза, его волшебная принцесса Эстер ответила ему согласием. Они поженились через год после того, как жених окончил академию, поженились, несмотря на то, что Йозеф и Эмма-Шарлотта Бауэр не слишком-то одобряли этот брак, считая, что сначала сын должен встать на ноги. Они знали, что, в случае чего, именно им придётся помогать молодой семье – так и вышло, но позже они уже не роптали, стараясь сделать всё, что было в их силах.

Несмотря на некоторые трудности, первые годы Йон и Эстер, искренне любившие друг друга, жили хорошо. Поездка в Италию и Германию, занявшая немало времени, тоже прошла, в основном, замечательно – благодаря финансовой поддержке Йозефа Бауэра, они посетили немало мест, включая так вдохновившие их Верону, Рим, Флоренцию, Неаполь, Капри. Музеи, галереи и таверны, театры, дворцы и прекрасные площади, знаменитые итальянские пейзажи и великие мастера былых эпох – всё это очень радовало супругов.
К сожалению, в том доме, где в Риме жила эта чета шведов-художников, произошло убийство. Жуткое происшествие и допросы полиции сделали вдруг пребывание в Вечном городе ужасно неуютным. Это ощущение наложилось на давно проклёвывающуюся тоску по дому, и Эстер с Йоном решили, что пора возвращаться на родину.

Уют густых и тёмных шведских лесов – коричнево-зелёных или белых от снега, лесов, по-прежнему полных для сына Йозефа Бауэра тех волшебных существ, о которых ему рассказывала бабушка, радовал художника. Он был готов проводить там большую часть времени и полагал, что жена по-прежнему разделяет его радости и взгляды. Ему хотелось бродить по окрестностям – то одному, то с Эстер или с другом, и возвращаться в тёплый милый дом на берегу озера, который, кстати, родители Йона уже помогли им приобрести. Но Эстер, хотя тоже ничего не имела против комфортного дома и детей, считала, что дом этот должен стоять в столице, а не где-то на отшибе, в почти дикой местности. Ей нужна была городская суета, кружение общественной жизни, званые вечера, наряды, возможность заниматься собой, перепоручив отпрысков няням и гувернанткам…
В общем, противоречия во взглядах супругов на жизнь стали очевидней некуда. На свет появился их обожаемый сын Бенгт, и это значительно улучшило отношения в семье, но ненадолго. К тому же и кормилец из Йона был так себе, заказы не слишком-то сыпались на него.
Хотя одно долгоиграющее дело, прославившее его и дающее возможность заработать на кусок хлеба, у него было.
Ещё в 1907 году начал выходить ежегодный альманах для детей – с волшебными сказками и замечательными картинками. И, удивительное дело, хотя печатали там произведения лучших шведских авторов, в историю и в сердца людей альманах «Среди гномов и троллей» вошёл как «сказки Йона Бауэра». Его иллюстрации зачаровывали, погружали в мир, где волшебства много и опасностей немало, но чудовищного – нет. Самый тёмный лес или пещера у Бауэра выглядят, скорее, загадочно, а то и уютно, и даже тролли – забавные, не отталкивающие. Сборник таких сказок стал в Швеции традиционным и желанным подарком детям на Рождество, его популярность была так огромна, что тиражи доходили до 100 тысяч экземпляров.

Безусловным подтверждением значимости работ Йона в этом альманахе стало то, что, как только он, поссорившись с издателями (главным образом, оттого, что после публикации они считали работы Бауэра своей собственностью), перестал делать иллюстрации для «Среди гномов и троллей», продажи альманаха стремительно упадали.
Ох, и неоднозначная получилась ситуация: везде раздрай – и в семье, и в издательстве. Но, с другой стороны, как ни любил Йон волшебные сказки и всех их персонажей (друзья художника даже говорили, что всякий раз из походов в лес он приносил не только наброски и идеи, но и бормотал о виденных там существах), при всей этой любви Бауэру все же хотелось заниматься и чем-то другим. Покончив со сказочным альманахом, он с воодушевлением стал браться за разные проекты – писал маслом, создавал фрески, написал замечательный учебник рисования для школьников, занимался сценографией, даже создал либретто для балета «Горный король»…
Однако жена не оставила без внимания ни увлечённость мужа новыми проектами, из-за которых его так часто не было дома, ни исчезновения небольшого, но регулярного дохода, что приносил альманах. Ссоры возобновились, Йон уже и сам заговорил о разводе, и самая романтичная пара Швеции того времени оказалась на грани разрыва. Родители художника не на шутку встревожились и снова предприняли попытку спасти брак своего дорого мальчика (хотя «мальчику» тогда было уже 36 лет, а Эстер – 38). «Послушай, сынок», – сказал однажды Йозеф Бауэр. –«Ну, хочет твоя жена жить в Стокгольме, и что с того? Что тебе стоит согласиться? И она там не будет скучать в одиночестве, и тебе, глядишь, будет проще найти заказы. Где вам там жить? Ну, уж не по съёмным углам. Я купил вам вполне приличный дом. Собирайтесь и переезжайте…»

На смену смущению от постоянной щедрой родительской помощи пришла надежда, что всё ещё можно изменить к лучшему. А ведь, хотя отчаяние порой подталкивало Йона поставить крест на семейной жизни, он по-прежнему любил свою Королеву Фей, свою прекрасную Эстер.
И вот вещи собраны. Но на поезде они не поедут, нет. Совсем недавно на железной дороге произошла страшная авария, и думать не хочется подвергать жену и сына такой опасности, хотя бы малой вероятности её. Лучше по воде: сядем на пароход и переплывём озеро Веттерн, родное озеро, на берегу которого стоит родной Йёнчёпинг, что теперь придётся оставить.
Оставить дорогие сердцу места пришлось навсегда – но это с одной стороны. С другой, они вернулись очень скоро, но, к прискорбию, не домой, а на кладбище города Йёнчёпинга. Художник и его возлюбленная, как и полагается в сказках, умерли в один день. Только не долгие годы спустя, в дни мирной, мудрой, утомлённой старости, а утонув на том пароходе.
Вскоре после того, как Йон, Эстер и их трёхлетний сынишка Бенгт, поднялись на борт этого плавсредства, разыгрался шторм невиданной силы. По стечению обстоятельств, судно было перегружено такими товарами как, например, железные печи, швейные машины и бочки с продуктами, которые, к тому же, ещё и оказались неравномерно и неправильно распределены в трюме и на палубе. В итоге той штормовой ночью пароход накренился, опрокинулся и стремительно пошёл ко дну совсем близко от берега. Спастись не удалось никому.

Трагедия ужаснула одних людей, погрузив их в скорбь по погибшим, и пробудило огромное любопытство в других: на операцию по подъёму этого судна пришли посмотреть около 20 000 человек, кинохронику этого события показывали в кинотеатрах по всей стране, а куски груза (тех же швейных машинок) продавали как сувениры.
Ну, а уж слухов с мистическим подтекстом в те дни родилось множество. Лидерами могут считаться две версии: согласно одной, волшебные жители лесов, в которых столько времени провёл Йон Бауэр, не захотели его отпускать, а по другой, всё дело в Эстер, на которую позарился Подводный Король – он ведь нередко красавиц умыкал, если верить легендам…

В нашем альбоме подборка сказочных иллюстраций Йона Бауэра.

Тея Брахман, с которой Шагал познакомился в Питере и которая оказалась его землячкой, вполне его устраивала – молодая, милая, образованная, да ещё и без предрассудков – даже обнажённой согласилась позировать. Сложись всё чуть иначе, и женой Моисея стала бы Тея. Но в один из их приездов в Витебск, к Тее заглянула подруга Берта Розенфельд, и Моисей, взглянувший в её чёрные глаза, пропал – и для Теи, и для всех остальных женщин на долгие годы. Он стал писать картины, где почти в каждой женской фигуре и лице виделись черты Берты. Она же – красивая, богатая, талантливая девушка – вдруг обнаружила, что готова посвятить себя этому странному юноше. Однако Париж, куда приспичило ехать Шагалу, чуть не разрушил одну из самых романтичных пар в истории современного искусства.
С трудом, но нашему герою удалось найти тех, кто спонсировал его поездку в столицу Франции, и вот он в Париже, откуда почти сразу …захотел сбежать. Чужой город, непонятные люди, а спонсорская помощь всегда быстро иссякала, и в Париже Шагал бедствовал не меньше, чем поначалу в Питере. Питался очень скудно, позволяя себе купить лишь кусок огурца или взять круасан в долг, или делил одну жалкую рыбину (куда там папиным селёдкам!) на два раза. Одежды у него был всего один комплект, поэтому, чтобы случайно не испачкать красками брюки или рубашку, он завёл привычку рисовать голышом.
Но потом он открыл для себя Лувр, который просто поглощал молодого художника. «И именно здесь, в Лувре я понял, почему никак не мог вписаться в русское искусство, почему соотечественникам остался чужд мой язык, почему всё, что делаю я, русским кажется странным, а мне кажется надуманным всё, что делают они. Так почему же? Но я не могу об этом говорить. Я слишком люблю Россию…»

Париж изменил Шагала – он больше понял себя, он стал встречать не только отторжение, но и признание. Там он изменил имя «Моисей» на нейтральное «Марк», а Берту стал называть с Беллой. Что до их романа, то, по сути, он завис, и мог бы закончиться ничем, и не было бы этой великой истории. Расстояния не пошли на пользу, да и родня Беллы была против брака. А ещё бы – мало того, что молодой человек внезапно уехал, так хватило бы и одного неравенства: у Розенфельдов на витринах магазинов, извините, золото, а у Шагалов – селёдка. Все твердили невесте: «Пропадёшь ты с ним, деточка, пропадёшь ни за грош!..»
Но свадьба состоялась. Пышность её и суета была для жениха удушающей, парализующей, но чувства к Белле вспыхнули вновь, она была с ним, вместе они были готовы вынести всё, что им подкинет судьба!.. Хотя тогда, молодых, конечно, переполняли самые радужные надежды: «Я жизнь провёл в предощущенье чуда, я жду, когда ж меня ты обовьёшь, чтоб снег, как будто лесенка, спустился. Стоять мне надоело. Полетим с тобою в небо по ступенькам белым!..»

У Марка и Беллы родилась дочь Ида, которая стала своему отцу ещё и лучшим другом. После революции Шагал, неожиданно назначенный комиссаром по делам искусств, предпринял амбициозную попытку сделать из Витебска культурную столицу СССР – он открыл там художественное училище, привлёк на работу многих коллег, а на годовщину Октября 100 маляров под его руководством украсили город небывалым, как сейчас бы сказали, граффити. Шагал работал в Еврейском камерном театре, у него было множество разных учеников – от молодых художников до маленьких беспризорников, причём, последние оказались куда благодарней и заинтересованней, и не уходили к Малевичу, обозвав Шагала противоположностью новатора – «староватором». И это он – «староватор»?!
Потом была эмиграция, Германия, где сначала с невероятным успехом прошла выставка Марка Шагала, а через несколько лет его картины нацисты уничтожили – как пример дегенеративного искусства. Пристанище Белла и Марк нашли в Париже, который в итоге заслужил у художника титул «Второй Витебск», и это было величайшим комплиментом. Но, к сожалению, Вторая Мировая заставила их покинуть Европу, оказавшуюся под фашистским гнётом, и отправиться в Америку.
Но и туда приходили неутешительные новости с фронта и сообщения о том, что Витебск почти стёрт с лица земли, что из многотысячного населения в живых осталось меньше 200 человек. Эти известия так подкосили Шагала, что он долго не мог взяться за кисть. А потом, когда конец войны был уже близок, внезапно умерла Белла, и такого горя Марк не испытывал никогда. Он много месяцев не работал, говорят, был близок к самоубийству.

И тогда дочь Ида, пытавшаяся спасти отца, познакомила его с Вирджинией Хаггард – дочерью бывшего британского консула. Вспыхнул роман, которому не помешала ни разница в возрасте, ни замужний статус Вирджинии. Спору нет, та любовь спасла Шагала и подарила ему сына, которого он назвал Давидом – в честь своего деда и брата. Однако через три года англичанка ушла от пожилого художника к молодому фотографу, который как-то приехал этого самого художника снимать.
Покинутый Марк снова погрузился в отчаяние, и снова Ида попыталась спасти его, ведь этому человеку без музы и без женской руки в быту было очень трудно. И опять бедному художнику досталась женщина из богатой семьи – Валентина Бродская (для друзей и родных просто Вава), дочь сахарного магната, эмигранта Лазаря Бродского. Впрочем, Шагал тогда уже не был бедным – его картины, часто называемые «детскими снами», стоили немало, а сам он стал мировой знаменитостью. Они с Вавой поселились в небольшом городке на Лазурном берегу. В 86 лет Шагал решился побывать в России – приезжал в Москву и Ленинград, дарил музеям свои полотна, но в Витебск не поехал, боясь увидеть его изменившимся до неузнаваемости. «Это было нелёгким решением, но пусть он останется в моей памяти таким, как был…» В Ваве Шагал нашёл всё, что ему было нужно, да только Белла не шла у него из головы даже на десятом десятке лет, болея, он повторял её имя, и в работах снова и снова возвращался к её образу.
Кстати, хотя с возрастом ходить ему стало трудно, но остроту зрения Марк Шагал не утратил и работал до последнего дня – в буквальном смысле. 28 марта 1985 года он сел дома в лифт, специально для него устроенный – хотел подняться в мастерскую и приняться за дело. Однако пока лифт поднимался, художник тихо скончался. В определённом смысле, он умер в воздухе, а не на земле, и это для него – воспевающего полёт, грезившего полётом – даже кажется подходящим.

* * *
Неужто я окончен? Неужели
окончена моя картина?..

Наша подборка картин Марка Шагала и семейных фотографий в альбомах “Кое-что о людях”, “Кое-что из графики и офортов”, “Кое-что из иллюстраций к “Мёртвым душам”, “Кое-какие фото”.

Первая часть статьи здесь.

Автопортрет

Слава его была велика, он стал весьма состоятельным и влиятельным человеком, что позволяло ему, среди прочего, делать немало добрых дел – вспомнить хотя бы выкуп из неволи крепостного парня, молодого художника Тараса Шевченко.
А ещё Брюллов мог позволить себе даже отказаться писать чей-то портрет, если человек казался ему неприятным. Выражался относительно этого Брюллов весьма своеобразно: одну даму, которую все привыкли считать красавицей, он бросил рисовать после пары сеансов, заметив, что «у неё в лице есть нечто ужасно кислое». А про одного путешественника говорил, что не станет делать его портрета, потому что у того «лицо какое-то дождевое».

Больше всего он любил работать, когда кто-нибудь читал ему вслух книги. Наверное, чтец должен был садиться справа от Карла Павловича, ведь Карл Павлович был глух на левое ухо. Покалечила его когда-то в детстве сильнейшая оплеуха от родного папеньки, отличавшегося суровым, вспыльчивым нравом.

Что до чтения, то доподлинно неизвестно, читали ли в мастерской Брюллову, например, Лермонтова, однако стихи Михаила Юрьевича живописец знал хорошо и хотел познакомиться с молодым поэтом. Друзья устроили встречу двух талантливых людей, и Брюллов …остался разочарованным. Лицо Лермонтова чем-то, понятным только самому художнику, не понравилось Карлу Павловичу, и он потом нередко сокрушённо вздыхал и жаловался, что теперь «физиономия Лермонтова заслоняет его талант…»

Другого ню у Джона Кольера немало. Хотя, конечно, заказчиков-современников он изображал на парадных портретах одетыми, впрочем, качество полотен от этого не страдало. Вообще же тематическое разнообразие в работах Кольера велико: от всевозможных мифических, библейских, исторических сюжетов до остроумных фантазий (вроде «Дьявол катается на коньках по замёрзшему Аду») и сцен в антураже 30-ых годов XX века, до которых живописец дожил.

Джона Кольера принято называть в числе самых талантливых учеников великого Альма-Тадемы, хотя он учился и других мастеров. Редкий случай – отец Джона поощрял занятия отпрыска изобразительным искусством, правда, не только потому, что видел одарённость сына, но и оттого, что не было серьёзной необходимости, чтобы Джон пошёл по стопам папеньки, выбрав судебное, военное и (или) дипломатическое ведомство – это сделал старший брат Джона, получив заодно наследный титул лорда. Художнику титула не досталось, зато досталось больше свободы.

Кроме живописи Джон Кольер был знаменит тем, что породнился с самим «Бульдогом Дарвина» – Томасом Хаксли, зоологом, членом (и однажды даже президентом) Лондонского королевского общества, учёным, который поддерживал не только линнеевские традиции в биологии, но и – ещё более пылко – идеи Дарвина, что тогда так будоражили мир. У Томаса Хаксли было немало внуков, среди которых – и Олдос Хаксли, который стал прославленным писателем.

Джон Кольер подарил «Бульдогу Дарвина» двух внучек и одного внука, женившись на дочерях зоолога – Марион и Этель. Ну, не сразу, конечно, не одновременно. Он, вообще-то выбрал Марион Хаксли, которая тоже была художницей, они прожили вместе в общей сложности почти 8 лет, супруга родила Кольеру старшую дочь, но умерла от пневмонии, которой предшествовала то ли серьёзная послеродовая депрессия, то ли нервный срыв по иной причине. Через пару лет после смерти первой жены Джон сделал предложение её сестре Этель, и та ответила согласием, хотя для заключения брака им пришлось съездить в Норвегию, поскольку в Британии подобные союзы тогда приравнивались к кровосмешению.

Картины Кольера в подборе «Где культуры»: vk.com/gdekultura

А Вячеслав Котёночкин уже порядком устал от этого своего проекта. Ну, а кому же понравится годами делать, в определённом смысле, одно и то же – даже сэр Артур наш Конан Дойл не раз пожалел, что придумал когда-то Шерлока Холмса. Не то чтобы Вячеслав Михайлович жалел о появлении на свет Волка и Зайца, но ведь и другие мультики хотелось бы делать.
С ностальгией вспоминались первые десятилетия работы на «Союзмультфильме», когда Котёночкин принимал участие в создании многих десятков разных мульфильмов: от «Аленького цветочка» и «Каштанки» до «Похитителей красок» и «Королевы Зубной Щётки», от «Стрекозы и муравья» и «Снегурочки» до «Диких лебедей» и «Маугли». Да, это – не сольные работы, он был тогда в числе других художников –мультипликаторов, зато какие команды, зато сколько разных историй!
А за 30 лет со времени выхода первой серии «Ну, погоди!», кроме историй про вечных антагонистов Волка и Зайца, удалось сделать не так много, как хотелось, а потом и болезни навалились…

В новом, XXI веке Вячеслав Котёночкин успел прожить только 5 месяцев. Недавно – 20 июня – со дня его рождения исполнилось 90 лет.
Ему, человеку, который нескольким поколениям детей и взрослых щедро дарил радость и сказки, наша сердечная благодарность. Спасибо даже за то, что не стал артиллеристом, хотя и учился в годы Великой Отечественной в артиллерийской спецшколе. Спасибо за то, что игра на духовых инструментах тоже не перешла на «профессиональные рельсы». Спасибо за то, что, перебрав несколько разных занятий, в нужное время вспомнил своё всегдашнее – с самого детства – увлечение рисованием, которое позволило в итоге присоединиться к плеяде волшебников из «Союзмультфильма», став одним из самых самобытных и выдающихся.

П. С. Но в нашей традиционной подборке не «Ну, погоди!». Во-первых, все серии не поместятся, во-вторых, их показывали предостаточно. Взгляните-ка лучше на другие режиссёрские работы Вячеслава Котёночкина: «Лягушка-путешественница», «Межа», «Следы на асфальте», «Старая пластинка», «На лесной тропе», «Фальшивая нота» и «Котёнок с улицы Лизюкова»: vk.com/gdekultura

(Текст: Алёна Эльфман)

И. Е. Репин. «Портрет художника»

Этому парнишке, вечно казавшемуся нахмуренным и настороженным, судьба отмерила щедро: и редких возможностей вдоволь, и таланта вдосталь, и достижений предостаточно. Даже любовью одарила, не скупясь – настоящей. Правда, разбавила этот мёд дёгтем бед и сомнений да жизни на всё про всё дала только 50 годочков.

А сколько всего в этот небольшой срок нужно было вместить!
Но детство своё Ваня Крамской не смог бы назвать, как принято, золотым времечком, и, пожалуй, хотел, чтобы оно поскорее закончилось. Замученная тихая мать, беспрерывно суетившаяся по хозяйству, отец, который – и трезвым, и пьяным – всегда был сердит, он так и запомнился сыну – кричащим злые, грубые слова. Оттуда, видать, и взялся этот насупленный взгляд Ивана Крамского – так смотрят битые жизнью беспризорники, которые ничего хорошего от взрослых не ждут. Позднее он даже порой жалел, что не умер в детстве. А друзьям, отважившимся спросить: почему у него обычно такой хмурый вид – при такой-то известности и семейном счастье, Крамской отвечал, что «личное счастье ещё не наполняет жизни!..» Ивану Николаевичу, как и многим другим думающим, неравнодушным людям, при столкновении с несправедливостью и жестокостью, трудно было чувствовать себя счастливым. Хотя годам к сорока взор его несколько прояснился.
А в детстве заставить Ивана перестать смотреть волчонком могла лишь красота родных мест. Ещё за 15 лет до рождения Крамского в стихах своих Кондратий Рылеев упомянул Острогожск: «Там, где волны Острогощи в Сосну Тихую влились; Где дубов сенистых рощи над потоком разрослись…». Кроме двух рек и густых рощ, поэт описывал также и пышные нивы, и необозримые луга, и большие табуны, и сады, в которых тонул городок. Жаль, что нынче и Острогощи, считай, нет – пересохла, и таких белуг, как раньше, там не водится… Но всё же ещё можно представить, какие это были места!

Помимо родной щедрой природы да рисования, ещё одним утешением и забвением была учёба. Пытливого, старательного мальчишку за учение не наказывали – не за что было, он уездное училище окончил с отличием. Порог этого заведения представлялся ему чем-то вроде границы, за которой простирается даль настоящей жизни и бесконечность познания!.. Тем более, почти в то же время умер отец – гроза, мучитель, препона всему. Однако пора дивных возможностей ещё не наступила, и юный Крамской занял место Крамского-старшего, получив его должность. Со стороны это, наверное, выглядело добросердечно и милосердно – общество не оставило вдову, сыну усопшего работу дали. Да и мы теперь понимаем, что точную руку и внимательный глаз – это Иван Николаевич начал отрабатывать именно на должности писаря, усердствуя в каллиграфии.
Но такая работа ему совсем не нравилась, он уже тогда мечтал о другом: «Милая живопись! Я умру, если не постигну тебя, хоть столько, сколько доступно моим способностям…» А в Острогожске к постижению подобного тогда можно было приблизиться единственным способом – пойти в ученики к местному иконописцу. Но, оказалось, это будет должность «мальчика на побегушках», а не ученичество, и Крамской ушёл от богомаза меньше, чем через год. А вскоре начался период, в итоге которого Ивана начали называть богом. Не торопитесь демонстрировать оскорблённые чувства, речь всего лишь о том, как Крамской стал «Богом ретуши».
Середина XIX века была не только временем огромного интереса к фотографированию, но и зарождением способов художественной обработки фото, которые в наше время доросли до фотошопа. А начиналось всё с ретуши. Живописный метод стартовал с создания всевозможных пейзажей на заднем фоне, но вскоре дело дошло до исправления дефектов кожи и создания псевдо-цветных фотографий. Умелые мастера ретуши, способные удовлетворить требования заказчиков, не увлекаясь «раскрашиванием» чрезмерно, ценились на вес золота. Иван Крамской прошёл путь от ученика фотографа и ретушёра, объездив с учителем за три года полстраны, до выдающегося специалиста своего дела. Он легко нашёл работу в лучших петербургских фотоателье и народ к нему валил толпами.

«Крестьянин с уздечкой»

И мог бы наш герой остаться в этой хлебной стабильной профессии, и вошёл бы в историю фотоискусства (хотя он и так вошёл). Но такой славы, какую принесла Крамскому живопись, ему тогда ожидать не следовало бы. Однако, благодаря похвалам его таланту и поддержке некоторых знакомых, в 20 лет Иван осмелился попытаться воплотить свою мечту.
Скромный, не слишком-то в себе уверенный, он даже удивился тому, что с первой же попытки поступил в Академию художеств. Но долго удивляться было некогда – следовало приниматься за учёбу, за долгожданное постижение живописи. Хотя ради куска хлеба Крамской какое-то время ещё подрабатывал ретушёром.
Годы в Академии, в целом, проходили успешно, но молодых художников не могли не разочаровывать косность устаревшей системы и некоторые преподаватели, более походившие на чиновников, чем на живописцев. Тем не менее, Иван Крамской был на хорошем счету и успел получить три награды до знаменитого Бунта четырнадцати.

Об этом бунте мы уже как-то рассказывали. Некоторые, упоминая об этом происшествии, порой упрощают всё до смешного: мол, лучшие выпускники, претендовавшие на учёбу за границей – за победу в финальном конкурсе, взбунтовались потому, что им предложили языческий сюжет – «Пир в Валгалле».
На самом деле причины оказались несколько сложнее. Студентам ведь и так было нелегко: допущенных к конкурсу (лучших из лучших) на сутки запирали в мастерских, чтобы в изоляции они создали эскизы картин на задуманные (в основном, самими же конкурсантами) сюжеты. Обычно – в рамках принятых в Академии библейских, мифических тем, реже – исторических и бытовых. Через сутки Совет Академии оценивал и утверждал сюжеты и эскизы будущей картины, и менять их уже было нельзя. Зато однажды изменили правила конкурса, и четырнадцать конкурсантов, включая Крамского, узнали, что, среди прочего, теперь участвовать в конкурсе можно лишь единожды, а тема (одна на всех) будет спускаться «сверху».
Всё это ученикам академии показалось странным и несправедливым, и они стали просили оставить им хотя бы свободу выбора сюжета, но Совет Академии только рассердился на дерзких юношей и дважды проигнорировал их просьбы. А в день конкурса сговорившиеся между собой студенты, под предводительством Крамского, просто попросили освободить их совсем от участия в конкурсе. Очень вежливо попросили. И ещё они хотели, чтобы их выпустили из Академии хотя бы с теми дипломами, которые они уже заслужили. Совет был невообразимо ошеломлён этим событием, которое вошло в историю как «Бунт четырнадцати».

За этим последовало ещё несколько важных исторических событий. Например, создание Крамским сотоварищи первой Артели художников. И было это не только в пику Академии, а для того, чтобы поддержать живописцев, лишившихся и оплачиваемой поездки за рубеж, и казённого жилья, и казённых мастерских, и даже возможности выставлять свои работы. Жить в складчину, работать дружно, помогать друг другу – вот в чём был выход! И товарищи образовали что-то вроде коммуны.
Но, как говорил Крылов: «Когда в товарищах согласья нет, на лад их дело не пойдёт, и выйдет из него не дело, только мука…» Не все в Артели оказались воистину единомышленниками, не все оставались честны и верны заявленным принципам и уставу, хотя многим артель помогла встать на ноги. Да ещё и Академия сеяла рознь, присуждая почётные звания то одному, то другому участнику скандального протеста.
Иван Крамской так ничего и не смог поделать ни с совестью некоторых коллег, ни с управлением своевольным коллективом, и потому, взяв под руку верную жёнушку, вышел из состава артели, которая вскоре совсем распалась. Ну да ничего, для нашего героя наступало время проекта громче, глобальней – создание Товарищества передвижных выставок, которое стало очень знаменитым и сыграло важнейшую роль в истории русского искусства. Хотя и в Товариществе не обошлось без непонимания, споров и даже серьёзных ссор. Но со времён Артели Крамской знал, что, по крайней мере, один надёжный человек у него есть всегда.

«Женщина под зонтиком»

А ведь сколько людей говорило ему: «Не связывайся, забудь. Мы, так и быть, не будем называть эту женщину падшей, но всё-таки репутация у неё подмочена…» А Иван отвечал: «Да как же вы не понимаете? Её беда – в её верности и в том, что её угораздило полюбить мерзавца. Подать ей руку помощи – мой долг как человека, а если учесть, как давно и горячо я люблю её…»
И вот очаровательная Сонечка Прохорова, обманутая и брошенная любовница одного художника, стала законной женой другого живописца. Крамской не ошибся в любимой. Он не мог бы найти женщину более скромную и верную, более надёжную помощницу и единомышленницу. Это она взвалила на свои юные плечи основные бытовые заботы в Артели, это она родила Ивану Николаевичу шестерых детей, это она была с ним, что называется, в печали и в радости до самых последних дней.
А он с любовью изображал Софью Николаевну на своих полотнах и писал ей бесчисленные письма, в которых каждое слово было исполнено любви и нежной благодарности. А ещё Крамской, обзаведясь семьёй, не стал изображать человека искусства, далёкого от всего суетного, вместо этого он стал искать способ заработать, чтобы прокормить семью.

Основным таким способом, конечно, были портреты на заказ, которые, как уже говорилось, однажды он начал писать для самых важных и богатых людей Российской империи. Порой он брался за дело нехотя, почти стыдясь, что его работу хотят купить, что он – страшно вымолвить: продаётся! Но едва ли сторонний зритель сможет уловить существенную разницу между изображением друга художника и какого-нибудь князя, между портретами детей самого Крамского и отпрысков заказчика.
Ибо Крамской был более всего требователен к самому себе и постоянно совершенствовал технику, независимо от того, писал он Христа или чиновника, дочь или ученика, царицу или знаменитую свою Неизвестную. К слову, скорость тоже неуклонно росла – говорят, в последние годы он заканчивал портрет всего за один сеанс.
Любимым же его заказом стал тот, что поступил от великого мецената Павла Третьякова, который попросил для его коллекции запечатлеть знаменитых людей той эпохи. Живописец с охотой взялся за дело, а Третьяков купил ещё немало других картин Крамского.

«Портрет Л. Н. Толстого»

Почти о каждой работе Ивана Николаевича можно рассказать интереснейшую историю. Не исключено, что мы однажды так и сделаем. Пока же стоит отметить, что и заказные портреты Крамской выполнял не только с высоким профессионализмом, но и с душой. Не зря же он сам говорил: «Для того чтобы быть художником, мало таланта, мало ума, мало обстоятельств благоприятных, — надо иметь счастье обладать темпераментом такого рода, для которого, кроме занятия искусством, не существовало бы высшего наслаждения…»
И есть все причины полагать, что у Крамского был именно такой темперамент, что он, отдав большую часть жизни работе, испытывал наслаждение от неё, от тех тайн, что раскрывались ему в постижении мастерства. В 40 лет, когда у него самого уже были ученики, он писал: «Только теперь начинаю смекать немножко, что за штука такая – живопись…» Он многое хотел сказать своими полотнами и много неприятностей было у Крамского из-за выбора сюжета, непривычного ракурса, отхода от канонов, любви к изображению крестьян… Да мало ли к чему можно придраться.
Об искусстве же вообще у Ивана Николаевича, имелось особое мнение – он был из тех, кто верил в силу воздействия художественного произведения на человека. Вот, скажем, увидев однажды воочию Венеру Милосскую, он написал: «Впечатление этой статуи лежит у меня так глубоко, так покойно, так успокоительно светит чрез все томительные и безотрадные наслоения моей жизни, что всякий раз, как образ её встанет предо мною, я начинаю опять юношески верить в счастливый исход судьбы человечества…»

А уж его судьба человечества беспокоила. «Совестью» называли его в ближайшем окружении, «Носителем благородных помыслов», а мы бы добавили: и воплотителем тех помыслов. По крайней мере, он очень старался. И это не только Артель художников и Товарищество передвижных выставок, но и попытки устроить для артельщиков и прочих свободных художников выставочный зал, а также – новое художественное училище, в противовес Академии и её школам. Кроме того, был у него и опыт единения «физиков и лириков», когда вместе с Менделеевым он открыл «Общество единения художников и учёных».
Он писал манифесты, прошения, письма, статьи – причём, не только по вопросам искусства, хотя и на эту тему ему было что сказать: например, о роли художника в жизни общества, о его ответственности. Впрочем, тут речь всё же не только о художнике: «За личной жизнью человека, как бы она ни была счастлива, начинается необозримое, безбрежное пространство жизни общечеловеческой. Там есть интересы, способные волновать сердце печалями и радостями гораздо более глубокими, нежели обыкновенно думают…»
Крамского так глубоко тревожили, терзали разные беды и несправедливости, происходящие в мире и в родной стране: войны, людской эгоизм, погоня за наживой, произвол чиновников, строгий полицейский надзор за гражданами… Трудно даже представить, сколько он пропустил через своё сердце. А ведь иным хватило бы и смерти детей, чтобы сломаться. Иван Крамской похоронил двух сыновей. Он горевал страшно, но, видимо, счёл свои страдания ничем, в сравнении с материнскими, и потому на большой – больше, чем в человеческий рост – картине «Неутешное горе» изображена именно его жена, Софья Николаевна, стоящая около маленького гробика.

«Неутешное горе»

Крамской старел на глазах. Он уже давно болел и давно безуспешно лечился от аневризмы сердца, сердца которое он никогда не щадил. Ещё в 35 лет художник писал, подбадривая себя: «Были люди, которым ещё было труднее, вперёд! Хоть пять лет ещё, если хватит силы, больше едва ли, да больше, может быть, и не нужно…» После этого он прожил не пять, а пятнадцать лет, лишь пары месяцев не дотянув до своего 50-го дня рождения.
Он писал портрет знаменитого доктора Карла Раухфуса, который лечил детей Крамского и который создал в Петербурге уникальную Детскую больницу, тогда – лучшую в Европе. Сеанс понемногу шёл к концу, основная работа над портретом была уже окончена, но вдруг Крамской вскрикнул и упал, прочертив по холсту последнюю линию… Доктор Раухфус пытался помочь художнику, но безуспешно.
А Илья Репин вскоре написал о своём учителе – Иване Крамском: «Могучий человек, выбившийся из ничтожества и грязи захолустья, без гроша и посторонней помощи, с одними идеальными стремлениями, достоин ты национального монумента…

«Христос в пустыне»

(Альбом с картинами художника: vk.com/gdekultura)

(Текст: Алёна Эльфман)