А слово для Петра Наумовича было одним из краеугольных камней – Театра, Литературы, Человека, а то и Вселенной. Разобрать текст, поработать над ним – это для Фоменко было куда важнее остального. Но, с другой стороны, неважного для него не было: филигранный подход ко всем мелочам – к каждому слову, каждой мысли, каждому повороту, жесту, движению, намёку на движение, к каждой паузе, к каждой музыкальной ноте.
Кстати, этот человек со «скрипичным прошлым» был невероятно музыкальным – потому и придавал столько значения интонациям, песням, музыке в своих спектаклях и фильмах, потому дружил и работал со многими музыкантами и певцами – например, с Юлием Кимом и знаменитой бардовской четой Никитиных, потому и сам очень любил петь. А ещё в потрясающем фильме Фоменко о войне – «На всю оставшуюся жизнь…» звучит одноимённая песня, в написании которой Пётр Наумович принимал участие и которую исполнил сам.

Один из прекрасных «фоменок» – актёров, взращённых этим режиссёром, говорил: «В какие-то моменты я чувствую, что, в сравнении с ним, я – человек необразованный. И дело ведь не только в количестве прочитанного, увиденного, понятого, хотя этого тоже не отнять – он, кажется, сведущ во всём на свете. Но важнее, что он пришел к состоянию мудрости. Он видит дальше нас и всему знает цену…»
Спорить нечего – без такой мудрости он не создал бы таких постановок, не дождался бы своего театра, который ему дали только в 60 лет – словно в насмешку, словно напоследок поиграться, а он, несмотря на болезни, ради этого театра прожил ещё два десятилетия, хотя, разумеется, и этого мало.
Что же до мудрости, то она же помогала узнавать тех, кто сможет стать настоящими «фоменками», выбирая их и среди взрослых, сложившихся актёров – умея увидеть, что они не закостенели, и среди совсем юных студентов – разглядев их потенциал. А зритель, встретив таких вот избранников Петра Наумовича в других, не его проектах, фильмах, сериалах, может безошибочно узнать «фоменок» или хотя бы что-то такое почувствовать, потому что они – особенные. И на них теперь надежда.

«Гений!» – говорят о нём, «Второй Станиславский!»… По сей день говорят, даже иногда и те, кто отлично знает: Петру Фоменко это страшно не понравилось бы, он терпеть не мог никакого славословия в свой адрес, а торжественные юбилеи и вовсе нарёк «репетициями поминок». «По Фоменко» в театре нет места самолюбованию, эгоизм – есть, как и везде, а самолюбование надо душить или не допускать даже, чтобы оно проклёвывалось.
И театр его называется «Мастерская Петра Фоменко» не потому, что он мнил себя великим Мастером (хотя другие его именно так и называют), а уж, скорее, потому что это – именно такая мастерская, где учат ремеслу, где много работают, всё время что-то мастерят, оттачивают и даже ремонтируют. Ведь Пётр Наумович учил бояться омертвелости, учил быть честным – и если чувствуешь, что стал играть формально, надо остановиться и всё пересмотреть, начать репетировать заново, даже если спектакль до этого шёл себе десять лет и ничего…
Ну, и, конечно, Мастерская – это то место, где умелый человек, любящий своё дело, стругал своих «фоменок»-буратинок, учил их заботливо азбучным истинам и вёл потихоньку к Большому Театру.

Говорят, с Фоменко было комфортно работать, репетиции не превращались в рутину, говорят, с ним всегда было очень интересно, к нему страшно тянуло, говорят, на него «подсаживались», как на запрещённые вещества… Исходя из этой аналогии, наверное, жить без него, но с сознанием, изменённым Фоменко, тяжело вдвойне.
Но и ему тоже было очень тяжело уходить, несмотря на всю мудрость и сдержанность. Как же дрожал его голос, когда он, читая Маяковского, подходил к строкам: «И стоило жить, и работать стоило…». Редким очевидцам даже довелось стать свидетелями того, как Фоменко, спрятавшись, плакал: «Я не хочу их оставлять!..»
Однако «фоменок» он всячески готовил к своему уходу и говорил: «Надо быть мужественным и понимать, что всё на свете в любой момент может кончиться». А ещё утверждал, что «смерть – это новая жизнь для тех, кто остаётся».

«Жить надо, очень бережно относясь к тому, что было до нас. В этом, я считаю, залог и смысл культуры…»

«Культура – это не багаж знаний. Это то, что каждый день обретается…»

«Ни в коем случае ничто из прожитой жизни не надо вычеркивать. Прожитая жизнь – это багаж, его надо хранить, все утраты, ошибки, неудачи. Иногда поражения бывают дороже успехов…»

«Помню войну с первого её дня. Как-то бежал домой после занятий по скрипке, началась бомбёжка, и я бегу по Якиманке!.. А в угловой дом бомба попала — фасад снесло. Вижу: на шестом этаже, в квартире с обвалившейся стеной, два старика пьют из блюдечек цикориевый кофе. И один оттуда говорит мне: «Мальчик, поиграй на скрипке»…

«Учёба – это колоссальная потребность в восприятии, интерес к другим людям и к тому, что происходит вокруг. Любите учёбу, она вас может спасти даже в тупиковой ситуации…»

«Театр – самое человеческое, самое святое и грешное, что только есть на свете…»

«В театре возможен сговор или договоренность, но единомыслия точно нет. Единомыслия не бывает даже на похоронах…»

«Как я работаю с артистами? Всё зависит от индивидуальности. Природа дарования, так же, как и природа обаяния – она либо есть, либо нет…»

«Иной раз смотришь спектакль – всё так поэтично, так возвышенно, а скука смертная, и хочется сказать: подыхайте сами с такой своей поэзией!..»

«Вот по радио сейчас опять сказали: «…озвучил свою позицию…» Фу, что за бред: «озвучил»! Что за мерзкое слово из думского словаря! Теперь никто не говорит, не изъясняется, все — озвучивают. Представляю диалог: ”Милый, ты меня любишь?” — ”Конечно, дорогая, я это уже трижды озвучил и не устану озвучивать”…»

«Мне интересно даже не меньшинство, а один, один против всех. В чём сила подлинного интеллигента? Ничего не боится. Нищему пожар не страшен…»

«Корни очень важны. Но, конечно, не нужно выдумывать эти корни. Иначе можно от святости искусства и театра дойти до национализма. А сейчас к тому и идёт сплошь и рядом…»

«Самый лучший способ определить, как дальше действовать – это зайти в тупик. Человек, который мучительно задаёт себе вопрос, что делать, уже начал преодолевать трудности…»

«Что такое, в конечном счете, талант в любом искусстве или в науке? Это – отклонение от нормы. Отклонение, которое даёт возможность взглянуть на самые обыденные вещи пронзительно, резко, остро и неожиданно. Театр в этом смысле – дом не вполне правильных или ординарных людей. В театре людям совершенно нормальным, холодным и рациональным делать нечего…»

«Миленький, я понимаю – обрыдло всё, текст уже на зубах скрипит, но надо стараться хоть чуть-чуть проживать. Должен же быть хоть какой-то прожиточный минимум существования. Иначе не актёр, а безмордый инвалид и заёмная душонка чужого текста…»

«Не играй в пол и не ставь точки! Точек вообще не должно быть, фраза стремится, летит, живая, как моль – до аплодисментов, когда её захлопают насмерть!..»

«В искусстве, в театре всё ужасно изменчиво. Но чувства неизменны. Это – пять известных чувств – осязание, обоняние, слух, вкус, зрение, и ещё два неизвестных чувства. Неизвестные – в смысле, у каждого они свои, они связаны со страданиями, переживаниями, обстоятельствами, в которых живёт человек. У кого-то это – чувство края…»

«Интересно, если выпивать, не закусывая — выпивать, выпивать, выпивать… Что раньше падет – честь или достоинство?..»

«Я поехал на велике, и вдруг гром, ливень. Лёг в траву и балдел под дождём – насквозь промок…»

«Штаны нечаянной радости – это, когда надел и неожиданно нашёл в кармане трёшку. Но для этого нужно, чтобы была хотя бы пара штанов. А мне уже ничего не нужно…»

«Меня так долго отовсюду выгоняли, так долго мы жили без крыши над головой, так мечтали о собственной крыше, что, возможно, именно это и заставляло нас каждой работой доказывать своё право на это…»

«Во МХАТе мы вдвоём с другом были изгоями – пили, дебоширили. Но друг-то, хоть и пил, зато был красив и обеспечен – он был надёжный изгой. Я же – абсолютно безнадёжный. Как моя няня – тетя Варя – говорила: «Малахольный». Хорошее слово. Был я малахольный, а к старости стал меланхольный…»

«Господи, кто бы знал, как мне на старости лет нравится реализм!..»

«Всю ночь листал старые записные книжки — никого уже нет, представляешь? Ни-ко-го. Зато есть постоянное чувство вины — перед всеми. И больше даже за то, в чём виноват не был…»

П. С. А вот какие творения Петра Фоменко у нас нынче подборке: «На всю оставшуюся жизнь», «Волки и овцы», «Война и мир. Начало романа», «Три сестры», «Мотылёк».

(Фото из свободного доступа) 

(Текст: Алёна Эльфман, подборку фильмов можно посмотреть здесь: vk.com/gdekultura

А Гришковца слушать легко и приятно. Или печально и как-то «сердцескребуще», и «слёзынаворачивающе», но всё равно приятно. Потому, что его монолог, который тянется из пьесы в пьесу, из книги в книгу, из спектакля в спектакль и даже из песни в песню, меняясь и оставаясь одновременно всё тем же, этот монолог его всегда про тебя. Или про твоего брата, деда, мать, отца, других родственников, про твоё время и страну, а значит – про тебя. Вот тебе и узнавание. Умом понимаешь, что сходство это легко объяснимо, а волшебство заключается в наблюдательности автора и в его таланте – как писателя, драматурга, актёра. Но всё равно удивляешься. И радуешься, и улыбаешься, и даже смеёшься.

Хотя некоторые зрители как-то до странности много смеются на спектаклях Евгения Гришковца. Честное слово, будто на Задорнова пришли. А кое-кто даже считает Гришковца сатириком.
С другой стороны, пусть их. Смех, радость – это хорошо почти в любом случае. Тем более, что с третьей стороны есть ведь и те, кто нашего сегодняшнего героя на дух не переносит. Ну, и тоже и имеют право, дело вкуса.
А ходит на Евгения Валерьевича публика очень разная: от Жванецкого и почтенных мхатовцев до тех, кто вообще в театр посетил впервые и меньше всего ожидал от себя, что не уснёт.
Хорошо мнение поклонников выразили несколько лет назад студенты ГИТИСа, сочинив лозунг: «Нам ни водка, ни маца не заменят Гришковца!..» А люди посерьёзней неустанно рассуждают о том, как «этот человек изменил представление о жанре моноспектакля, да и сам попросту превратился в «жанр».

Многие полагают, что актёрская карьера Гришковца началась со спектакля «Как я съел собаку», который в Москве впервые увидели в 1998, и который получил через пару лет «Золотую маску».
Вообще, та постановка первоначально задумывалась для узкого круга в почти самотерапевтических целях – чтобы высказаться о том, что всё ещё болело внутри после службы в армии. Гришковец хотел рассказать о самом страшном, о человеческой жестокости. Рассказать и забыть. Но потом понял: не всем можно делиться с близкими – если ты, конечно, не хочешь причинять им боль. Поэтому в итоге постановка приобрела иные черты, о службе во флоте там осталось только кое-что, и с этим Евгений думал выступить лишь разок. Но выступил и понял, что теперь без этого не сможет. И началось…

Впрочем, что значит – началось? Он ещё в студенческие годы – во время учёбы на филфаке Кемеровского университета – начал заниматься пантомимой, причём, всерьёз. Потом были ещё кое-какие проекты, в том числе, сатирические – очень язвительные, почти безжалостные.
Кстати, нам – зрителям – здорово повезло, что Евгений Валерьевич, человек, по сути, мирный и добрый, оставил жестокий стёб. Ибо в противном случае – с его-то меткостью и умением будить эмоциональную память – на приятные ощущения зрителям едва ли пришлось бы рассчитывать.
А в молодости он ещё этим баловался, особенно в период, когда «отходил» после армии и пока не нашёл дело, от которого стал испытывать настоящее счастье.
Театр «Ложа», который обычно мельком упоминают в биографии Гришковца, был, знаете ли, не просто кружком самодеятельности. За 7 с лишним лет существования этот коллектив, основанный Евгением в Кемерово, не только стремительно вырос, но и посетил немало международных фестивалей, получил массу призов и даже был однажды признан лучшим в Европе.

Так что, когда на столичной сцене появился спектакль «Как я съел собаку», его автор был вовсе не зелёным выскочкой, как думали московские и прочие снобы, а вполне опытным (несмотря на молодость) режиссёром, актёром и драматургом. Даже можно сказать – титулованным. Просто в России об этом мало знали.
Кстати, о загранице. Эмигрировать Гришковец хотел ещё до того, как создал театр «Ложа», но ему хватило трёх дней в Германии, чтобы понять – он не найдёт себя там ни на театральном, ни на литературном поприще. У Евгения Валерьевича вообще отношение к другим странам примерно такое: «Меня спросили: «Тебе не нравится Лондон?». Братцы, ну как может не нравиться Лондон? Конечно, он мне нравится. Потрясающий город! Но в Лондоне я ничего не люблю. А здесь, дома, мне очень многое не нравится. Но я здесь многое люблю!..»

Большой вопрос, что будет лет через 50 с жанром «Гришковец», который, чего уж там, никому не удаётся так, как удаётся его отцу-основателю…
А отец-основатель пока, в основном, говорит о том, что внутри у него, прежде мучимого только мнительностью, ещё и не стало покоя.
«Вот решаю я отдохнуть, расслабиться, насладиться чем-то приятным: гуляю, иду к морю, вкусно отобедаю… И вроде вкусно, интересно, приятно, но внутри постоянно стучит, не отпуская ни на минуту. Ничто не успокаивает, разве на короткое время, и с годами тревога усиливается, что мне страшно не нравится, но поделать я с этим ничего не могу – и стучит в голове, что я в это время теряю время, я в это время теряю время…»

К слову, о времени. Вот исполнилось Евгению Валерьевичу 50 лет, и он сказал: «До 45 лет я часто слышал такое обращение к себе: «молодой человек». Теперь почти не слышу. В зеркале я не вижу существенных отличий от того, что в нём отражалось пять лет назад, но людям, наверное, виднее. Глядя на тех, кому также, как мне, 50 или около того, я думаю, что их полтинники гораздо очевиднее моего, и что мне мой возраст пока ни за что не дать. Но люди его мне дают…»

На самом деле, 50 означает только одно – в длинном-длинном монологе Гришковца будут появляться новые особенности, мысли и нотки, и ещё больше людей смогут ощутить во время его новых спектаклей то самое волшебство узнавания.

И ещё. Хороших киноролей Вам, Евгений Валерьевич! Мы-то знаем, что в качественном кино сниматься Вы были бы очень не прочь.

Если послушать его достаточно долго, то уловишь особые «слова-паразиты»: смерть, красота, гармония, сочувствие и жалость. Ну, то есть сначала, по глупости воспринимаешь их «паразитами» – слишком часто они повторяются, эти слова. А потом, если повезёт, начинаешь понимать мысль, в них заключённую: все мы, все до одного движемся к смерти, и на пути к ней какой-то смысл есть только в красоте, сочувствии, жалости и в неустанных попытках гармонизировать мир.

Если немного познакомиться с его биографией, то сама собой может появиться настырная параллель между Театром им. Вахтангова и его первой любовью – не той красивой блондинкой, ради которой он когда-то поехал в Вильнюс, чтобы стать знаменитым и доказать ей, а самой первой – кривенькой, хромоногой деревенской девочкой.
Мальчик, влюбившийся в такую, чувствовал, что это будет правильным: окружить заботой того, кто нуждается в помощи. И тогда можно будет надеяться на взаимность и верность.
Быть нужным – это как раз та форма эгоизма, которую даже сам себе человек может простить, не говоря уже об обществе.
Что до параллели с театром, то ни для кого не секрет: знаменитое детище Евгения Вахтангова, пережив как-то злосчастные 90-ые, в новый век вошло обедневшим, обветшавшим, хромым на обе ноги.

Римас Туминас, согласившись возглавить этот театр, совершил настоящее экономическое чудо, сравнимое, например, с тем, как во второй половине XX века восстала из праха Япония.
Вахтанговский театр стал одним из самых популярных в стране, аншлаги там теперь – можно сказать, состояние перманентное, билетов не достать, у артистов очень хорошие зарплаты, вырастают новые сцены, старых актёров берегут, молодых растят бережно… В общем, любо-дорого посмотреть.
Кстати, о посмотреть. Если бы наш герой выполнил только роли коммерческого директора и завхоза, ему уже стоило бы поклониться. Но он же сберёг труппу и уже вырастил поколение тех, кто будет иметь непосредственное отношение к театральной жизни страны в последующие десятилетия. А вахтанговская молодёжь, уж поверьте, внушает надежду.

И нельзя забыть о его спектаклях – удивительном синтезе бытового и фантастического, символического и конкретного. Его стиль: деликатное отношение к авторскому повествованию плюс вплетение своего видения.
Собственно, когда-то ради этих постановок и звали Римаса Туминаса в этот театр. Звал и возглавлявший его тогда Михаил Ульянов, и другие понимающие люди. Звали долго – и лично, и с помощью официальных правительственных приглашений.
А ему зачем была нужна Москва? Туминас в то время уже и Национальный драматический театр Литвы возглавлял, и Малый драматический театр Вильнюса основал. Что его заставило ехать туда, где требовалось вкладывать столько сил? Кто знает… Римас Владимирович говорит, потому поехал, что ему Ульянов снился, звал: «Вы мне нужны!..»
В любом случае, никакого преувеличения не будет, если сказать, что согласие Туминаса возглавить Театр им. Евгения Вахтангова стало большой удачей и для этого театра, и для Москвы, и, уж извините, для всей России.

«У нас в доме на хуторе была гостевая комната, а вместо дверей — занавески, которые, видимо, чем-то поразили мое воображение. Я, семилетний, стал регулярно звать в гости двух соседских девочек на год младше меня, ставить их на табуретки между этих занавесок и что-то заставлять их рассказывать – выступать. Откуда что взялось, ведь я и театра ещё никогда не видел!..»

«В 14 лет я вместе с классом приехал в Вильнюс, и нас повели в театр. А я тогда уже работал киномехаником, жил самостоятельно, чувствовал себя взрослым. Мне было обидно, что показывали всего лишь «Кота в сапогах». Да и сам спектакль был чудовищно плох, я чувствовал фальшь. Все хлопали, а я не хлопал, сидел и недружелюбно смотрел на сцену. При этом мне было жалко актёров, стыдно за них. Я думал: «Такие взрослые и такой ерундой занимаются…»

«Какое-то время я мечтал быть свободным художником или скульптором. Надеть шляпу, намотать шарф, ходить по прекрасному Вильнюсу… Думал, так и будет – свобода, независимость. А пришлось всю жизнь руководить, всю жизнь быть к чему-то привязанным. Когда же свобода?..»

«Сначала казалось: театральный — это легко, и я занимался без энтузиазма. Тогда меня вызвали в деканат: «У нас сложилось впечатление, что вы проездом тут, несерьёзно относитесь. Вы действительно хотите здесь учиться?». Почему-то вспомнилось лицо матери. Я знал, что если вернусь, она-то меня поймет. А вот соседки будут судачить. Мне стало маму очень жалко. И я начал усерднее заниматься. К тому же, мне легко удавалось сочинять этюды, я и другим их сочинял. Всё же на поверхности — только руку протяни или вспомни — и уже готовая тема или отрывок…»

«Однажды меня заметили, пригласили на телевидение и радио. Впереди маячили большие перспективы, но поскольку я увлёкся театром, судьбу со СМИ и кино я связывать не стал. Мне тогда раскрылся Чехов — его боль, тоска, невысказанная надежда, ранимая красота…

«Как-то в Вильнюсе я играл молоденького мальчика в спектакле по пьесе Рощина “Радуга зимой”. И что-то у нас не получалось. Тогда позвали Виктюка, работающего в Вильнюсской Русской драме, чтобы помог. И начал он меня гонять. Я понимал, что в его требованиях есть правда, но этот невозможный крик!.. “Нет, эту профессию я не вынесу”, – сказал я себе тогда и начал сворачивать к режессуре…»

«Когда ученик подражает учителю – это нормально. Я и сам многие годы подражал Эфросу. Так его любил, что не только репетировал, но и ходил, как Эфрос. В ГИТИСе про меня говорили “эфросятина”. Эфрос был тогда в опале, я тайно бегал к нему. Теперь я студентам говорю: не бойтесь подражать. Не обольщайтесь, не думайте: “Я должен быть необычным. Стану необычным, и мне самому будут подражать”. Нет, подражайте всем гениям, с которыми встретились. И тем, кого любите. Запомните: подражать умеют только талантливые…»

«Почему я, учившийся у московских театральных мэтров, не остался Москве? Я подумал: что мне делать там, где Эфрос, Васильев, Гончаров, Любимов, Захаров?! К тому же, хотелось принести в Литву прекрасные идеи московской театральной Мекки. Чувствовал себя миссионером…»

«У меня три режиссёрских принципа: вкус детства, запах хлеба и звук века… Когда всё это есть в спектакле, его понимают абсолютно все…»

«Любить жизнь очень трудно. Особенно нашему поколению. Это такая ежедневная работа…»

«Я пришёл сюда не для того, чтобы строить здесь свой дом или делать свой театр. Я приехал в Москву исключительно для того, чтобы продолжить те традиции русского театра, на которых сам воспитывался. А в этой ситуации руководитель не имеет право ничего ломать. Кроме вопиющей несправедливости…»

«В театре я первым делом отменил всякие санкции за опоздания, нарушения. Призвал к доверию и к профессионализму. Ведь если ты профессионал, то непременно придешь вовремя, не так ли? Но сначала артистов надо понять, простить, поверить, дать им свободу, и они откликнуться, и сами все будут делать хорошо и вовремя…»

«Как долго я испытывал стыд, что не мог платить им ту зарплату, которую они заслуживают. Думал уйти, уступить место другому. Мучился: «Какой же я руководитель? Я не могу платить людям деньги, чтобы они жили как люди…» Но финансовые проблемы позади. И я ведь не уволил никого, за что мне некоторые даже пеняли…»

«Надо быть очень-очень откровенным, и в этом – главная сложность нашей профессии. Можно взять любую маску – неразговорчивого, замкнутого, сурового, странного, и с ней пройти, не заметив других. Но я отказался от любого маскарада и сразу стал говорить с вахтанговцами откровенно и начистоту. Спустя какое-то время они, как мне кажется, оценили это…»

«Но иногда я ощущаю себя заложником Театра им. Вахтангова. Кажется, что построил для себя тюрьму – это из-за скорости и множества обязанностей. Тогда хочется тряхнуть стариной и начать безумно жить, или же поставить нечто безумно-невероятное, что разрушит стены тюрьмы. А потом я беру себя в руки…»

«Ночь — это моё время. Я не сплю, и когда все затихает, только тогда и хозяйничаю в жизни своей. Я боюсь утра, боюсь проснуться, и вставать — это так сложно, потому что опять нужно входить в жизнь, в реальность. Это так неинтересно. А ночью… Это такие миры, такое блаженство! Я даже себя иногда начинаю любить: становлюсь героем ночи, героем жизни, возвышаюсь над Гоголем, Пушкиным, Чеховым!.. А утром спускаюсь и поклоняюсь им: я раб жизни, ситуации, авторов…»

«Вот стоит мой дом в Литве. И я думаю: «Когда же я там поживу?» Хочется работать там, косить, смотреть мой огород. Я сажаю почти всё, что возможно, и я так этому радуюсь. Так вот когда это всё? Как успеть? Сколько осталось?..»

«Может быть, зрителю это не всегда заметно, но я вношу в спектакль ощущения своего детства – простые, глубокие, душевные. Спектакль без детства — не спектакль. Память детства согрета теплом, любовью. Ребёнок — человек любви. Значит, и мне везде надо искать любовь и беречь её…»

«А бывает, что обозлишься и перестаёшь любить людей. Становишься вдруг и циником, и грубияном. Ну, тогда иди в бассейн и плавай, пока это не пройдёт. Если имеешь дело с людьми, твоя миссия создавать мир, а не разрушать его. Ты должен помочь себе вылечиться от зла и вылечить других…»

«Сама жизнь смешная. Она трепещет, предлагает тебе такую игру, юмор, красоту. А мы её не видим, не замечаем. И превращаем жизнь в трагическую ситуацию. Мы всегда представляем себя как мученика, как жертву жизни. И не умеем просто порадоваться тому, что ты приглашен в чудесную игру жизни…»

«Лично я давно устал от войны и борьбы. Став на путь сражения, мы ищем конфликт, причины конфликта, его природу, но при этом забываем, что мы – прямые наследники конфликта. Если мы принимаем конфликт, то должны найти способы его обойти и поправить его природу. А если мы найдем в себе силы отказываться от конфликтов, то начнём слышать звуки мира…»

П. С. А тут у нас замечательные спектакли, посталенные Римасом Туминасом: «Дядя Ваня», «Последние луны», «Троил и Крессида», «Маскарад», «Евгений Онегин».

(Автор: Алёна Эльфман, видео здесь: видео здесь)