Фото: Юлия Тисленок

 

«Детства у меня не было. Отчасти потому, что я с юных лет много работал. Ну, и по другим причинам. Когда я впервые добился успеха, то почувствовал себя, как баллистическая ракета. Вот же оно, моё детство, вечеринка продолжается! Я веселился, почти не слезая с мотоцикла целых десять лет…» 

«Мой отчим имел обыкновение давать мне подзатыльники по поводу и без повода. Он был очень большой и очень подлый. Он поднимал руку и на мою мать. Я ненавидел ублюдка за то, что он обижал её, за то, что она его боялась. Долгие годы я мечтал только о том, чтобы как-нибудь отомстить ему…» 

«Я лет шесть занимался боксом, но получил сотрясение мозга и некоторое время ничего не делал, валяясь на пляже. Мой приятель из университета Майами ставил пьесу Жене и пригласил меня. Я согласился и потом подумал: «Вау! Да это куда интересней, чем вставать в шесть утра и накручивать четыре мили». Мне так это понравилось, что я решил поехать в Нью-Йорк и пойти на актёрские курсы…» 

«В те годы я питался карамельками, остатками чипсов и крадеными банками колы. Работал как проклятый — парковщиком, посудомойкой, плотником, вышибалой в клубе для трансвеститов. И всё, чтобы оплатить комнату в гнилом отеле, куда ночью страшно было возвращаться — из-за лунатиков, шастающих по коридорам. Иногда я даже оставался ночевать в клубе…» 

«Был я тогда, конечно, был полным деревенщиной: расхаживал в ботинках на большой подошве и в прикиде а-ля Зигги Стардаст. И даже не подозревал, что стильные парни пялились на меня только потому, что хотели затащить меня в постель. Безумные были времена, но я их всё равно люблю. Была бы возможность вернуться — ни секунды бы не сомневался…» 

«Люди всё ещё спрашивают меня про «Девять с половиной недель». Совсем недавно ко мне подошла одна девушка и говорит: «Это Вы – парень из того фильма?» Я говорю: «А тебе сколько лет-то?« Она говорит: «18». Я подумал и сказал: «Ну да, я – этот парень». Наверное, я должен испытывать от этого какое-то удовольствие. Но те вещи, что сделаны давным-давно, я стараюсь скорее отпустить от себя подальше. Каждый раз, когда кто-то упоминает о них, мне хочется сказать «Чёрт, о какой херне мы говорим!..» 

«Однажды, уйдя из кино в начале 90-ых, я как-то вышел на ринг против одного ямайца. Это был, кажется, мой девятый бой. Чувак был как сталь. В первом раунде я дал ему со всей силы правой, а он даже не моргнул. Я подумал: «Вот чёрт, вечер будет длинным». В пятом раунде я плюхнулся в свой угол, и тренер сказал мне: «Чёрт возьми, тебе лучше вернуться в кино!» Потом он дал мне затрещину и добавил: «Иди и выруби его». Я сделал это. Но до сих пор не могу поверить, что тренер действительно сказал так про меня, бокс и кино…» 

«Спорт всегда доставлял мне больше удовольствия, чем кино. Я обожаю спорт и хочу успеть попробовать себя в чём-то новом раньше, чем по мне начнет скучать гериатрическое отделение. Однако я – худший серфер в Калифорнии. Потому, что моё умение держать равновесие идёт из бокса…» 

«Я выхожу на ринг, потому что борюсь с саморазрушением. К тому же, я занимаюсь там делом, которое у меня действительно получается хорошо…» 

«Когда раздается звонок и ты видишь перед собой противника на 15 лет младше, то понимаешь, что это не кино — второго дубля тебе не дадут. Я ни разу не проиграл: только победы и ничьи. Но перед каждым боем у меня было ощущение, что я вот-вот наложу в штаны от страха…» 

«Бокс — очень красивый, честный спорт. Не знаю, почему все так драматизируют… Бокс — серьёзная часть моей жизни. Он не допускает ошибок, он научил меня уважению, настойчивости, терпению и концентрации…» 

«Бокс здорово повлиял на мой внешний вид. Когда нужно было чинить мой нос, докторам пришлось взять хрящ из моего уха, потому что в моём носу уже просто ничего не осталось…» 

«Меня порой страшно угнетает мысль, что я потерял свою прежнюю внешность. Я расстраиваюсь, когда вижу себя в своих старых фильмах. Отвратительно видеть, как ты становишься хуже…» 

«Я крыл матом и проклинал людей, которые этого не заслуживают, и стал знаменитым из-за своего скотского поведения, а не из-за своих фильмов…» 

«После того, как у меня всё устаканилось, и я прошёл курс лечения, без которого просто отдал бы концы, я стал готов пойти на компромисс. В определённом случае…» 

«Очень долгое время все мои деньги уходили на психотерапевта. На этого мозгоправа уходило всё! Первые два года я ходил к нему трижды в неделю. Потом я стал ходить к нему дважды в неделю. Теперь — только один раз. За шесть лет я пропустил всего две встречи…» 

«Я изменился. Но внутри меня есть что-то, что не изменится никогда. И если я на секунду ослаблю хоть одну пуговицу, ад вырвется из меня наружу…» 

«Собак я понимаю гораздо лучше, чем людей. Возможно, и люблю их больше. Когда один мой чихуахуа умер, я был вне себя, я был в отчаянии. Я позвонил отцу Питеру, и он сказал: «Всех, кого ты любишь с такой силой, ты обязательно увидишь снова». И это было как раз то, что я хотел услышать…» 

«Я живу в Лос-Анджелесе, самом скучном городе на свете. Я ненавижу его, но знаю, что в Лондоне или Нью-Йорке мне бы точно сорвало крышу…» 

«У меня был чертовски долгий путь назад. Когда вы сидите на скамейке запасных целых десять лет — так, как сидел я — вам становится стыдно даже вполголоса сказать кому-то о своём возвращении…» 

«Я потерял всё: дом, жену, доверие, окружение. Я потерял душу. Я всё продал, я остался один, даже телефон перестал звонить. Я – ещё недавно богач – жил на 200 долларов в неделю. Впервые за много лет я сам стал ходить в супермаркет. Сейчас я привык к этому, но в первый раз, когда я оказался там, толкал эту грёбаную тележку, пытался купить что-то на ужин… Очень часто я ходил в одну круглосуточную забегаловку, где торчали только геи — просто для того, чтобы никто не узнал меня…» 

«Я и впрямь многие годы был уверен, что с моим талантом смогу победить систему. Я ошибался…» 

«У меня больше не будет шансов. Такие дела. Если я упущу свой шанс и на этот раз, мне останется только прыгнуть с самого высокого балкона…» 

«Я знал ребят, которые были отличными актёрами, но для них не находилось работы. Я знал ребят, которые были настоящими звёздами, но они не смогли бы сыграть даже говорящую какашку на детском утреннике. Так что у меня нет никакого уважения к кинобизнесу…» 

«Некоторые вещи ты не контролируешь. Ты подписываешься на один сценарий, а тебе потом впаривают совершенно другое…» 

«Думаете, “Девять с половиной недель” попадают в категорию “достойного кино”? Если бы! Мне кажется, что режиссёр просто струсил. Я хотел сделать фильм круче «Последнего танго в Париже», но они запереживали, что тогда он провалится в прокате. Это стало понятно уже на съёмках — то актриса тушевалась, то режиссёр. Ну и получилась какая-то дешёвая итальянская реклама про еду…» 

«А ведь несколько ребят получили Оскар за те роли, от которых я отказался…» 

«Люди часто спрашивают меня: “Какой из ваших фильмов вы считаете самым лучшим?” А я отвечаю им: “Эй, знаете что? Я своё лучшее кино ещё не сделал!”…» 

П.С. А вот и кое-что из фильмов с Микки Рурком: «Бойцовая рыбка», «Франциск», «Пьянь», «Отходная молитва», «Часы отчаяния», «Игры страсти».

(Все фото — из свободного доступа в сети Интернет.)

Слушать произведения в исполнении Дмитрия Когана.

Потом, постаравшись забыть о своём росте, брекетах и «одной из худших коллекций прыщей в Лос-Анджелесе», он вернулся к музыке, окончил среднюю школу и поступил в колледж, а затем – в Лос-Анджелесскую консерваторию, где планировал выучиться на музыканта. Говорят, что, спустя годы, он пожалел, что изменил той мечте, но в юные годы его вдруг стало привлекать актёрство, да так, что даже преподаватели советовали ему сменить учебное заведение. 
И однажды Дастин снова послушался старших. Его ждали годы учёбы у разных преподавателей актёрского мастерства, переезд в Нью-Йорк, необходимость подрабатывать ради куска хлеба – в психиатрической клинике, в магазине игрушек, машинистом в редакции, гардеробщиком в театре… 
Кстати, сначала в его профессиональной жизни появился театр, бродвейские постановки и только потом – кино. А один из театральных режиссёров как-то сказал ему пророческое: «Точно говорю тебе, парень, в тебе что-то есть. Хотя на то, чтобы люди поняли это, уйдёт много времени. Но ты всё равно добьёшься своего. когда тебе стукнет лет 30…» 
И, действительно, фильм, с которого началась большая карьера Дастина Хоффмана – «Выпускник», где он играл юного студента – вышла на экраны, когда главному герою было уже 30. 

«Я стал актёром по очень простой причине: просто упустил все возможности стать кем-то другим, например, джазовым пианистом…» 

«Единственное удобство в том, чтобы быть знаменитостью — это возможность снять трубку и запросто позвонить другим знаменитостям…» 

«Однажды я захотел приготовить для своей девушки фондю, но посудина каким-то образом взорвалась, и всё её раскалённое содержимое оказалось оказалось на полу, устроив пожар. Я кинулся на огонь и пытался, дурак, потушить его прямо руками. Ну, и, конечно, получил сильнейшие ожоги. Ещё большим идиотом я оказался потому, что отказался ехать в больницу, ведь у меня совсем скоро была премьера спектакля. В итоге из-за необработанных как следует ожогов я получил ещё и серьёзную инфекцию, и оказался запертым в больнице на целый месяц…» 

«Вообще-то роль Бена Брэддока в «Выпускнике» была, вроде как, написана специально для Роберта Редфорда. Главный герой фильма, как и персонаж книги, должен был быть блондином-красавчиком, членом университетской команды по бегу. Я сразу сказал режиссеру Майку Николсу, что не подхожу для этой роли, но Николс убедил меня сниматься. А потом в газетах писали о «большом носе» и «высоком гнусавом голосе» героя, люди подходили к продюсеру и говорили: «Фильм отличный, жаль только, что вы промахнулись с выбором актёра на главную роль» или даже «Как вы могли занять этого смешного еврейского коротышку в роли Брэддока?..» 

«Вспоминаю, как ходил на премьеры своих фильмов, где собирались важные шишки, которые в конце сидели так, словно случилось какое-то стихийное бедствие. Я считаю, что, по странному стечению обстоятельств, в те вечера в зале постоянно собрались не те люди…» 

«Я не люблю Голливуд, но никогда бы не стал критиковать глав крупных студий. Почему? А только представьте: у вас ушло 65 миллионов долларов на кино, 60 — на печать копий, столько же на рекламу и столько же на всякие мелочи. Если бы я распоряжался многомиллионными фильмами, я бы лежал на полу и стонал от страха. Одна мелкая ошибка — и ты пыль…» 

«Я жил в Золотой век Голливуда, но тогда мы сами не знали, что он был золотым…» 

«Раньше большие студии обычно не снимали сериалов, и многим актёрам казалось, что они никогда не будут работать над сериалами. Сейчас у студий есть деньги, и они их распределяют иначе. Теперь гнать, снимая по 20 страниц сценария в день, необязательно. Студия оставляет тебя в покое, не вмешивается в работу, и ты делаешь сериал так, как того хочешь…» 

«Завидую людям, которые могут просто любоваться закатом. Я, когда вижу закат, всегда думаю о том, как бы я его снял…» 

«Однажды я спросил у Лоуренса Оливье, зачем он продолжает играть в таком преклонном возрасте. А он принялся орать: «Посмотри на меня! Посмотри на меня! Посмотри на меня! Я сморщенный старик, но я всё ещё в центре внимания!..» 

«Когда меня загримировали для «Тутси», я, в общем-то, был доволен тем, что могу выглядеть как женщина, но поразился, что оказался недостаточно привлекательным. И тогда я сказал гримёрам: «Вы сделали меня похожим на женщину, а теперь сделайте меня красивой». Когда же гримёры развели руками, у меня случилось прямо-таки озарение! Я шёл домой и плакал. Потом мы разговаривали с женой, и я сказал, что обязательно должен сняться в этой картине. Она спросила: «Почему?», а я ответил: «Потому, что когда я смотрю на себя в зеркало, то думаю, что Тутси – интересная женщина. Но я знаю, что если бы я встретил Тутси на вечеринке, то никогда даже не заговорил бы с ней! Ведь она недостаточно привлекательна!..» Жена спросила: «В смысле?», и я пояснил: «Есть так много интересных женщин, с которыми я так и не познакомился, потому что у меня были просто-напросто промыты мозги!..»

«Первый развод – с моей первой женой Анной, балериной – был очень мучительный, болезненный для всех — и для нас с Анной, и для наших дочек, особенно младшей. А я как раз играл в фильме «Крамер против Крамера» и чувствовал себя тогда настоящим мазохистом…» 

«Вы и не представляете, сколько мы знакомы с Лизой – моей второй женой. Моя мать дружила с бабушкой Лизы. И однажды, по просьбе бабушки Лизы, я играл на пианино на свадьбе её дочери. А та уже была беременна Лизой. Возможно, именно тогда моя будущая жена в меня и влюбилась. Хотя, когда Лизе было 10 лет, я как-то снова играл у них в гостях, и она танцевала под мой аккомпанемент. В тот день она поклялась своей бабушке, что непременно — как только подрастёт — выйдет за меня замуж. Но мне-то об этом она рассказала только в день нашей помолвки. Мы начали встречаться, когда мне было 43 года, а ей 22…» 

«Как соблюсти баланс между семьёй и карьерой? Но ведь баланс – это 50\50, и редко кому-то удается добиться именно такого соотношения. А концепция «двое становятся единым целым» – вообще нереальна! Тем более что каждые лет примерно десять человек – и без того со своими взглядами, представлениями и привычками – меняется, хочет он того или нет. Однако пара на то и пара, чтобы ею оставаться. Всегда кто-то чем-то жертвует. И ещё для долгого брака нужно очень много обыкновенной удачи…»

«Нет работы тяжелее и сложнее, чем родительская. У меня шестеро детей, и я, как мне кажется, знаю, о чём говорю. Возможно, я слишком мягкий отец. Я всегда старался оградить их от трудностей, от всего — даже в летний лагерь не посылал, не говоря уже о том, чтобы поработать летом. Снимал в эпизодах в своих фильмах. Ни в чём не отказывал. Они вроде как считают себя счастливыми детьми, но иногда попрекают тем, что я слишком уж их опекал…» 

«Я люблю рассказывать анекдоты. Мне кажется, они сродни поэзии, но удобнее, чем поэзия, потому что их гораздо легче понять…» 

«Самое страшное для меня как для американца — это то, что в какой-то момент я вдруг ясно осознал, что для эффективного управления страной президентская администрация просто манипулирует человеческими страхами…» 

«Опасайтесь конгрессменов и им подобных. После разговора с этими людьми ваша голова удивительным образом оказывается забита фантастическим мусором, избавиться от которого практически невозможно…» 

«Я плохой эксперт — так что поправьте меня, если я ошибаюсь, — но мне кажется, что причина всех современных войн — это желание господства, деньги и нефть…» 

«По-моему, в мире слишком много оружия…» 

«Ценность искусства легко поставить под сомнение. Предположим, горит Лувр. В объятом пламенем зале две вещи — Мона Лиза и случайно забравшаяся сюда уличная кошка. А у вас есть время только на то, чтобы спасти что-то одно. Что вы выберете? Помню, когда мне было около двадцати, мы с друзьями часто обсуждали эту ситуацию. Только я не помню, что мы решили…» 

«Бесконечность вещей, которую я вижу вокруг, великолепна. Поэтому я никогда не понимал такой вещи, как скука. Ты можешь быть подавленным, но откуда взяться скуке?..» 

«То, что люди принимают за скуку, часто – просто неспособность отдаться целиком конкретному моменту жизни. Одно из преимуществ моего возраста — возвращение к детскому восприятию мира. Взрослые даже не видят того, что приводит в восторг детей. Это настоящее преступление…» 

«Иногда, когда я смотрю на бездомных или на убийц, на простых мерзавцев или пьяниц, я вдруг начинаю представлять себе их младенческие фотографии. На этих фотографиях они такие же, как мы на наших фото. И то, что мы не выросли такими, как они, лишь удивительная, необъяснимая случайность…» 

«Смерть прикасается к нам, когда мы смотрим на свои старые фотографии. Кто-то называет это воспоминаниями, но для меня это всегда было больше похоже на удар под дых, лишающий сил…» 

«Я всегда пытался вести со смертью какую-то игру. Я говорил себе: «Чувак, ты ещё не прожил и половину жизни». Когда мне исполнилось 40, я сказал себе: «Ни фига, это – не половина». Когда мне исполнилось 50, я сказал: «Хорошо, сейчас я на середине пути». Когда мне исполнилось 60, я сказал своему тестю: «Знаешь, кажется, я начинаю чувствовать что-то вроде кризиса среднего возраста». А тесть сказал мне: «Среднего, чёрт возьми, возраста?! Дастин, а много ли ты знаешь 120-летних людей?..» 

«Не так давно я прекратил активно сниматься. Куда-то делась искра, куда-то делся ток. Может, конечно, я напишу что-то. Или попробую что-то снять. Но я собираюсь делать это очень тихо…» 

П. С. А вот что мы хотели бы вам предложить из фильмов Дастина Хоффмана: «Человек дождя», «Крамер против Крамера», «Тутси», «Маленький большой человек», «Последний шанс Харви» и «Ленни».

Портрет мужа, Д. Н. Кардовского

У суженного был орлиный профиль – почти как у какого-нибудь испанского гранда, и фамилия, от которой тоже веяло испанским – Кардовский. В том смысле, что «Кардовский» очень похоже на «кордовский», то есть имеющий отношение к Кордове – древнему городу у знаменитой реки Гвадалквивир в жаркой Андалусии. Особенно если учесть, что специалисты полагают «а» в этой фамилии более поздней трансформацией. Ну, да ладно отправим пока этимологию вслед за цифрами и датами, не столь существенными сейчас. 
Дмитрий Кардовский и Ольга Делла-Вос обвенчались. Закончила ли наша героиня обучение в Академии или самую малость не доучилась – тут источники тоже утверждают разное. Однако куда важнее этого, что после свадьбы она обрела не только удлинившуюся и усложнившуюся фамилию (Делла-Вос-Кардовская), но и единомышленника в лице любимого супруга. Дмитрий Николаевич – и сам выдающийся художник – хотел, чтобы Ольга Людвиговна продолжала развивать своё дарование, он не собирался запереть жену дома, повелев следить за хозяйством и отпрысками. 
Супруги много вместе работали и путешествовали: пожили в Мюнхене, побывали в Крыму, Швейцарии, Италии. Работы Ольги, которая в своё время стала и преподавателем, и одним из основателей Нового общества художников, с успехом экспонировались на выставках в разных городах России и зарубежья. 

Девочка с васильками (Катя)

Маленькая женщина (Катя)

Катя Кардовская

Что касается отпрысков, то Катенька у Дмитрия и Ольги родилась в Мюнхене, куда молодые уехали вскоре после свадьбы. Дочь удалась на славу – тоненькая, хорошенькая, талантливая. Даже её подружки писали потом в воспоминаниях, что хоть и любили милую Катю, а всё же завидовали – за рисунки её все хвалили, на рояле она играла превосходно, портрет Кати, сделанный её отцом, гимназистки встречали в хрестоматии, а портрет, написанный её матерью, висел в музее. Дочка вообще была для Ольги Людвиговны любимой моделью, её портреты, если позволено будет так сказать, пропитаны нежной любовью матери. 
Однако дочь принесла родителям и беспокойство. В Петербурге, где жили Кардовские, Катя то и дело болела. Добрые люди подсказали, что надо сменить климат, но далеко ехать не обязательно – попробуйте, мол, для начала Царское село. 
Семья переехала на «царкосельские квартиры» и, не считая времени, проведённого в поездках за рубеж, прожили они там почти 10 лет. И думается, хорошо прожили: растили Катю (ей без питерской сырости скоро стало гораздо лучше), гуляли по парку, катались на велосипедах, выходили на пленэр, много и плодотворно работали – Дмитрий Николаевич всё больше над книжной графикой, а Ольга Людвиговна в основном занималась живописью и преподавала, но и иллюстрации тоже уже начала делать. 

Портрет Николая Гумилёва

Царскосельский период, кроме прочего, принёс Кардовским и немало приятных знакомств с интересными творческими людьми, которые с удовольствием бывали в их гостеприимном доме. Вот и Николай Гумилёв, вернувшись из очередного странствия и услышав от своей матушки о замечательных супругах, поселившихся рядом, захотел их немедленно увидеть. В итоге поэт и художники стали общаться часто и очень тепло. 
«Мысль написать портрет Николая Степановича пришла мне ещё весной. Но только в ноябре 1908 года я предложила ему позировать. Он охотно согласился. Его внешность была незаурядная — какая-то своеобразная острота в характере лица, оригинально построенный, немного вытянутый вверх череп, большие серые, слегка косившие глаза, красиво очерченный рот. В тот период, когда я задумала написать его портрет, он носил небольшие, очень украшавшие его усы…» 
Свой портрет Гумилёв в целом одобрил, правда, просил, чтобы глаза всё же поправили. Но Ольга Людвиговна была убеждена, что это изменило бы всё выражение лица, и настояла на своём. Позднее Гумилёв написал ей такие строки: 

* * * 
Мне на Ваших картинах ярких 
Так таинственно слышна 
Царскосельских столетних парков 
Убаюкивающая тишина. 
Разве можно желать чужого, 
Разве можно жить не своим… 
Но и краски ведь тоже слово, 
И узоры линий — ритм. 

К слову, Дмитрий Кардовский сделал обложку для сборника стихов Гумилёва «Жемчуга». А Гумилёв познакомил Делла-Вос-Кардовскую с женщиной, которая стала моделью для одной из самых лучших работ Ольги Людвиговны. Анна Ахматова, как только появилась в доме Гумилёвых в качестве жены Николая Степановича, перетянула на себя всеобщее внимание. Художники тоже были под впечатлением от этой необыкновенной женщины. Но за портрет Ахматовой уже профессор живописи Делла-Вос-Кардовская взялась только в 1914 году, когда грянула Первая Мировая, когда Гумилёв был на фронте, а тревожащаяся Анна Андреевна стала чаще заходить к друзьям-художникам. 
Когда картина была завершена, Ахматова написала автору портрета, что стал одним из самых знаменитых её изображений: 

* * * 
О, не вздыхайте обо мне, 
Печаль преступна и напрасна, 
Я здесь, на сером полотне, 
Возникла странно и неясно. 
Взлетевших рук излом больной, 
В глазах улыбка исступленья, 
Я не могла бы стать иной 
Пред горьким часом наслажденья. 
Он так хотел, он так велел 
Словами мёртвыми и злыми. 
Мой рот тревожно заалел, 
И щёки стали снеговыми. 
И нет греха в его вине, 
Ушёл, глядит в глаза другие, 
Но ничего не снится мне 
В моей предсмертной летаргии. 
Да, тяжёлый был период, для многих тяжёлый, даже для признанных живописцев. Вот, к примеру, Ольге Людвиговне Первая мировая помешала в профессиональном плане – только её избрали членом Интернационального института живописи и литературы в Париже, только в связи с этим попросили прислать картины для Парижской выставки… Но какое уж тут «прислать», когда война. 

Портрет Анны Ахматовой

И кто бы мог тогда подумать, что совсем скоро придут времена куда тяжелее. Революция перечеркнула и заставила померкнуть даже эпохальное событие в истории Академии Художеств, да, пожалуй, и искусства вообще. 
В начале 1917 года обсуждали традиционную ежегодную повестку – кого выдвигаем на звание академиков? Однако всю традиционность разрушил тот факт, что среди кандидатов впервые было четыре женщины (включая Ольгу Делла-Вос-Кардовскую и Зинаиду Серебрякову). Лица некоторых академиков кривились, а один даже не постеснялся выступить, заявляя, что со времён Екатерины II (читай, никогда) не было такого, чтобы бабу – да в академики. Не знал, что ли, тот академик историю своей Академии? Не знал о француженке Мари-Анн Колло, которая вместе со своим учителем Этьеном Фальконе работала над знаменитой конной статуей Петра I, известной как «Медный всадник»? Эта самая Мари-Анн так угодила императрице многочисленными портретами Екатерины и её придворных, а также головой Петра для упомянутого памятника, что государыня повелела сделать француженку академиком. 
И вот – не прошло и полутора веков, как снова кандидатуры женщин одобрили. Однако из-за грянувших революционных событий фактическими академиками дамы тогда не стали. 

Портрет К. Чуковского

А семья Кардовских сочла за благо уехать из пылающего революцией Питера и его окрестностей, но не так далеко, как иные. Эмигрировать художники не стали, поселились в Переславле-Залесском, где у Дмитрия Николаевича было имение. Ну, имением они, конечно, по-настоящему владеть уже не могли, но обошлось без показательного раскулачивания, без страшного голода, без репрессий, хотя Кардовский-то был из дворян. 
Им вообще, по сравнению со многими, здорово повезло, даже работу Кардовские не прекращали – от создания собственных картин до преподавания в местных художественных кружках и студиях. Были и выставки в Переславле-Залесском, было создание Краеведческого музея, где Ольга Людвиговна с мужем многое сделали для сохранения памятников искусства и старины. 
То ли в 1922, то ли в 1924 году Делла-Вос-Кардовскую известили об избрании её не в академики, но в профессора Академии Художеств. Вскоре супруги переехали в Москву и продолжили довольно активную профессиональную деятельность. Там им даже устраивали совместную юбилейную выставку. 
В Москве же их застала война, и в 1942 Кардовские вернулись в Переславль-Залесский, где на следующий год Дмитрий Николаевич, которому было уже 76, скончался. К слову, у него к тому времени уже лет семь была парализована левая рука, что, несомненно, говорило о серьёзных проблемах со здоровьем, но работал он, как и все настоящие художники, до последнего дня. 
А Ольга Людвиговна, похоронив супруга и пережив войну, приехала в Ленинград, где и прожила ещё около семи лет, о которых, к сожалению, мало что известно. А в 1953 в память о живописце с запоминающейся фамилией и ярким талантом в Научно-исследовательском музее Академии художеств СССР прошла большая выставка.

В лесу

Солнечный день

(Картина в заголовке: Ольга Делла-Вос-Кардовская. Автопортрет.)

Из письма Константина Станиславского жене Марии Лилиной

И, хотя взрослая жизнь началась у Джонатана Риса Майерса рано, как и актёрская карьера, бросив школу, он сперва успел попробовать себя и в качестве работника бара с бильярдной, и помощника фермера, и сняться в рекламе, и провалиться на кинопробах… 
Кроме того, начало работы в кино характеризовалось для Джонатана адской смесью, состоящей из сильнейшей фобии отказа с непомерным гонором. Это значительно позже щелчки по носу и отказы после проб он научился воспринимать несколько спокойней, а в первые годы всё это было поводом уйти в депрессию, в запой и читать оттуда монологи «непризнанного гения». Мир не спешил оправдывать ожидания ни О‘Кифа, ни Майерса, ни даже Риса Майерса. Но так ведь и тот продолжал испытывать терпение окружающих, даже получив роль – слава непредсказуемого в своих выходках любителя приложиться к бутылке уже бежала, обгоняя самого Джонатана. А поверьте, лишние сложности и недисциплинированность – последнее, что ждут от молодого актёра, которому ещё надо доказать своё право встать перед камерой или на сцене. 
Правда, один раз у него был достойный конкурент. Сколько тогда Оливер Стоун ревел «Чёртовы ирландцы!..», когда на съёмках фильма про Александра Македонского Колин Фаррелл и Джонатан Рис Майерс напивались и дебоширили то на пару, то, словно соревнуясь друг с другом. 

Однако играл Джонатан круто, так что его профессиональная известность росла, невзирая на проблемы с алкоголем. К тому же клеймо «голливудский бабник», как ни странно, вешать на этого харизматичного актёра не было никаких существенных причин, хотя он, разумеется, не монах, да и флиртует часто и с охотой. К слову, все его немногочисленные женщины рано или поздно, конечно, выдвигают требования в духе «Или я, или выпивка!». Джонни пытается сделать правильный выбор, уходит в работу, много читает, занимается спортом, ложится в клинику, но… 
Впрочем, в конце прошлого года Джонатан Рис Майер стал отцом и, возможно, появление на свет сына изменит его жизнь – бесповоротно к лучшему, оправдывая наконец-то всеобщие ожидания. 

«А что работа? Да ладно вам, это же не нейрохирургия. Берёшь героя, стараешься вжиться в его характер. Ну, и пытаешься не переигрывать при этом…» 

«Когда не получаешь желанную роль — это ад! Каждый раз актёру обеспечено предынфарктное состояние, если ему говорят: “Ничего личного, но…” Ну уж нет! Это точно личное!..» 

«Да не так уж мне нравится быть актёром. Как можно любить что-то, ради чего тебя сначала пытают на пробах, потом ты по 12 часов в день сидишь на месте и 10 минут работаешь? Я занимаюсь этим, потому что оно держит меня подальше от улиц и от тюрьмы…» 

«Жизнь не держала меня за любимчика. Я вырос в бедности, общался с плохими парнями и, из-за того, что мы порой вытворяли, нередко чувствовал себя полным дерьмом. Потом я пристрастился к выпивке и порой осознанно хотел опуститься на самое дно…» 

«Я не тусуюсь с кинозвездами, и вы не увидите меня на большинстве голливудских вечеринок. На самом деле, я довольно скучный. Я даже плаваю плохо, а компьютером научился пользоваться, когда мне было под 30. Зато я люблю книги, играю на флейте и изображать всех актёров, с которыми когда-либо работал…» 

«Хотел бы я жить вечно? Конечно, это заманчиво, если бы я остался молодым и со всеми эмоциями, которые у меня есть и всем опытом, который я уже приобрёл. Но я не хотел бы жить вечно как Дракула – в вечной пустоте, заключенным в тюрьму своих утрат…» 

«В моей внешности есть нечто, что придаёт мне вид надменный и высокомерный. Я не пытаюсь сделать ничего такого намеренно, но на экране это проявляется и бросается в глаза…» 

«Я пытаюсь быть максимально очаровательным, но, знаете, у всех есть свои выходные дни…» 

«Если я нахожу кого-то особенно привлекательным, то обрушиваюсь на неё всем своим особым ирландским обаянием! И обычно она попадает под его действие очень-очень быстро, и тогда я получаю компанию, которую предпочитаю другим – компанию красивых, умных, очаровательных женщин, с которыми можно сколько угодно общаться, обедать и без всяких тайных помыслов. Я просто люблю их компанию, и большинство моих друзей – женщины…» 

«Сама идея бракосочетания, союза мужчины и женщины прекрасна. Когда люди вдвоём работают над своими отношениями – это так здорово! Но правильная совместная жизнь – без измен и неудач – всем сложно даётся. Чувства – в них замешаны двое. Нельзя быть эгоистичным, нельзя, чтобы все было только для тебя. И лучше не жить с человеком, ход мыслей которого не похож на твой…» 

«Постельные сцены никогда не были для меня особо трудным. Я всегда чувствую себя совершенно свободно, я слежу за собой, и поэтому нет никакой неуверенности. Когда работает камера, не время быть стеснительным, но когда произносят: “Снято!” – ты укрываешь свою партнершу халатом и стараешься вести себя настолько уважительно, насколько возможно. А вообще, в дождливый день в Дублине есть занятия и похуже, чем прыгнуть в кровать с хорошенькой актрисой…» 

«Я вырос в Ирландии и видел слишком много молодых людей, которые приходили в паб поделиться своими великими замыслами и мечтами. А потом, спустя пятнадцать лет, они по-прежнему сидели за тем же столом и цедили как будто ту же самую пинту пива…» 

«Не хочу оказаться однажды сидящим в пабе и услышать: “Видите этого парня? У него было всё, он мог заработать целое состояние, но взял и разрушил свою жизнь сам, своими руками, к чертям собачьим!”…» 

П. С. А тут немного фильмов с участием Джонатана: «Матч Пойнт», «Убежище», «Бархатная золотая жила», «Дети Хуанг Ши», «Лев Зимой» и «Великолепные Эмберсоны».

Демонстрировать свои фото, в отличие от картин, он широкой публике не собирался. Но спустя время специалисты добрались и до этих его архивов и оценили фотографии Мухи высоко – далеко не дилетант, он очень интересовался современными ему технологиями, сам занимался всем фотопроцессом, включая проявку и увеличение и даже самостоятельно разработал автоматический затвор на дистанционном управлении.

С Эмилией 

Некоторые считают, что и сам Густав Климт не преминул ответить злопыхателям, создав полотно, где весь передний план картины занимал роскошный женский зад, а обладательница оного лукаво смотрела на зрителей через плечо. Якобы это потом картину нарекли «Золотые рыбки», а сначала она носила название «Моим критикам». Что ж, версия по-своему забавная, но недоказанная. Тогда как о другом – несколько более раннем – творении известно, что оно, действительно, было ответом живописца публике. Имеется в виду картина «Обнажённая Истина» — или, если угодно, «Голая Правда», оскорбительная для ханжей не только наготой, но и надписью. Утверждается, что сначала там было написано «Правда — это огонь. Огонь освещающий и испепеляющий», а потом Климт сменил эти слова на знаменитое выражение Шиллера: «Если не можешь угодить всем, понравься немногим. Нравиться многим — плохо…» 

А ведь ещё совсем недавно Густав и его творения нравились очень и очень многим, и это было хорошо. Всё, вообще, начиналось так удачно! Правда, сперва были тяжёлые времена, которые, казалось, не кончатся никогда. 
Не о том мечтала его матушка – Анна Климт, в девичестве Финстер. Когда-то она грезила о славе, а не о многодетном материнстве, о карьере музыканта, а не о буднях домохозяйки. Кто знает, что положило конец её профессиональным занятиям музыкой? Не хватило удачи? Таланта? Или всё дело в любви, которая так и норовит нагрянуть нечаянно? А что, вполне возможно, что Эрнест Климт – выходец из той части Австро-Венгерской империи, которая и по сей день зовётся Богемией, выходец из чешского края, богатого на редких мастеров, просто очаровал Анну, покорил её сердце. 
Очнулась она вся в быту и заботах – одних только детей родилось семеро: три сына и четыре дочки, а долгов было в разы больше. Да-а-а, а ведь когда выходишь замуж за ювелира, гравёра, золотых дел мастера, в голову не придёт, что жить будешь в нужде. Впрочем, её Эрнест старался, чего уж напраслину возводить – он не лентяйничал, не пил, как некоторые, а из сыновей старательно делал себе помощников и смену. Только, если он считал, что количество умелых подмастерьев изменит ситуацию, то сильно ошибался. Дело было в количестве заказов и в не самой благополучной экономической ситуации в стране, когда народ даже по меди гравировку не спешил делать, не говоря уже о золоте. 

Что до сыновей, то из них только самый старший – Георг, как и отец, стал ювелиром. А двое других – Густав и Эрнест-младший превратились в куда более широких специалистов. Ну, то есть как превратились… Выучились. Уроки отца, конечно, не были забыты, но дальше парней ждали занятия в Художественно-ремесленном училище, где они стали одними из самых юных студентов. В училище преподавали отличные мастера, благодаря которым братья познакомились и с академическим рисунком, и со всяческими прикладными способами применить свой талант. Теперь они в любом случае без куска хлеба не остались бы, ведь оказались способны создать что угодно – от живописных полотен и фресок до декораций и мебели. Вскоре Густав и Эрнест начали неплохо зарабатывать и даже смогли помогать родителям. 
Братья создали не то что бы артель, но эдакое профессионально-дружественное трио, позвав работать своего соученика Франца Мача. Причём, произошло это ещё в студенческие годы, и с тех пор на них прямо-таки посыпались заказы на создание фресок в музеях и театрах разных городов империи – от Карловых Вар (тогда Карлсбада) до самой Вены. Согласитесь, нечасто бывает, чтобы творческого человека с молодости подхватила волна успеха в сопровождении с неплохими доходами. 

Идиллия

Густаву было всего 26, когда он получил первую награду от императора Франца Иосифа – «Золотой крест» за заслуги перед искусством. А ведь это ещё было то время, когда он работал в академическом стиле (от академизма его, кстати, вовсе не «воротило» и он не был принципиальным сокрушителем старых канонов), его собственный особенный стиль тогда ещё не был очевиден, а «Золотой период» в его творчестве, который по-настоящему прославил Климта, даже и не начинался. Тем не менее, пошли уже и индивидуальные заказы, и первые портреты. А когда венские власти поручили Густаву запечатлеть зал старого столичного театра, знать и богачи бросились к художнику, готовые заплатить за то, чтобы тот изобразил и их на той картине. И вот этот коллективный, почти фотографический портрет стал, по сути, историческим документом и принёс Густаву Климту не только изрядный доход, но и очередную императорскую награду. 
Широко известно, что автопортретов Климт не делал принципиально, однако считается, что среди фресок Городского театра в Карловых Варах можно видеть стилизованный портрет всей этой троицы: Франц там изображён скрипачом, Эрнест – лютнистом, а Густав – флейтистом. И хотя трио в итоге распалось (в том числе, из-за творческих разногласий), Франц Мач остался востребованным создателем росписей и надгробных монументов, стал преподавателем в родном училище и даже получил дворянство. 
А как сложилась бы судьба брата Густава – Эрнеста, проживи он хоть на десяток больше отмерянных 28-ми лет? Стал бы он знаменитостью, не меньшей, чем брат? Ведь в молодые годы они друг другу почти не уступали. Сменил бы он стиль, отойдя, как и Густав, от академизма, или остался бы верен канонам? Кто знает… 

Всё могло быть иначе, в том числе, и в жизни Густава, с которым серьёзные изменения начали происходить именно после того, как в один год он потерял отца и младшего брата. Останься они живы, ему не пришлось бы в одиночку взваливать на свои плечи заботы о всей семье: матери и сёстрах, которые, как говорят, так и не вышли замуж. Да ещё и о невестке – Хелен Флёге, оказавшейся вдовой с крохой-дочерью на руках меньше через два года после свадьбы. Кстати, для своей племянницы Густав стал официальным опекуном. 
И всё это при том, что семейство Флёге вовсе не было бедным – и брат, и папенька Хелены успешно вели каждый своё дело. Однако они едва ли могли считаться выше семьи Климта в социальном плане, поскольку отец Хелены был краснодеревщиком и успешным изготовителем курительных трубок. Это – напоминание тем, кто утверждает, будто бы Густав и Эмилия (младшая сестра Хелен Флёге) не поженились только потому, что сие было бы недопустимым мезальянсом. По-вашему получается, что брак Эрнеста и Хелен – не мезальянс, а Густава и Эмилии – он самый? Впрочем, странностей в трактовках моментов биографии Климта – сколько угодно. Больше их только в вольных толкованиях его картин и смыслов, в них заложенных. 

Две девушки с олеандром

Но вернёмся к течению жизни. Наступила пора явиться на свет знаменитому объединению австрийских художников – Венскому сецессиону, который Густав Климт сотоварищи основал даже не потому, что в Мюнхене и в Берлине уже были свои сецессионы, и даже не из революционных настроений. Просто когда последователи классической школы почти совсем не принимают на выставки иные картины, не желая выделить для творцов нового поколения ни одного зала, ни одной стены, ты рано или поздно задумаешься: а не устроить ли нам свою лунную базу с блэкджеком и ш… Ну, то есть, свою галерею, чтобы наши картины тоже могла видеть публика и потенциальные покупатели. 
Впрочем, в Венском сецессионе о деньгах говорить считалось не слишком-то приличным, там на главное место выдвигали свободу и лозунги: «Искусство принадлежит всем» и «Художник не должен быть лавочником». Но разве они отказывались продавать свои работы? Конечно, нет. Кроме того, хотя никто не собирается отрицать заслуг этого объединения в помощи молодым художникам, работающим в разных стилях, в создании венского югендстиля (модерна, если угодно, или ар нуво), а также в популяризации импрессионизма и прочая, прочая, прочая. Но гордых независимых бунтарей из сецессионистов не вышло. Решилось всё, если не полюбовно, то интеллигентно – правительство выделило землю для строительства выставочного зала, для постройки даже нашлись спонсоры, и «рупор» Венского сецессиона – журнал «Ver Sacrum» («Весна Священная») никто запрещать не собирался. 
Лет 10 длилась эта идиллия или что-то вроде того, но свято место пусто не бывает – на смену старым идеологам пришли новые, и – хоп! – те, кто недавно ещё требовал свобод для себя, поучают остальных. Даже президента сецессиона. Президент – герр Климт – терпел-терпел, да и покинул объединение. 

И его можно понять – какое тут терпение? Характер у Климта никогда не был простым, а на те годы ему выпало одно из самых серьёзных испытаний (если не считать смерть отца и брата). Масштабный госзаказ – украшение потолка Венского университета аллегорическими изображениями Философии, Медицины и Юриспруденция. Если бы подобное заказали Густаву в студенческие годы, то получили бы вполне себе классические картины по мотивам мифов. 
Но Климт был уже не тот – он, знаете ли и повидал разное и мировоззрение его стало не таким радужным и безоблачным, особенно касательно упомянутых тем. «Философия» по Климту словно бы заводит людей в аллегорический туман, «Медицина» важно и равнодушно отворачивается от страждущих, а в центре «Юриспруденции» — беззащитный человек, напоминающий о жертвах правосудия. 
Плюс повсюду обнажённой натуры без меры. И не той обнажёнки, которую снисходительно принимали в обществе – когда самые стыдные места прикрыты листочками, веточками или невероятно удачно запутавшимися между ног тканями; или, например, когда общество и не догадывается о возможности полной депиляции, однако на полотнах причинные места гладкие. Даже более чем гладкие – просто как у манекена. 

Русалки

А у Климта обнажённые были такими натуралистичными, что публику оторопь брала. Вся правда жизни, так сказать, с болезненной худобой, чрезмерной полнотой и приятной глазу стройностью, морщины и растительность, старики и юные, мужчины и женщины… Куда ж тут без обвинений в крайней непристойности. А это ведь публика ещё не видела сотни и сотни его рисунков и набросков – тех, что можно было бы назвать если не порнографией, то исследованиями эротомана – точно. 
К слову, в честь 155-летия Климта, что отмечают в этом году, в октябре в ГМИИ им. А.С. Пушкина обещают провести выставку графических работ Густава Климта и Эгона Шиле. Говорят, многое станет настоящим открытием, а, может, даже изменит представление о границах дозволенного в искусстве. Ну, и заодно поможет начать воспринимать как весьма целомудренные и остальные известные работы Климта, не только его «Поцелуй», который, кстати, сам автор, как утверждается, назвал «Любовники», и о которых один специалист говорил, подтрунивая над жаждущими целомудрия зрителями: «Зря вы считаете это таким уж невинным – кто знает, что там у них под этими хламидами происходит, что там герр Климт нарисовал?..» 

Удивительно, но постепенно волны возмущения затихли. Другому бы светил крест на карьере и всеобщий остракизм, а у Климта удача была такого уровня, что скандал с университетским заказом покипел-покипел да и сдулся, и повлёк только временные неприятности, необходимость вернуть аванс и найти другого покупателя. Больше того, у Густава начался этот его «Золотой период», который стоит своего названия – и не только из-за обилия сусального золота, но и благодаря второй волне бесчисленных заказов от самых богатых людей Австрии. Все люди, умеющие делать деньги, возжелали, чтобы их жён и дочерей запечатлел самый необычный художник страны. 
Надо отдать должное Климту: обилие золота и цветов, привлекательная декоративность работ были только частью его волшебства. Женщины, которые ему позировали, обычно превращались на портретах в лучший вариант себя, и не потому, что художник банально приукрашивал их черты. Эти портреты – сродни серенаде влюблённого под окном возлюбленной, когда в песне он искренне превозносит достоинства своей избранницы, ибо в тот момент и сам горячо в это верит. 
Это нравилось, очень нравилось. Лысеющий, невысокий, коренастый, даже в ярких свободных хламидах и в приличном костюме больше похожий на крестьянина, чем на служителя искусства – и с такой внешностью Климт притягивал женщин, множество женщин: натурщиц лёгкого поведения, восторженных поклонниц, вчера ещё приличных верных жён. Его мастерская почти всегда было полна обнажённых девиц, он в любой момент мог сказать любой из них: «Замри!» и начать делать очередной набросок или увлечь её на ложе. Это был круговорот его жизни, где вдохновение исходило от объекта и уходило в объект. Он устроил свою жизнь на такой лад не эпатажа ради, а потому, что всё само как-то так устроилось. Только когда он уезжал в загородных дом семейства Флёге, стоявший на берегу озера, распорядок несколько менялся, однако и там, как и в городе, Климт почти всё время работал, только уже, в основном, для собственного удовольствия – над пейзажами, которые были оценены по достоинству лишь значительно позже. 
Что до любовных связей, то он ими не кичился, не афишировал, он не обижал женщин – если им только не приходило в голову требовать от него брака, верности и тому подобного; он заботился о своих моделях-простолюдинках и об их детях. 

Бетховенский фриз

Сколько было женщин – кто знает? Сколько было детей у Климта – неизвестно. Одни говорят: только двое плюс 14 претендентов, объявившихся после смерти художника, из которых лишь четырём удалось доказать свои права на наследство. Другие утверждают, что претендентов было сорок. 
Есть те, кто заявляет: Эмилия Флёге научилась не обращать внимания на бесчисленные связи Густава на стороне, и, обойдясь без официального брака, они жили как любящая пара. Иные же настаивают на том, что это невозможно, ибо отношения этих двух людей были исключительно возвышенные и платонические, поскольку Эмилия была для Климта особым существом. А третьи скажут: ну, что такого, ну, был у них когда-то роман, а потом они поняли, что им лучше дружить – вот и продружили всю жизнь, сотрудничая – Климт помогал подруге с её Домом Мод. А то что Эмилия замуж так никогда и не вышла, так это её дело. 
Вообще, почти всё, написанное, сказанное и снятое о Климте, о деталях его жизни, о его романах, его картинах и смыслах, в них таящихся – всё это, в основном, лишь вольные трактовки. Иногда очень вольные и странные. Та же кончина мастера – сколько ей попытались найти причин: инсульт, испанка, пневмония, пневмония, последовавшая за инсультом, некая «стыдная» болезнь, а ещё бы – при таком-то образе жизни!.. 

Но, герр Климт, Вы сами тоже виноваты – не оставили ни дневников, ни мемуаров, ни даже писем, только открыточки Эмилии – с малозначительным содержанием в несколько строк, где самое ценное: информация о том, что у Вас очень болели ноги, были какие-то язвы. 
Кто-то говорит, что тех открыточек сохранилось очень мало, кто-то настаивает, что их 400 штук, а были, мол, ещё и письма, которые Эмилия уничтожила. Однако это сомнительно, ведь известна фраза Густава Климта: «Когда я должен написать простое письмо, я напуган, как перед надвигающейся морской болезнью…» 
Известна также и другая его фраза – она, в определённом смысле, уже навязла везде, где только могла навязнуть: «Кто хочет узнать обо мне, должен просто внимательно изучать мои картины…» Но, сказав подобное, художник открыл эдакий искусствоведческий «ящик Пандоры», ибо все, кому не лень трактуют теперь как хотят и картины, и жизнь Густава Климта, часто обвиняя его в том, на что и намёка не было, или выдавая свои мысли за его.

Древо жизни, триптих

Живопись и жизнь Густава Климта в наших альбомах: «Климт. Работы такие», «Климт. Работы эдакие», «Климт. Пейзажи», «Климт. Фото».