Впрочем, если начать с 20-30-ых годов XX века, то можно найти какое-то количество его басен и стихотворных фельетонов, которые печатались в газетах. Правда, под ними он обычно подписывался псевдонимом «Тарас Подкова». Опять же не стоит забывать, что во время Великой Отечественной он тоже писал, и читали его, в общем-то, много.
Дело в том, что Тарковского признали негодным к строевой службе по медицинским показателям, но он измучил соответствующие органы потоком прошений и всё-таки попал на фронт. Почти два года был Арсений Александрович военкором и почти всё это время провёл на передовой или недалеко от неё, а писал не только статьи, но и стихи, да такие, что, по свидетельствам современником, множество солдат предпочитали пустить этот клочок бумаги не на самокрутку, а сохранить в нагрудном кармане, там, где лежали документы и фотокарточки родных – чтобы перечитывать в минуты затишья удивительные строки.
Так что, справедливости ради, можно сказать, что Арсений Тарковский стал популярен ещё в 40-ых, но это была «популярность в узких кругах», широкая публика этого поэта ещё долго не знала.

Сложись всё несколько иначе, первый сборник стихов Тарковского мог бы выйти ещё в 1945, дело тогда даже дошло до подготовки к печати. Но кто-то подметил, что среди стихов нет ни одного про Сталина, и публикацию отменили. Хотя, если уж на то пошло, могли бы засчитать «Гвардейскую застольную» – песню, которую Тарковский написал на войне приказу командующего фронтом генерала Баграмяна. Там ведь были строки «Выпьем за Родину, выпьем за Сталина…» – кажется, сгодилось бы для «галочки»? Но нет.
И для Арсения Тарковского начались особенно тяжёлые годы: отмена публикации, личные неурядицы, наконец, необходимость учиться жить без ноги – ведь для него война закончилась в 1943, когда после ранения и не слишком решительных действий врачей, стало понятно, что без ампутации не обойтись. Точнее, без пяти ампутаций – положение было тяжёлым, ногу отнимали ещё и ещё, пока не остановились выше колена. Фантомные боли, статус инвалида, профессиональная неудача, которая, казалось, навсегда поставила крест на возможности издать когда-нибудь свои стихи – осмыслить это и научиться с этим жить оказалось нелегко. Но в итоге он всё-таки смог и, при этом, не изменил себе, остался честен перед собой: отказался выдавать свои творения за переводы (как советовали некоторые друзья), стихи о «ведущей роли партии в жизни страны» и «вожде народов» тоже сочинять не стал, предпочитая, что называется, писать в стол.

Сложись всё иначе, было бы логично написать в биографической статье так:
«Сейчас чаще можно услышать: «Арсений Тарковский – это отец знаменитого режиссёра Андрея Тарковского», а вот раньше говорили: «Андрей – это сын знаменитого поэта Арсения Тарковского». Акценты как бы поменялись местами…»
На самом деле судьбе было угодно, чтобы сын и отец – которые, несмотря на разные, непростые периоды, всегда друг для друга очень много значили – стали широко известны в один год. В 1962 году на экраны вышел фильм 30-летнего Андрея Тарковского «Иваново детство», а 55-летний Арсений Александрович издал свой первый поэтический сборник «Перед снегом». Фамилия «Тарковский» оказалась у всех на слуху, и многие даже путали, не понимая, один это человек или два: кто-то думал, что режиссёр ещё и стихи пишет, кто-то, наоборот, подходил к Арсению Александровичу, поздравлял с международным успехом «его» кино…

А им – этим двум невероятно одарённым людям оставалось только прощать людям ошибки и радоваться друг за друга. Тем более, что и у Андрея карьера, как ни крути, «пошла», и у Арсения Тарковского, ставшего настоящим открытием для читателя, продолжили выходить книги, его начали приглашать на очень популярные в 60-ых годах вечера поэзии. Кроме того, какое-то время поэт вёл студию при Московском отделении Союза писателей, и даже побывал за границей – во Франции и Англии – в составе писательской делегации.
И до войны, и после – даже несмотря на инвалидность, он объездил полстраны с творческими командировками и поэтическими гастролями. И в более поздние годы, уже болея, он мечтал только о путешествиях. Когда уже никто не смел отрицать, что Арсений Тарковский – один из крупнейших отечественных поэтов, пошли разговоры, что ему вот-вот дадут госпремию, и он начал грезить, что – если это всё-таки случится, то он возьмёт маленький чемодан, пару любимых игрушек, а возможно, ещё и свой телескоп и, позвав с собой десяток дорогих друзей, устроит им большой вояж по разным странам!.. Но госпремию Арсению Тарковскому присудили уже посмертно.

Обратили внимание на фразу «пару любимых игрушек»? Это не художественный образ, за этим не прячутся ни «мужские игрушки» вроде оружия, ни разные хобби. Это были просто игрушки – медведи и обезьяны, любимые с самого детства. Их накопилась целая коробка, Тарковский иногда играл с ними, показывал внукам и детям, приходившим в гости, а ещё игрушечный зверь на подушке помогал поэту заснуть лучше всяких снотворных.
Всё, всё из детства, и не говорите… Взять любовь к чтению – как ей не зародится в семье, где просто преклонялись перед литературой и театром. Взрослым Арсений соберёт гигантскую библиотеку – ему, прошедшему школу столь суровых лет, равнодушному к комфорту, предметам быта, даже еде, казалось куда важнее приобрести очередной редкий том, чем что-либо ещё. Книг накопилось около четырёх тысяч, но в войну, пока он был на фронте, почти всё сгинуло, и трагедия потери библиотеки была для него сравнима с потерей ноги.
Если же говорить о поэзии, то как ей было не пустить корни в сердце мальчика, если всё к тому располагало – от его впечатлительности до родительских подарков в виде томика стихов Лермонтова и посещения поэтических вечеров Северянина, Бальмонта, Сологуба. Кстати, однажды, когда Арсению Александровичу кто-то сказал, что заметил в его стихах влияние идей Ницше и Гамсуна, поэт даже рассердился, что с ним бывало крайне редко: «Какой Ницше? Какой Гамсун? Зачем всё их многословие и посредничество переводчиков? За сто лет до них, с недосягаемой для них краткостью, художественностью и силой мысли всё это сказал на чистейшем русском языке наш бедный юный Миша Лермонтов!..»

Интерес к астрономии – оттуда же, из детства. Был любимый старший брат Валера, Валька, его смерть – совсем юным, от одной из банд, что бесчинствовали в стране после революции – станет сильнейшим потрясением, навсегда изменившим Арсения, навсегда поселившим печаль в глубине его глаз… Но именно Валька, первым заинтересовавшийся звёздами, поселил тягу к ним и в сердце младшего Тарковского.
И вот притягательность звёздного неба заставила Арсения Александровича сначала мастерить самому телескоп, потом копить деньги на оптику получше, устроить на чердаке домика в Голицыне любительскую обсерваторию, а затем и привела его в Московское отделение Всесоюзного астрономо-геодезического общества. Рассказывали, что некоторые звезды он очень любил, другие как бы недолюбливал, и было в увлечении зрелого человека что-то милое, мальчишеское. При этом Тарковский изучил больше сотни научных книг, вёл переписку с профессиональными астрономами и с любителями. Среди последних, к слову говоря, был Толя Черепащук – мальчик из Сызрани, тоже очень любивший звёзды и мечтавший построить телескоп. Арсений Тарковский начал переписываться с Толей, советовать, помог ему с бедой – нашёл для него новые линзы взамен разбившихся, и так, поддержав интерес мальчика, стал косвенной причиной тому, что тот выбрал астрономию в качестве своей профессии и стал в итоге видным астрофизиком, директором Государственного астрономического института имени П. К. Штернберга.

Была и ещё одна сторона жизни Арсения Тарковского – его отношения с женщинами. Но об этом нужно рассказывать отдельно, ибо столько там сплетено историй, столько судеб, столько имён – от легендарной первой любви и трёх законных жён до поэтесс и актрис, а также полумифических историй.
Целиком погружающийся в страсть поэт платил за это своим сердцем, переживая глубоко и минуты счастья, и годы тоскливого чувства вины, и восторги встреч, и похороны любимых.
Примечательно, что, в большинстве случаев, даже расставшись с Тарковским, женщины, хоть и горевали, но продолжали беспримерно тепло и заботливо относиться к нему – а это кое-что говорит не только о женщинах, но и о самом Арсении Александровиче.
Кроме того, не стоит забывать, что великолепнейшая лирика Тарковского, которую так ценят читатели, рождалась ведь не в пустых фантазиях, а в пламени тех самых страстей, которые горели в нём.

* * *
Что мне пропитанный полынью ветер.
Что мне песок, впитавший за день солнце.
Что в зеркале поющем голубая,
Двойная отражённая звезда.

Нет имени блаженнее: Мария, —
Оно поёт в волнах Архипелага,
Оно звенит, как парус напряжённый
Семи рожденных небом островов.

Ты сном была и музыкою стала,
Стань именем и будь воспоминаньем
И смуглою девической ладонью
Коснись моих полуоткрытых глаз,

Чтоб я увидел золотое небо,
Чтобы в расширенных зрачках любимой,
Как в зеркалах, возникло отраженье
Двойной звезды, ведущей корабли.

* * *
Я человек, я посредине мира,
За мною – мириады инфузорий,
Передо мною мириады звёзд.
Я между ними лёг во весь свой рост –
Два берега связующие море,
Два космоса соединивший мост.

Я Нестор, летописец мезозоя,
Времён грядущих я Иеремия.
Держа в руках часы и календарь,
Я в будущее втянут, как Россия,
И прошлое кляну, как нищий царь.

Я больше мертвецов о смерти знаю,
Я из живого самое живое.
И – Боже мой! – какой-то мотылек,
Как девочка, смеётся надо мною,
Как золотого шёлка лоскуток.

* * *
Стол повернули к свету. Я лежал
Вниз головой, как мясо на весах,
Душа моя на нитке колотилась,
И видел я себя со стороны:
Я без довесков был уравновешен
Базарной жирной гирей.
Это было
Посередине снежного щита,
Щербатого по западному краю,
В кругу незамерзающих болот,
Деревьев с перебитыми ногами
И железнодорожных полустанков
С расколотыми черепами, чёрных
От снежных шапок, то двойных, а то
Тройных.
В тот день остановилось время,
Не шли часы, и души поездов
По насыпям не пролетали больше
Без фонарей, на серых ластах пара,
И ни вороньих свадеб, ни метелей,
Ни оттепелей не было в том лимбе,
Где я лежал в позоре, в наготе,
В крови своей, вне поля тяготенья
Грядущего.
Но сдвинулся и на оси пошёл
По кругу щит слепительного снега,
И низко у меня над головой
Семёрка самолетов развернулась,
И марля, как древесная кора,
На теле затвердела, и бежала
Чужая кровь из колбы в жилы мне,
И я дышал, как рыба на песке,
Глотая твёрдый, слюдяной, земной,
Холодный и благословенный воздух.
Мне губы обметало, и ещё
Меня поили с ложки, и ещё
Не мог я вспомнить, как меня зовут,
Но ожил у меня на языке
Словарь царя Давида.
А потом
И снег сошёл, и ранняя весна
На цыпочки привстала и деревья
Окутала своим платком зелёным.

* * *
Румпельштильцхен из сказки немецкой
Говорил:
– Всех сокровищ на свете
Мне живое милей!
Мне живое милей!
Ждут подземные няньки,
А в детской – Во какие кроты
Неземной красоты,
Но всегда не хватает детей!
Обманула его королева
И не выдала сына ему,
И тогда Румпельштильцхен от гнева
Прыгнул,
за ногу взялся,
Дернул
и разорвался
В отношении: два к одному.
И над карликом дети смеются,
И не жалко его никому,
Так смеются, что плечи трясутся,
Над его сумасшедшей тоской
И над тем, что на две половинки
Каждой по рукаву и штанинке –
Сам свое подземельное тельце
Разорвал он своею рукой.
Непрактичный и злобный какой!

* * *
Он у реки сидел на камыше,
Накошенном крестьянами на крыши,
И тихо было там, а на душе
Ещё того спокойнее и тише.
И сапоги он скинул. И когда
Он в воду ноги опустил, вода
Заговорила с ним, не понимая,
Что он не знает языка её.
Он думал, что вода — глухонемая
И бессловесно сонных рыб жильё,
Что реют над водою коромысла
И ловят комаров или слепней,
Что хочешь мыться — мойся, хочешь — пей,
И что в воде другого нету смысла.

И вправду чуден был язык воды,
Рассказ какой-то про одно и то же,
На свет звезды, на беглый блеск слюды,
На предсказание беды похожий.
И что-то было в ней от детских лет,
От непривычки мерить жизнь годами
И от того, чему названья нет,
Что по ночам приходит перед снами,
От грозного, как в ранние года,
Растительного самоощущенья.

Вот какова была в тот день вода
И речь её — без смысла и значенья.

* * *
Я прощаюсь со всем, чем когда-то я был
И что я презирал, ненавидел, любил.
Начинается новая жизнь для меня,
И прощаюсь я с кожей вчерашнего дня.
Больше я от себя не желаю вестей
И прощаюсь с собою до мозга костей,
И уже, наконец, над собою стою,
Отделяю постылую душу мою,
В пустоте оставляю себя самого,
Равнодушно смотрю на себя – на него.

Здравствуй, здравствуй, моя ледяная броня,
Здравствуй, хлеб без меня и вино без меня,
Сновидения ночи и бабочки дня,
Здравствуй, всё без меня и вы все без меня!
Я читаю страницы неписаных книг,
Слышу круглого яблока круглый язык,
Слышу белого облака белую речь,
Но ни слова для вас не умею сберечь,
Потому что сосудом скудельным я был
И не знаю, зачем сам себя я разбил.

Больше сферы подвижной в руке не держу
И ни слова без слова я вам не скажу.
А когда-то во мне находили слова
Люди, рыбы и камни, листва и трава.

Стихи Арсения Тарковского в исполнении автора и А. Кайдановского, Е. Фроловой, И. Смоктуновского, А. Демидовой: vk.com/gdekultura 

(Текст: Алёна Эльфман)

***

*безделье, праздность (итал.).

Сергей Юрьевич Юрский, советский и российский актёр и режиссёр театра и кино. Народный артист РСФСР.

В день рождения Александра Сергеевича Пушкина Где культура предлагает вашему вниманию первую и вторую главы романа в стихах «Евгений Онегин» в исполнении лучшего чтеца нашего времени Сергея Юрского. 

Так же в нашей подборке можно послушать роман целиком.

(Текст: Алёна Эльфман, фильмы и аудиокниги здесь: vk.com/gdekultura)

Правда, если такой недалёкий читатель сталкивался в её произведениях с трагикомическим или печальным, ему сразу опять становилось скучно, непонятно и тоскливо. Дурень сердился и нападал, цитируя самые грустные места рассказа: «Это, по вашему мнению, смешно?! Разве можно над человеческим горем смеяться?!» А разве такому дурню объяснишь, что никто и не думал смеяться? Что так и задумано было – печально и серьёзно. Но им же всё развлечения подавай, назвался единожды юмористом, изволь всю жизнь соответствовать.
Однако, несмотря на подобные казусы, большинство соотечественников искренне и горячо любили Тэффи, Надежду Тэффи. Любили даже заочно – за её рассказы, фельетоны, пьесы. Любили все: от мещанина, читающего газеты до признанного литератора, от юного гимназиста до самого императора. Слава её была поистине всероссийской и принимала даже такие, простите, попсовые формы как духи и конфеты, названные в её честь.

Её саму тоже норовили как-нибудь назвать, словно псевдонима Тэффи было недостаточно. Так часто бывает, люди всё норовят приклеить некое сравнение или одарить титулом, полагая, что это будет лестно адресату. К примеру, сестру Тэффи – известную поэтессу Мирру Лохвицкую называли «Русской Сафо», а саму Надежду Тэффи нарекли «Королевой русского юмора». А если бы воспользовались тем же шаблоном, с помощью которого «окрестили» сестрицу, то, возможно, получилось бы «Русский Вудхаус в юбке». Но это – если бы речь шла только про юмористические сочинения Тэффи. Учтя и более серьёзные, пришлось бы добавить что-нибудь в духе: «…с изрядной примесью Чехова».
На деле же – в смысле таланта, стилей, примесей – всё было куда сложней и многослойней. А ещё о нашей героине говорили: «Часто писатель отдает литературе всё лучшее, и тогда его произведения могут казаться более значительными, чем его личность. А Тэффи как человек была куда значительнее того, что она писала!..»
Но обо всём по порядку.

В этой семье любовь к книгам, слову и творчеству кипела, как в большом котле. Кстати, и семья ведь получилась большой. Её главой был Александр Лохвицкий, который успел прославиться и как адвокат, и как автор трудов по юриспруденции, и как оратор, которого называли одним из талантливейших «поэтов трибуны своего времени». Жена его Варенька – обожавшая все виды искусства и детей – родила супругу, как минимум, шестерых. Более точных сведений, к сожалению, найти не удалось. Ясно только, что был сын Коля (видимо, самый старший ребёнок), выбравший военное поприще и ставший известным генералом, затем родилась Маша, ставшая знаменитой поэтессой Миррой Лохвицкой, затем – Надя, прославившаяся как писательница Тэффи, потом – любимая сестра Нади – Леночка, с которой они даже пробовали вместе писать, и, кажется, были ещё Варя и Лида. Плюс нянюшки, гувернантки, слуги – словом, большой дом, большая семья.
Небезызвестные эти люди оставили немало потомков, в отличие от достоверной, подробной информации. В том числе, о первой части жизни Тэффи. Данных мало, собирать их приходиться из биографий сестры Мирры да кое-что понятно из художественных произведений нашей героини. Однако кто поручится за точность дат и событий, о которых говорится в некоторых рассказах? Кто поклянётся, что в книге имеется в виду именно она, Надежда Лохвицкая, а не её сестра, подруга, кузина, соседка, их собирательный образ или вовсе вымышленный персонаж? Хотя, спору нет, конечно же, она писала и о себе. Но ведь не только о себе.
Да что там, даже год её рождения загадочно перемещается по временной оси! Чаще называют 1872, а стало быть, нынче следует отмечать 145-летие Тэффи. Но встречается упоминание и 1873, и 1880 и 1885. Хотя, велика вероятность, что две последние цифры Тэффи сама использовала в уже неюном возрасте с извечной женской целью – казаться моложе.

Но кое-что нам стало понятно, ведь кое-что Тэффи всё-таки рассказывала о себе. О том, как все дети в их семье были способны сочинять стихи экспромтом, на ходу играя в буриме. О том, как они с сестрой Еленой, совсем девочками, ходили в издательство – носили редактору свои стихи, а он толком не стал ни в чём разбираться, приняв всё за несмешной розыгрыш. О том, как она чаще мечтала стать художницей, чем поэтессой. О том, каким ударом стала смерть 54-летнего отца, когда Наде было лет 12, и как страдала мама, и как всё из-за этого переменилось в доме. О том, как она, юная Надя, вскоре добавила родным переживаний, присоединясь к той петербургской интеллигенции, которую захлестнули революционные настроения. Она писала горячие и наивные революционные стихи и гордо поднимала подбородок, когда встревоженная мать причитала о том, что её «маленькая девочка» становится социалисткой. Да, было такое, Тэффи даже Ленина знала и ещё некоторых товарищей. Но потом всё это забросила – то ли потому, что хорошего впечатления те товарищи на Лохвицкую Наденьку всё-таки не произвели, то ли из-за брака.
Кстати, на счёт брака. Про него тоже известно мало. Где и при каких обстоятельствах встретились Надя и Владислав Бучинский – юрист, как и Надин покойный отец, и тоже с польскими корнями? По любви они соединили свои судьбы или из-за того, что девушкам из многодетной семьи, потерявшей кормильца, следовало поскорее выйти замуж? Сколько лет было юной Лохвицкой, когда она приняла это решение, решение о котором, так или иначе, пришлось пожалеть – 17, 18, 19? Наконец, каким человеком оказался Владислав Бучинский?

Принято подавать так, будто их расставание произошло потому, что Наденька осознала: она не создана для брака, семьи, материнства. И, осознав это, годам к 28-ми набралась решимости оставить мужа и трёх детей – Валерию, Елену и Янека. Может, конечно, так оно и было, но отчего-то трудно представить такой эгоизм от женщины, прославившейся своей самоотверженной помощью окружающим и добротой, которая проявлялась по отношению к близким, друзьям, знаменитостям, о которых она писала и даже ко многим персонажам её книг. «Надо мною посмеиваются, что я в каждом человеке непременно должна найти какую-то скрытую нежность. Я отшучиваюсь: «Да, да, и Каин был для мамаши Евы Каинушечка…»
Но, возможно, творческая натура действительно так бескомпромиссно потребовала своего. Сестра Мария-Мирра с 15-ти лет снискала поэтическую славу, а через семь лет вышла замуж и с охотой взялась за выполнение обязанностей хозяйки дома и матери, хотя и поэзию не забросила до последних дней своей короткой 35-летней жизни. У Надежды, наоборот, сначала был брак, в котором она, судя по всему, не стала счастливой, а потом уже настала литературно-богемная эпоха с признанием, по меньшей мере, не уступающем славе Мирры Лиховицкой.

Только, хотя начала Надежда тоже с поэзии и первые её публикации были публикациями стихов, в итоге общественное мнение сложилось такое, что стихов ей лучше бы не писать. Якобы они получались слабые, наивные и пафосные. Дошло до того, что Тэффи стеснялась своих виршей, полагая, что её за них презирают. И как же она расцветала, если кто-то из друзей хвалил какое-то её стихотворение, с большой охотой читала, не веря своей удаче и людской доброте. А между тем, если постараться быть объективным, стоит признать хотя бы то, что у такого мастера слова, каким была Тэффи, не могло не быть хоть какого-то количества удачных строк. Взять, к примеру, стихотворение, ставшее песней – «Чёрный карлик» – с остроумным финальным «И сам ушёл, и сундучок унёс…». Или многочисленные лирические, полумистические стихи, мало уступающие творениям некоторых поэтов, её современников:
Есть у сирени тёмное счастье –
Тёмное счастье в пять лепестков!
В грёзах безумья, в снах сладострастья,
Нам открывает тайну богов.
Много, о много, нежных и скучных
В мире печальном вянет цветов,
Двухлепестковых, чётносозвучных…
Счастье сирени – в пять лепестков!
А чего стоит одно «О всех усталых» – помните: «К мысу ль радости, к скалам печали ли…»? Вертинский пел это, а в наше время – Борис Гребенщиков.
Помимо стихов, работа Тэффи на литературном поприще начиналась с сатирических фельетонов в стихах и басен, которые с охотой брали в разные газеты и журналы, даже самые известные. Потом пошли небольшие веселые пьесы и рассказы, которые и прославили свою создательницу, поместили на трон «Королевы юмора» и ввели в круг лучших прозаиков и поэтов страны.
Конечное, первое время вчерашней домохозяйке, решившей стать писательницей, приходилось нелегко. В финансово-бытовом плане. Рассказывали, что она снимала на Лиговке скромную комнатушку, где стояла старенькая мебель, а питание было скудным. Но ведь это её слова: «Надо уметь жить играя: игра скрашивает любые невзгоды!..» Игра, воображение, радость творчества и нежелание поддаваться унынию всегда, даже в самые тяжёлые годы скрашивали её жизнь.

Это же скрашивало жизнь и её читателям. В рассказах Тэффи ирония над человеческими слабостями часто соседствовала с чем-то, оправдывающим их. Доброта и лиризм не позволяли скатиться в безжалостную сатиру, а трагические моменты, усиливающиеся со временем в её произведениях, делали её некоторые книги такими пронзительными, что от тотального пессимизма спасало только её неумение унывать. Смех был тем средством, что всю жизнь выручало Надежду Александровну, смехом она «заглушала стенанья», смех был обезболивающим или хотя бы тем, во что может превратить стоны испытывающий боль. Если хорошенько постарается. Тэффи всегда так поступала. О многих своих личных печалях, несчастных случаях, болезнях она старалась рассказывать в форме анекдота. Или не рассказывать вовсе.
О её жизни после революции, об ужасах того времени, об исчезновении и гибели близких, о медленном и часто страшном путешествии с целью могущих прокормить гастролей в Киеве и Одессе – обо всём этом написано немало, в том числе, в её же превосходных «Воспоминаниях». Потом Тэффи подхватила эмиграционная волна и вынесла на берега чужбины. Об этом тоже написано много, в отличие от детства и юности Надежды Лохвицкой – в частности потому, что и сама она об том писала и потому, что годам в эмиграции было множество свидетелей. Свидетелей, сердечно благодарных Тэффи за то, что её талант, её невероятная наблюдательность, её смех, пусть даже и сквозь слёзы, были с ними и помогали переживать тяжёлое время. Ведь не секрет, что даже тем, кто неплохо жил за границей, тоска и ностальгия не давали дышать, делали их страшно одинокими даже в гуще народа. А уж тем, кому выпала ещё и бедность, тем без Тэффи было бы совсем невыносимо.
Ещё до революции наша героиня стала так популярна, что даже многие красные комиссары, представители ЧК менялись в лице, узнав, что за женщина перед ними. А уж в эмиграции – с 1920 по 1940 – пожалуй, вообще никто не мог сравниться с ней. В разных странах эмигрантские и не только эмигрантские газеты и журналы наперебой издавали её произведения, а слова и образы из них становились настоящими символами для покинувших родину. Вчерашние «подданные русские» повторяли за Тэффи: «Пыль Москвы на ленте старой шляпы я как символ свято берегу…», пели «К мысу ль радости, к скалам печали ли…», господа повторяли вслед за генералом из её рассказа: «Всё это хорошо… Но ке фер? Фер-то ке?..» («Что делать-то?»), а дамы вздыхали о старых шубках, которым Тэффи спела оду в прозе, восхвалив их тепло, носкость, и подняв их как горько-иронический флаг эмиграции. А ещё Тэффи старалась помочь соотечественникам в решении самых разных проблем, составляя прошения, организовывая фонды, принимая участие в «Днях русской культуры», участвуя в сборниках и альманахах, издававшихся с благотворительной целью и много выступая на «вечерах памяти» или «вечерах помощи», хотя и терпеть не могла выступать публично. Но терпела ради других.

С таким успехом она, понятное дело, до Второй мировой не бедствовала. К тому же, судьба послала ей ещё одну любовь – эмигранта Павла Тикстона, наполовину русского, наполовину англичанина. Около десяти лет они прожили почти что гостевым браком и прожили счастливо, но грянувший мировой кризис разорил Тикстона, отчего с возлюбленным Тэффи случился удар. Надежда Александровна терпеливо ухаживала за ним до последнего часа, хотя и сама уже давно не отличалась здоровьем.
В начале эмиграции она болела тифом, потом начались боли в ногах, воспаление нервов кожи и даже навязчивые состояния, которые замечали некоторые из близких друзей. Бывало, что Тэффи водила перед глазами рукой, будто отгоняла муху, хотя никаких насекомых не было. Порой она впадала в убеждённость, что надо постоянно смотреть на автомобильные номера или количество окон в домах – ей казалось, что только нечётные числа гарантируют, что всё будет хорошо, а чётные предвещают беду, хуже будет только, если вовсе не считать. Она, разумеется, старалась скрывать эти состояния и другие свои болезни тоже, боялась сойти с ума, но отправиться к докторам боялась больше – вдруг запрут в доме для умалишённых?
Недуги и возраст постепенно брали своё. А потом ещё и началась война. Отказавшуюся сотрудничать с оккупационными властями Тэффи ждали бедность и голод. Лишь иногда она собиралась с силами и соглашалась почитать свои произведения перед эмигрантской публикой, которой становилось всё меньше и меньше. Друзья, по мере сил, помогали Надежде Александровне, а вот дети – давно простившие её – из-за того, что были разделены километрами и границами (кто-то был в Польше, кто-то в Англии) помочь матери ничем не могли.

Она говорила: «Время такое трудное, так всё нелепо и нехорошо, что мне иногда кажется, что это уже загробная жизнь…» Между прочим, утверждается, что 1943 году в одном из нью-йоркских журналов появился даже некролог Тэффи, на который она отреагировала в своём прежнем стиле – со смехом и беззаботностью: «Весть о моей смерти была очень прочна. Рассказывают, что во многих местах служили по мне панихиды и горько плакали. А я в это время ела португальские сардинки и ходила в синема…» Неизвестно, о каких сардинках идёт речь, возможно кто-то угостил пожилую бедствующую писательницу, однако прожила она после того некролога ещё почти 9 лет. Не в последнюю очередь благодаря тому, что один миллионер и филантроп выплачивал пожизненную пенсию нескольким писателям, среди которых была и Тэффи. Правда пенсия была весьма скромной и платили её только пока миллионер был жив, а наша героиня пережила филантропа на год, перешагнув 80-летний рубеж.
Удивительно, но Надежда Тэффи умудрялась сопротивляться не только унынию и болезням, но и старости. Почти никто не видел её без макияжа и небрежно одетой. Даже в почтенном возрасте она оставалась изящной и светской, не забывала о манерах, ходила в гости и на вернисажи. Говорила: «Старухой я никогда не буду. Даже в день смерти…» Кстати, рассказывают, что за несколько часов до кончины она попросила дать зеркальце и пудру.

«Мне гораздо приятнее влюблённый в меня идиот, чем самый разумный умник, безразличный ко мне или влюблённый в другую дуру…»

«Ужасно не люблю слова «никогда». Если бы мне сказали, что у меня, например, никогда не будет болеть голова, я б и то, наверное, испугалась…»

«Чтобы залезть мне в душу, без калош не обойтись. Ведь душа-то моя насквозь промокла от невыплаканных слёз, они все в ней остаются. Снаружи у меня смех, «великая сушь», как было написано на старых барометрах, а внутри сплошное болото, не душа, а сплошное болото…»

«Анекдоты смешны, когда их рассказывают. А когда их переживают, это трагедия. И моя жизнь — это сплошной анекдот, то есть трагедия…»

«Я просто не понимаю, как можно не любить кошек. Для меня человек, не любящий кошек, всегда подозрителен, с изъяном, наверно. Люди для меня делятся на тех, кто любит кошек и кто их не любит. Человек, не любящий кошек, никогда не станет моим другом. И наоборот, если он кошек любит, я ему многое за это прощаю и закрываю глаза на его недостатки”.

1. Простолюдин, безотцовщина и трудный ребёнок, Алёша Пешков не имел возможности получить нормальное образование, но, благодаря невероятной скорости чтения и фантастической памяти, он многое изучил самостоятельно. Однако всё равно – из-за пробелов в базовых знаниях – долго ещё писал с множеством ошибок.

2. Но в целом заслуги Горького были таковы, что в 34 года его избрали почётным академиком Императорской Академии наук по Разряду изящной словесности. Впрочем, продлилось такое признание недолго – поскольку оказалось, что новый почётный академик находился под надзором полиции, правительство аннулировало избрание Горького, что вызвало волну возмущения многих литераторов.

3. Несмотря на великолепную память и прочие подобные достоинства, а также на то, что, в общей сложности, Горький прожил за границей более 18-ти лет, он так и не выучил ни одного иностранного языка.

4. У акушерки, которая принимала новорождённого Пешкова, была тогда 9-летняя дочь Оленька. Когда Алексею был 21 год, а Оленька уже ушла от первого мужа и одна растила дочь, они познакомились. А ещё через 4 года стали жить как муж с женой, правда, не венчаясь. Тогда же, под влиянием их отношений и поэзии Гейне, Пешков написал первую автобиографию – в виде письма, обращённого к Ольге, с витиеватым названием: «Изложение фактов и дум, от взаимодействия которых отсохли лучшие куски моего сердца». Но уже на следующий год пара рассталась. Говорят, всё окончательно испортил тот факт, что Ольга имела неосторожность заснуть, в то время когда муж впервые читал вслух свою «Старуху Изергиль».

5. В июньский день 1936 года в одно московское научно-медицинское учреждение принесли ведро. Учреждение было Институтом мозга, а в ведре лежал мозг Горького, который после смерти писателя был извлечён из головы и доставлен учёным. Нам не известно, какие выводы сделали учёные мужи из Института мозга, а вот часть выводов докторов, принимающих участие во вскрытии Горького – не секрет. Они просто не понимали, как этот человек дожил до 68 лет и как он вообще дышал? Дело в том, что из-за попытки суицида в ранней юности, когда Алёша Пешков прострелил себе лёгкое, из-за частых болезней дыхательных органов, обернувшихся туберкулёзом, и из-за нежелания Горького бросить курить, его лёгкие были в ужасающем состоянии – почти разрушенные и «окаменевшие», и должны были отказать давным-давно. При этом физическое бессмертие очень сильно интересовало Горького.

Произведения Максима Горького можно послушать здесь: https://vk.com/wall-43750309_87127

(Текст: Алёна Эльфман)

Смотрите, как изящно можно отмахнуться от чего угодно, томно промолвив: «Сейчас не тот месяц, чтобы испытывать судьбу…» Циникам и мизантропам следует взять на вооружение фразу: «Кладбища под завязку набиты людьми, которые верили, что незаменимы…» Есть и для сонь отличный девиз: «Сон, прекраснейшее из наслаждений жизни, в отличие от других, не утомляет и не приедается…» А вот злободневное для многих: «Китайский иероглиф “неприятность” произошёл от знака, изображавшего двух женщин под одной крышей. И я начал догадываться, почему это так…»

Ну, в общем, вы поняли – чего-чего, а иронии в книгах Желязны сколько угодно. Как и ощутимых перекликаний с действительностью, в какие глубины фэнтези или космоса не вела бы его история. Ибо, подобно тому, как в каждой шутке – только доля шутки, так и в каждом мифе собственно мифу отведена лишь некоторая часть.
Кстати, о мифах. Их Роджер в своё время поглотил немерено. Началось это «мифопоглощение» с малых лет – матушка Роджера, американская ирландка, вышедшая замуж за поляка-эмигранта, много рассказала сыну легенд своего народа. Рассказывал ли что-то польское Желязны-старший, достоверно неизвестно, зато именно отец подарил сыну, рано начавшему не только читать, но и сочинять, пишущую машинку.
В детстве Роджер нередко бывал недоволен судьбами персонажей и развитием сюжетов в книгах, с которыми он сталкивался. Не во всех, но во многих. Вот он бы поступил с героем иначе! Уж он бы тому уготовил!.. «Минуточку», – подумал однажды юный Желязны. – «Да я же могу это сделать!..» И он принялся сочинять свою версию чужих историй. Такая практика была очень полезной, хотя много позже некоторые критики и пеняли ему: мол, Желязны просто пересказывает на свой лад давно известные мифы и легенды, ничего нового. Однажды такие подначки привели к тому, что писатель подумал: «Может, они правы?..» и стал писать нечто иное, с мифами никак не связанное. Но критики тут же взвыли: «Это никуда не годится! Раньше было лучше!..» Тогда Роджер плюнул и больше никогда критических рецензий не читал, прислушиваясь только к мнению издателей, коллег-приятелей и ориентируясь на свою собственную систему.

А уж подходить к вопросу системно и критически он умел. С одной стороны, прочитав тьму литературы да ещё и обзаведясь в 11 лет пишущей машинкой, Роджер счёл, что уже вполне готов стать писателем. Но что-то никто не горел желанием публиковать сочинения мальчишки. Тогда, проявив удивительную разумность, наш герой основательно засел за теорию, изучая литературные приемы, а практиковаться стал в школьной газете и в писательском клубе Эвклида (Юклида) – своего родного городка. Следующие неудачи с публикациями заставили его решить, что у него пока ещё недостаточно жизненного опыта для того, чтобы стать интересным писателем. Надо подождать. А, ожидая, Желязны наложил вето на фантастику, которую запойно читал в подростковые годы, решив, что теперь будет уделять внимание другой литературе и займётся поэзией.
Он следовал собственному запрету всё время, пока учился – сначала в кливлендском университете Вестерн-Резерв, а затем в Колумбийском университете, из которого выпустился в 25 лет, получив на отделении английской словесности степень магистра со специализацией, между прочим, «Драма Елизаветинской и Якобианской эпох».
К слову, Роджер не раз говорил, что Шекспир и иже с ним – отличный пример для подражания, поскольку умели самую тяжкую драму, не моргнув глазом, разбавить каламбуром, улыбнуться даже в трагический момент. А поэзия… Желязны вспоминал, что студентом написал много стихов и хотел бы стать поэтом, но рациональность не позволила ему так рисковать: ведь в Америке никто не зарабатывает поэзией на жизнь, кроме, может, пары счастливчиков.

Настало время снова принимать взвешенное решение. И решил попробовать свои силы в хорошо известном ему жанре – в научной фантастике, добавив туда элементы фэнтези и земной мифологии.
Но если легенды и фольклор разных народов он знал неплохо, постигая их попутно, когда увлекался восточными единоборствами и древней историей, изучением хинди и японского языка, то с точными науками у Роджера тогда было не очень. А он меньше всего хотел выглядеть полным невеждой. Конечно, кое-какие огрехи и пробелы можно спрятать за мистикой и волшебством, да никто и не требует, чтобы он был экспертом во всём, но нельзя же позволить себе идиотничать.
И тогда он составил список того, о чём ему не хватало знаний. Список получился внушительным: астрофизика, океанография, биология, генетика и многое другое. А потом он просто взял и прочёл по одной книге из каждой области. И ещё по одной, и ещё, пока не набралось десять книг по каждому пункту. После этого Желязны, хоть и не рассчитывал, конечно, на докторские степени, но ощутил, что, благодаря такому экскурсу, совсем уж глупых ошибок не совершит.

Первая полноценная публикация его рассказа «Игра страстей» состоялась в том же году, когда Желязны завершил учёбу в университете. Уже на следующий год за повесть «Роза для Экклезиаста» его номинировали на престижную премию «Хьюго». А ещё через пару лет ему вручили «Хьюго» и сразу две премии «Небьюла», и пошло-поехало…
Однако не думайте, что он тут же начал зарабатывать литературой. После учёбы и армии этот выдающийся писатель несколько лет трудился обычным госслужащим в системе социального страхования. Бросил он эту работу только в 32 года, убедившись, что уже может сочинением рассказов и романов зарабатывать не меньше, чем страховщиком. Речь не о сребролюбии, а об ответственности – Роджер был женат (уже вторым браком) и считал, что некоторая финансовая стабильность жизненно необходима. А завести детей (двух сыновей и одну дочь) он себе позволил лишь ещё несколько лет спустя, окончательно убедившись, что литературный агент, которого он завёл по совету доброго друга и коллеги Роберта Силверберга, исправно поставляет ему работу в виде контрактов с издательствами и журналами.
Кроме писательства, Желязны порой зарабатывал лекциями и выступлениями на радио – оказалось, что он превосходный чтец, можно сказать, мастер художественного слова, и поэтому его появлений в эфире с чтением собственных или чужих произведений слушатели ждали с нетерпением.

Он был из тех, кого система и режим не угнетают, и не наносят ущерб творчеству. Роберт определил для себя необходимый минимум: три-четыре предложения по три-четыре подхода в день. По его мнению, даже если в целом работа застопорилась, уж три-то предложения ты всегда можешь написать? Ну, и вот раз напишешь их, два и, глядишь, дело сдвинулось с мёртвой точки, слова полились, история продолжилась…
Творческий кризис Желязны был не знаком. Когда его в очередной раз спрашивали об этом, он смеялся, качал головой, рассказывал о «методе трёх предложений», о том, что любит свою работу, что она ему не наскучила, что ему всегда есть что сказать. А ещё он цитировал уже упомянутого здесь Роберта Силверберга, который на вопрос: был ли у него писательский кризис, ответил: «Вы знаете, был. Десять назад, в четверг, минут на двадцать…»
Другим хорошим другом Роджера Желязны был Джордж Р. Р. Мартин, широко известный теперь благодаря циклу «Песнь Льда и Огня», по которому сняли сериал «Игра престолов». Оба эти писателя время от времени работали с кем-нибудь в соавторстве, в том числе, друг с другом. Однажды, когда Желязны трудился в своём кабинете, к нему подошла его шестилетняя дочь Шенон и спросила: «Пап, что ты делаешь?..», и отец ответил: «Да вот, просматриваю идеи, которые дал мне Джордж…» Спустя какое-то время некий газетный репортер додумался спросить Шеннон, знает ли она, откуда её папа берёт удивительные идеи для своих книг? И девочка ответила: «Их ему даёт Джордж Мартин…»

Но, не считая специально затеянного сотрудничества, Желязны в чужих идеях не нуждался, у него их и так было предостаточно. Кроме захватывающих сюжетов, хорошо прописанных ярких героев, образного языка, смеси глубокомысленности и ироничности текстов, была ещё одна важная составляющая таланта этого писателя.
Он обладал редким умением, создавая необычную, очень сложную, многослойную реальность, хорошо ориентироваться в ней, знал законы и правила своих миров и был для читателя несравненным гидом.
Подобный талант потребуется от того, кто возьмётся за экранизацию произведений Желязны, особенно легендарных «Хроник Амбера». Строго говоря, попытки экранизировать кое-что были, но такого качества, что давайте лучше сделаем вид, что их пока нет вовсе.
Что же до «Хроник Амбера», то разговоры о появлении этой саги на экранах ведутся десятилетия. Жалеть о том, что подобного события не произошло до сих пор, скорее всего и не стоит. Стоит ли ждать фильма или, скорее, сериала в ближайшие годы? Точно сказать невозможно. Одно можно заявить с определённой уверенностью: вот теперь уровень спецэффектов и сериала как жанра достиг достойного уровня. Так что с технической стороны идеал, о котором мечтают армии поклонников Желязны, уже вполне достижим, хотя человеческий фактор (в виде тех же режиссёров, сценаристов, монтажёров) по-прежнему остаётся непредсказуемым человеческим фактором.
Кроме того, существует мнение, что перед тем, как браться за прославленные пятикнижия, стоит попробовать экранизировать что-нибудь более доступное из книг этого автора – к примеру, «Джек-из-тени» или культовую «Ночь в одиноком октябре». Но, как известно, будет так, как будет. Иначе на днях мир бы громко праздновал, вознося хвалу одному из патриархов фантастики – в честь его 80-летия. Однако в нашем мире его нет уже почти 22 года.

(Подборка аудиокниг Желязны у нас в ВК).

(Текст: Алёна Эльфман. Наша подборка видео здесь: vk.com/wall-43750309_86480)