«Детства у меня не было. Отчасти потому, что я с юных лет много работал. Ну, и по другим причинам. Когда я впервые добился успеха, то почувствовал себя, как баллистическая ракета. Вот же оно, моё детство, вечеринка продолжается! Я веселился, почти не слезая с мотоцикла целых десять лет…» 

«Мой отчим имел обыкновение давать мне подзатыльники по поводу и без повода. Он был очень большой и очень подлый. Он поднимал руку и на мою мать. Я ненавидел ублюдка за то, что он обижал её, за то, что она его боялась. Долгие годы я мечтал только о том, чтобы как-нибудь отомстить ему…» 

«Я лет шесть занимался боксом, но получил сотрясение мозга и некоторое время ничего не делал, валяясь на пляже. Мой приятель из университета Майами ставил пьесу Жене и пригласил меня. Я согласился и потом подумал: «Вау! Да это куда интересней, чем вставать в шесть утра и накручивать четыре мили». Мне так это понравилось, что я решил поехать в Нью-Йорк и пойти на актёрские курсы…» 

«В те годы я питался карамельками, остатками чипсов и крадеными банками колы. Работал как проклятый — парковщиком, посудомойкой, плотником, вышибалой в клубе для трансвеститов. И всё, чтобы оплатить комнату в гнилом отеле, куда ночью страшно было возвращаться — из-за лунатиков, шастающих по коридорам. Иногда я даже оставался ночевать в клубе…» 

«Был я тогда, конечно, был полным деревенщиной: расхаживал в ботинках на большой подошве и в прикиде а-ля Зигги Стардаст. И даже не подозревал, что стильные парни пялились на меня только потому, что хотели затащить меня в постель. Безумные были времена, но я их всё равно люблю. Была бы возможность вернуться — ни секунды бы не сомневался…» 

«Люди всё ещё спрашивают меня про «Девять с половиной недель». Совсем недавно ко мне подошла одна девушка и говорит: «Это Вы – парень из того фильма?» Я говорю: «А тебе сколько лет-то?« Она говорит: «18». Я подумал и сказал: «Ну да, я – этот парень». Наверное, я должен испытывать от этого какое-то удовольствие. Но те вещи, что сделаны давным-давно, я стараюсь скорее отпустить от себя подальше. Каждый раз, когда кто-то упоминает о них, мне хочется сказать «Чёрт, о какой херне мы говорим!..» 

«Однажды, уйдя из кино в начале 90-ых, я как-то вышел на ринг против одного ямайца. Это был, кажется, мой девятый бой. Чувак был как сталь. В первом раунде я дал ему со всей силы правой, а он даже не моргнул. Я подумал: «Вот чёрт, вечер будет длинным». В пятом раунде я плюхнулся в свой угол, и тренер сказал мне: «Чёрт возьми, тебе лучше вернуться в кино!» Потом он дал мне затрещину и добавил: «Иди и выруби его». Я сделал это. Но до сих пор не могу поверить, что тренер действительно сказал так про меня, бокс и кино…» 

«Спорт всегда доставлял мне больше удовольствия, чем кино. Я обожаю спорт и хочу успеть попробовать себя в чём-то новом раньше, чем по мне начнет скучать гериатрическое отделение. Однако я – худший серфер в Калифорнии. Потому, что моё умение держать равновесие идёт из бокса…» 

«Я выхожу на ринг, потому что борюсь с саморазрушением. К тому же, я занимаюсь там делом, которое у меня действительно получается хорошо…» 

«Когда раздается звонок и ты видишь перед собой противника на 15 лет младше, то понимаешь, что это не кино — второго дубля тебе не дадут. Я ни разу не проиграл: только победы и ничьи. Но перед каждым боем у меня было ощущение, что я вот-вот наложу в штаны от страха…» 

«Бокс — очень красивый, честный спорт. Не знаю, почему все так драматизируют… Бокс — серьёзная часть моей жизни. Он не допускает ошибок, он научил меня уважению, настойчивости, терпению и концентрации…» 

«Бокс здорово повлиял на мой внешний вид. Когда нужно было чинить мой нос, докторам пришлось взять хрящ из моего уха, потому что в моём носу уже просто ничего не осталось…» 

«Меня порой страшно угнетает мысль, что я потерял свою прежнюю внешность. Я расстраиваюсь, когда вижу себя в своих старых фильмах. Отвратительно видеть, как ты становишься хуже…» 

«Я крыл матом и проклинал людей, которые этого не заслуживают, и стал знаменитым из-за своего скотского поведения, а не из-за своих фильмов…» 

«После того, как у меня всё устаканилось, и я прошёл курс лечения, без которого просто отдал бы концы, я стал готов пойти на компромисс. В определённом случае…» 

«Очень долгое время все мои деньги уходили на психотерапевта. На этого мозгоправа уходило всё! Первые два года я ходил к нему трижды в неделю. Потом я стал ходить к нему дважды в неделю. Теперь — только один раз. За шесть лет я пропустил всего две встречи…» 

«Я изменился. Но внутри меня есть что-то, что не изменится никогда. И если я на секунду ослаблю хоть одну пуговицу, ад вырвется из меня наружу…» 

«Собак я понимаю гораздо лучше, чем людей. Возможно, и люблю их больше. Когда один мой чихуахуа умер, я был вне себя, я был в отчаянии. Я позвонил отцу Питеру, и он сказал: «Всех, кого ты любишь с такой силой, ты обязательно увидишь снова». И это было как раз то, что я хотел услышать…» 

«Я живу в Лос-Анджелесе, самом скучном городе на свете. Я ненавижу его, но знаю, что в Лондоне или Нью-Йорке мне бы точно сорвало крышу…» 

«У меня был чертовски долгий путь назад. Когда вы сидите на скамейке запасных целых десять лет — так, как сидел я — вам становится стыдно даже вполголоса сказать кому-то о своём возвращении…» 

«Я потерял всё: дом, жену, доверие, окружение. Я потерял душу. Я всё продал, я остался один, даже телефон перестал звонить. Я – ещё недавно богач – жил на 200 долларов в неделю. Впервые за много лет я сам стал ходить в супермаркет. Сейчас я привык к этому, но в первый раз, когда я оказался там, толкал эту грёбаную тележку, пытался купить что-то на ужин… Очень часто я ходил в одну круглосуточную забегаловку, где торчали только геи — просто для того, чтобы никто не узнал меня…» 

«Я и впрямь многие годы был уверен, что с моим талантом смогу победить систему. Я ошибался…» 

«У меня больше не будет шансов. Такие дела. Если я упущу свой шанс и на этот раз, мне останется только прыгнуть с самого высокого балкона…» 

«Я знал ребят, которые были отличными актёрами, но для них не находилось работы. Я знал ребят, которые были настоящими звёздами, но они не смогли бы сыграть даже говорящую какашку на детском утреннике. Так что у меня нет никакого уважения к кинобизнесу…» 

«Некоторые вещи ты не контролируешь. Ты подписываешься на один сценарий, а тебе потом впаривают совершенно другое…» 

«Думаете, “Девять с половиной недель” попадают в категорию “достойного кино”? Если бы! Мне кажется, что режиссёр просто струсил. Я хотел сделать фильм круче «Последнего танго в Париже», но они запереживали, что тогда он провалится в прокате. Это стало понятно уже на съёмках — то актриса тушевалась, то режиссёр. Ну и получилась какая-то дешёвая итальянская реклама про еду…» 

«А ведь несколько ребят получили Оскар за те роли, от которых я отказался…» 

«Люди часто спрашивают меня: “Какой из ваших фильмов вы считаете самым лучшим?” А я отвечаю им: “Эй, знаете что? Я своё лучшее кино ещё не сделал!”…» 

П.С. А вот и кое-что из фильмов с Микки Рурком: «Бойцовая рыбка», «Франциск», «Пьянь», «Отходная молитва», «Часы отчаяния», «Игры страсти».

(Все фото — из свободного доступа в сети Интернет.)

Слушать произведения в исполнении Дмитрия Когана.

Потом, постаравшись забыть о своём росте, брекетах и «одной из худших коллекций прыщей в Лос-Анджелесе», он вернулся к музыке, окончил среднюю школу и поступил в колледж, а затем – в Лос-Анджелесскую консерваторию, где планировал выучиться на музыканта. Говорят, что, спустя годы, он пожалел, что изменил той мечте, но в юные годы его вдруг стало привлекать актёрство, да так, что даже преподаватели советовали ему сменить учебное заведение. 
И однажды Дастин снова послушался старших. Его ждали годы учёбы у разных преподавателей актёрского мастерства, переезд в Нью-Йорк, необходимость подрабатывать ради куска хлеба – в психиатрической клинике, в магазине игрушек, машинистом в редакции, гардеробщиком в театре… 
Кстати, сначала в его профессиональной жизни появился театр, бродвейские постановки и только потом – кино. А один из театральных режиссёров как-то сказал ему пророческое: «Точно говорю тебе, парень, в тебе что-то есть. Хотя на то, чтобы люди поняли это, уйдёт много времени. Но ты всё равно добьёшься своего. когда тебе стукнет лет 30…» 
И, действительно, фильм, с которого началась большая карьера Дастина Хоффмана – «Выпускник», где он играл юного студента – вышла на экраны, когда главному герою было уже 30. 

«Я стал актёром по очень простой причине: просто упустил все возможности стать кем-то другим, например, джазовым пианистом…» 

«Единственное удобство в том, чтобы быть знаменитостью — это возможность снять трубку и запросто позвонить другим знаменитостям…» 

«Однажды я захотел приготовить для своей девушки фондю, но посудина каким-то образом взорвалась, и всё её раскалённое содержимое оказалось оказалось на полу, устроив пожар. Я кинулся на огонь и пытался, дурак, потушить его прямо руками. Ну, и, конечно, получил сильнейшие ожоги. Ещё большим идиотом я оказался потому, что отказался ехать в больницу, ведь у меня совсем скоро была премьера спектакля. В итоге из-за необработанных как следует ожогов я получил ещё и серьёзную инфекцию, и оказался запертым в больнице на целый месяц…» 

«Вообще-то роль Бена Брэддока в «Выпускнике» была, вроде как, написана специально для Роберта Редфорда. Главный герой фильма, как и персонаж книги, должен был быть блондином-красавчиком, членом университетской команды по бегу. Я сразу сказал режиссеру Майку Николсу, что не подхожу для этой роли, но Николс убедил меня сниматься. А потом в газетах писали о «большом носе» и «высоком гнусавом голосе» героя, люди подходили к продюсеру и говорили: «Фильм отличный, жаль только, что вы промахнулись с выбором актёра на главную роль» или даже «Как вы могли занять этого смешного еврейского коротышку в роли Брэддока?..» 

«Вспоминаю, как ходил на премьеры своих фильмов, где собирались важные шишки, которые в конце сидели так, словно случилось какое-то стихийное бедствие. Я считаю, что, по странному стечению обстоятельств, в те вечера в зале постоянно собрались не те люди…» 

«Я не люблю Голливуд, но никогда бы не стал критиковать глав крупных студий. Почему? А только представьте: у вас ушло 65 миллионов долларов на кино, 60 — на печать копий, столько же на рекламу и столько же на всякие мелочи. Если бы я распоряжался многомиллионными фильмами, я бы лежал на полу и стонал от страха. Одна мелкая ошибка — и ты пыль…» 

«Я жил в Золотой век Голливуда, но тогда мы сами не знали, что он был золотым…» 

«Раньше большие студии обычно не снимали сериалов, и многим актёрам казалось, что они никогда не будут работать над сериалами. Сейчас у студий есть деньги, и они их распределяют иначе. Теперь гнать, снимая по 20 страниц сценария в день, необязательно. Студия оставляет тебя в покое, не вмешивается в работу, и ты делаешь сериал так, как того хочешь…» 

«Завидую людям, которые могут просто любоваться закатом. Я, когда вижу закат, всегда думаю о том, как бы я его снял…» 

«Однажды я спросил у Лоуренса Оливье, зачем он продолжает играть в таком преклонном возрасте. А он принялся орать: «Посмотри на меня! Посмотри на меня! Посмотри на меня! Я сморщенный старик, но я всё ещё в центре внимания!..» 

«Когда меня загримировали для «Тутси», я, в общем-то, был доволен тем, что могу выглядеть как женщина, но поразился, что оказался недостаточно привлекательным. И тогда я сказал гримёрам: «Вы сделали меня похожим на женщину, а теперь сделайте меня красивой». Когда же гримёры развели руками, у меня случилось прямо-таки озарение! Я шёл домой и плакал. Потом мы разговаривали с женой, и я сказал, что обязательно должен сняться в этой картине. Она спросила: «Почему?», а я ответил: «Потому, что когда я смотрю на себя в зеркало, то думаю, что Тутси – интересная женщина. Но я знаю, что если бы я встретил Тутси на вечеринке, то никогда даже не заговорил бы с ней! Ведь она недостаточно привлекательна!..» Жена спросила: «В смысле?», и я пояснил: «Есть так много интересных женщин, с которыми я так и не познакомился, потому что у меня были просто-напросто промыты мозги!..»

«Первый развод – с моей первой женой Анной, балериной – был очень мучительный, болезненный для всех — и для нас с Анной, и для наших дочек, особенно младшей. А я как раз играл в фильме «Крамер против Крамера» и чувствовал себя тогда настоящим мазохистом…» 

«Вы и не представляете, сколько мы знакомы с Лизой – моей второй женой. Моя мать дружила с бабушкой Лизы. И однажды, по просьбе бабушки Лизы, я играл на пианино на свадьбе её дочери. А та уже была беременна Лизой. Возможно, именно тогда моя будущая жена в меня и влюбилась. Хотя, когда Лизе было 10 лет, я как-то снова играл у них в гостях, и она танцевала под мой аккомпанемент. В тот день она поклялась своей бабушке, что непременно — как только подрастёт — выйдет за меня замуж. Но мне-то об этом она рассказала только в день нашей помолвки. Мы начали встречаться, когда мне было 43 года, а ей 22…» 

«Как соблюсти баланс между семьёй и карьерой? Но ведь баланс – это 50\50, и редко кому-то удается добиться именно такого соотношения. А концепция «двое становятся единым целым» – вообще нереальна! Тем более что каждые лет примерно десять человек – и без того со своими взглядами, представлениями и привычками – меняется, хочет он того или нет. Однако пара на то и пара, чтобы ею оставаться. Всегда кто-то чем-то жертвует. И ещё для долгого брака нужно очень много обыкновенной удачи…»

«Нет работы тяжелее и сложнее, чем родительская. У меня шестеро детей, и я, как мне кажется, знаю, о чём говорю. Возможно, я слишком мягкий отец. Я всегда старался оградить их от трудностей, от всего — даже в летний лагерь не посылал, не говоря уже о том, чтобы поработать летом. Снимал в эпизодах в своих фильмах. Ни в чём не отказывал. Они вроде как считают себя счастливыми детьми, но иногда попрекают тем, что я слишком уж их опекал…» 

«Я люблю рассказывать анекдоты. Мне кажется, они сродни поэзии, но удобнее, чем поэзия, потому что их гораздо легче понять…» 

«Самое страшное для меня как для американца — это то, что в какой-то момент я вдруг ясно осознал, что для эффективного управления страной президентская администрация просто манипулирует человеческими страхами…» 

«Опасайтесь конгрессменов и им подобных. После разговора с этими людьми ваша голова удивительным образом оказывается забита фантастическим мусором, избавиться от которого практически невозможно…» 

«Я плохой эксперт — так что поправьте меня, если я ошибаюсь, — но мне кажется, что причина всех современных войн — это желание господства, деньги и нефть…» 

«По-моему, в мире слишком много оружия…» 

«Ценность искусства легко поставить под сомнение. Предположим, горит Лувр. В объятом пламенем зале две вещи — Мона Лиза и случайно забравшаяся сюда уличная кошка. А у вас есть время только на то, чтобы спасти что-то одно. Что вы выберете? Помню, когда мне было около двадцати, мы с друзьями часто обсуждали эту ситуацию. Только я не помню, что мы решили…» 

«Бесконечность вещей, которую я вижу вокруг, великолепна. Поэтому я никогда не понимал такой вещи, как скука. Ты можешь быть подавленным, но откуда взяться скуке?..» 

«То, что люди принимают за скуку, часто – просто неспособность отдаться целиком конкретному моменту жизни. Одно из преимуществ моего возраста — возвращение к детскому восприятию мира. Взрослые даже не видят того, что приводит в восторг детей. Это настоящее преступление…» 

«Иногда, когда я смотрю на бездомных или на убийц, на простых мерзавцев или пьяниц, я вдруг начинаю представлять себе их младенческие фотографии. На этих фотографиях они такие же, как мы на наших фото. И то, что мы не выросли такими, как они, лишь удивительная, необъяснимая случайность…» 

«Смерть прикасается к нам, когда мы смотрим на свои старые фотографии. Кто-то называет это воспоминаниями, но для меня это всегда было больше похоже на удар под дых, лишающий сил…» 

«Я всегда пытался вести со смертью какую-то игру. Я говорил себе: «Чувак, ты ещё не прожил и половину жизни». Когда мне исполнилось 40, я сказал себе: «Ни фига, это – не половина». Когда мне исполнилось 50, я сказал: «Хорошо, сейчас я на середине пути». Когда мне исполнилось 60, я сказал своему тестю: «Знаешь, кажется, я начинаю чувствовать что-то вроде кризиса среднего возраста». А тесть сказал мне: «Среднего, чёрт возьми, возраста?! Дастин, а много ли ты знаешь 120-летних людей?..» 

«Не так давно я прекратил активно сниматься. Куда-то делась искра, куда-то делся ток. Может, конечно, я напишу что-то. Или попробую что-то снять. Но я собираюсь делать это очень тихо…» 

П. С. А вот что мы хотели бы вам предложить из фильмов Дастина Хоффмана: «Человек дождя», «Крамер против Крамера», «Тутси», «Маленький большой человек», «Последний шанс Харви» и «Ленни».

Или взять случаи, когда самому императору требовалось новое рыцарское облачение. Поскольку у правителя и на сей счёт имелось своё видение, кроме того, кое-что он действительно в этом понимал (даже, как говорят, разработал особый вид пластинчатых доспехов, которые стали носить его имя), то влезал во всё – от внешнего вида до технических деталей. А если оружейник-профессионал Конрад Зойзенхоффер в чём-то возражал, то мог получить письмо со словами: «Сделайте Мне доспехи так, как желаю Я, поскольку не Вы, а Я приму участие в турнире…» И Конрад знал, что, несмотря на относительную вежливость императорского письма, стоит всё-таки поберечься навлечь на себя этот огонь холодной ярости. 
Ну, и вот, а однажды Максимилиану I пришло в голову сделать подарок другому правителю – английскому королю Генриху VIII. Люди по сей день спорят, что означает этот странноватый, а то, пожалуй, и страшноватый вид гротескного рогатого шлема? Это было в порядке вещей? Мода 500 лет назад царила такая? Это был нормальный подарок или подарок-оскорбление? Если последнее, то с намёком на что? На то, что Генрих VIII – рогоносец? Или на его, скажем так, нечеловеческое поведение, когда новые порядки насаждались жестокой рукой, не считаясь с десятками тысяч жизней? 

В общем, вопросов много, а ответов – не очень. К слову, утверждается, что рогатый шлем – только часть самого что ни на есть полного доспеха, который был доспехом костюмным, то есть имитировал одежду, в данном случае – роскошное одеяние аристократа XVI века. Хотя, кто его знает, как оно было… 

П. С. Два других шлема – так, для полноты картины. Тот, что с крылышками, сделал другой известный мастер немецкой школы – Лоренц Кольман, по прозвищу Хельмшмидт, что значит «Шлемник». Он сделал столько шлемов, что «Хельмшмидт» стало как бы его второй фамилией да ещё и перешло «по наследству» к тем его отпрыскам, которые продолжили заниматься ремеслом славного предка. 
А тот шлем, который тоже как бы с рожей, как и предназначавшийся для английского монарха, как говорят, принадлежал шведскому королю Густаву I. Знаете, безопасность безопасностью, гротеск гротеском, но всё же странные были времена и странные вкусы.

Портрет мужа, Д. Н. Кардовского

У суженного был орлиный профиль – почти как у какого-нибудь испанского гранда, и фамилия, от которой тоже веяло испанским – Кардовский. В том смысле, что «Кардовский» очень похоже на «кордовский», то есть имеющий отношение к Кордове – древнему городу у знаменитой реки Гвадалквивир в жаркой Андалусии. Особенно если учесть, что специалисты полагают «а» в этой фамилии более поздней трансформацией. Ну, да ладно отправим пока этимологию вслед за цифрами и датами, не столь существенными сейчас. 
Дмитрий Кардовский и Ольга Делла-Вос обвенчались. Закончила ли наша героиня обучение в Академии или самую малость не доучилась – тут источники тоже утверждают разное. Однако куда важнее этого, что после свадьбы она обрела не только удлинившуюся и усложнившуюся фамилию (Делла-Вос-Кардовская), но и единомышленника в лице любимого супруга. Дмитрий Николаевич – и сам выдающийся художник – хотел, чтобы Ольга Людвиговна продолжала развивать своё дарование, он не собирался запереть жену дома, повелев следить за хозяйством и отпрысками. 
Супруги много вместе работали и путешествовали: пожили в Мюнхене, побывали в Крыму, Швейцарии, Италии. Работы Ольги, которая в своё время стала и преподавателем, и одним из основателей Нового общества художников, с успехом экспонировались на выставках в разных городах России и зарубежья. 

Девочка с васильками (Катя)

Маленькая женщина (Катя)

Катя Кардовская

Что касается отпрысков, то Катенька у Дмитрия и Ольги родилась в Мюнхене, куда молодые уехали вскоре после свадьбы. Дочь удалась на славу – тоненькая, хорошенькая, талантливая. Даже её подружки писали потом в воспоминаниях, что хоть и любили милую Катю, а всё же завидовали – за рисунки её все хвалили, на рояле она играла превосходно, портрет Кати, сделанный её отцом, гимназистки встречали в хрестоматии, а портрет, написанный её матерью, висел в музее. Дочка вообще была для Ольги Людвиговны любимой моделью, её портреты, если позволено будет так сказать, пропитаны нежной любовью матери. 
Однако дочь принесла родителям и беспокойство. В Петербурге, где жили Кардовские, Катя то и дело болела. Добрые люди подсказали, что надо сменить климат, но далеко ехать не обязательно – попробуйте, мол, для начала Царское село. 
Семья переехала на «царкосельские квартиры» и, не считая времени, проведённого в поездках за рубеж, прожили они там почти 10 лет. И думается, хорошо прожили: растили Катю (ей без питерской сырости скоро стало гораздо лучше), гуляли по парку, катались на велосипедах, выходили на пленэр, много и плодотворно работали – Дмитрий Николаевич всё больше над книжной графикой, а Ольга Людвиговна в основном занималась живописью и преподавала, но и иллюстрации тоже уже начала делать. 

Портрет Николая Гумилёва

Царскосельский период, кроме прочего, принёс Кардовским и немало приятных знакомств с интересными творческими людьми, которые с удовольствием бывали в их гостеприимном доме. Вот и Николай Гумилёв, вернувшись из очередного странствия и услышав от своей матушки о замечательных супругах, поселившихся рядом, захотел их немедленно увидеть. В итоге поэт и художники стали общаться часто и очень тепло. 
«Мысль написать портрет Николая Степановича пришла мне ещё весной. Но только в ноябре 1908 года я предложила ему позировать. Он охотно согласился. Его внешность была незаурядная — какая-то своеобразная острота в характере лица, оригинально построенный, немного вытянутый вверх череп, большие серые, слегка косившие глаза, красиво очерченный рот. В тот период, когда я задумала написать его портрет, он носил небольшие, очень украшавшие его усы…» 
Свой портрет Гумилёв в целом одобрил, правда, просил, чтобы глаза всё же поправили. Но Ольга Людвиговна была убеждена, что это изменило бы всё выражение лица, и настояла на своём. Позднее Гумилёв написал ей такие строки: 

* * * 
Мне на Ваших картинах ярких 
Так таинственно слышна 
Царскосельских столетних парков 
Убаюкивающая тишина. 
Разве можно желать чужого, 
Разве можно жить не своим… 
Но и краски ведь тоже слово, 
И узоры линий — ритм. 

К слову, Дмитрий Кардовский сделал обложку для сборника стихов Гумилёва «Жемчуга». А Гумилёв познакомил Делла-Вос-Кардовскую с женщиной, которая стала моделью для одной из самых лучших работ Ольги Людвиговны. Анна Ахматова, как только появилась в доме Гумилёвых в качестве жены Николая Степановича, перетянула на себя всеобщее внимание. Художники тоже были под впечатлением от этой необыкновенной женщины. Но за портрет Ахматовой уже профессор живописи Делла-Вос-Кардовская взялась только в 1914 году, когда грянула Первая Мировая, когда Гумилёв был на фронте, а тревожащаяся Анна Андреевна стала чаще заходить к друзьям-художникам. 
Когда картина была завершена, Ахматова написала автору портрета, что стал одним из самых знаменитых её изображений: 

* * * 
О, не вздыхайте обо мне, 
Печаль преступна и напрасна, 
Я здесь, на сером полотне, 
Возникла странно и неясно. 
Взлетевших рук излом больной, 
В глазах улыбка исступленья, 
Я не могла бы стать иной 
Пред горьким часом наслажденья. 
Он так хотел, он так велел 
Словами мёртвыми и злыми. 
Мой рот тревожно заалел, 
И щёки стали снеговыми. 
И нет греха в его вине, 
Ушёл, глядит в глаза другие, 
Но ничего не снится мне 
В моей предсмертной летаргии. 
Да, тяжёлый был период, для многих тяжёлый, даже для признанных живописцев. Вот, к примеру, Ольге Людвиговне Первая мировая помешала в профессиональном плане – только её избрали членом Интернационального института живописи и литературы в Париже, только в связи с этим попросили прислать картины для Парижской выставки… Но какое уж тут «прислать», когда война. 

Портрет Анны Ахматовой

И кто бы мог тогда подумать, что совсем скоро придут времена куда тяжелее. Революция перечеркнула и заставила померкнуть даже эпохальное событие в истории Академии Художеств, да, пожалуй, и искусства вообще. 
В начале 1917 года обсуждали традиционную ежегодную повестку – кого выдвигаем на звание академиков? Однако всю традиционность разрушил тот факт, что среди кандидатов впервые было четыре женщины (включая Ольгу Делла-Вос-Кардовскую и Зинаиду Серебрякову). Лица некоторых академиков кривились, а один даже не постеснялся выступить, заявляя, что со времён Екатерины II (читай, никогда) не было такого, чтобы бабу – да в академики. Не знал, что ли, тот академик историю своей Академии? Не знал о француженке Мари-Анн Колло, которая вместе со своим учителем Этьеном Фальконе работала над знаменитой конной статуей Петра I, известной как «Медный всадник»? Эта самая Мари-Анн так угодила императрице многочисленными портретами Екатерины и её придворных, а также головой Петра для упомянутого памятника, что государыня повелела сделать француженку академиком. 
И вот – не прошло и полутора веков, как снова кандидатуры женщин одобрили. Однако из-за грянувших революционных событий фактическими академиками дамы тогда не стали. 

Портрет К. Чуковского

А семья Кардовских сочла за благо уехать из пылающего революцией Питера и его окрестностей, но не так далеко, как иные. Эмигрировать художники не стали, поселились в Переславле-Залесском, где у Дмитрия Николаевича было имение. Ну, имением они, конечно, по-настоящему владеть уже не могли, но обошлось без показательного раскулачивания, без страшного голода, без репрессий, хотя Кардовский-то был из дворян. 
Им вообще, по сравнению со многими, здорово повезло, даже работу Кардовские не прекращали – от создания собственных картин до преподавания в местных художественных кружках и студиях. Были и выставки в Переславле-Залесском, было создание Краеведческого музея, где Ольга Людвиговна с мужем многое сделали для сохранения памятников искусства и старины. 
То ли в 1922, то ли в 1924 году Делла-Вос-Кардовскую известили об избрании её не в академики, но в профессора Академии Художеств. Вскоре супруги переехали в Москву и продолжили довольно активную профессиональную деятельность. Там им даже устраивали совместную юбилейную выставку. 
В Москве же их застала война, и в 1942 Кардовские вернулись в Переславль-Залесский, где на следующий год Дмитрий Николаевич, которому было уже 76, скончался. К слову, у него к тому времени уже лет семь была парализована левая рука, что, несомненно, говорило о серьёзных проблемах со здоровьем, но работал он, как и все настоящие художники, до последнего дня. 
А Ольга Людвиговна, похоронив супруга и пережив войну, приехала в Ленинград, где и прожила ещё около семи лет, о которых, к сожалению, мало что известно. А в 1953 в память о живописце с запоминающейся фамилией и ярким талантом в Научно-исследовательском музее Академии художеств СССР прошла большая выставка.

В лесу

Солнечный день

(Картина в заголовке: Ольга Делла-Вос-Кардовская. Автопортрет.)

И, хотя взрослая жизнь началась у Джонатана Риса Майерса рано, как и актёрская карьера, бросив школу, он сперва успел попробовать себя и в качестве работника бара с бильярдной, и помощника фермера, и сняться в рекламе, и провалиться на кинопробах… 
Кроме того, начало работы в кино характеризовалось для Джонатана адской смесью, состоящей из сильнейшей фобии отказа с непомерным гонором. Это значительно позже щелчки по носу и отказы после проб он научился воспринимать несколько спокойней, а в первые годы всё это было поводом уйти в депрессию, в запой и читать оттуда монологи «непризнанного гения». Мир не спешил оправдывать ожидания ни О‘Кифа, ни Майерса, ни даже Риса Майерса. Но так ведь и тот продолжал испытывать терпение окружающих, даже получив роль – слава непредсказуемого в своих выходках любителя приложиться к бутылке уже бежала, обгоняя самого Джонатана. А поверьте, лишние сложности и недисциплинированность – последнее, что ждут от молодого актёра, которому ещё надо доказать своё право встать перед камерой или на сцене. 
Правда, один раз у него был достойный конкурент. Сколько тогда Оливер Стоун ревел «Чёртовы ирландцы!..», когда на съёмках фильма про Александра Македонского Колин Фаррелл и Джонатан Рис Майерс напивались и дебоширили то на пару, то, словно соревнуясь друг с другом. 

Однако играл Джонатан круто, так что его профессиональная известность росла, невзирая на проблемы с алкоголем. К тому же клеймо «голливудский бабник», как ни странно, вешать на этого харизматичного актёра не было никаких существенных причин, хотя он, разумеется, не монах, да и флиртует часто и с охотой. К слову, все его немногочисленные женщины рано или поздно, конечно, выдвигают требования в духе «Или я, или выпивка!». Джонни пытается сделать правильный выбор, уходит в работу, много читает, занимается спортом, ложится в клинику, но… 
Впрочем, в конце прошлого года Джонатан Рис Майер стал отцом и, возможно, появление на свет сына изменит его жизнь – бесповоротно к лучшему, оправдывая наконец-то всеобщие ожидания. 

«А что работа? Да ладно вам, это же не нейрохирургия. Берёшь героя, стараешься вжиться в его характер. Ну, и пытаешься не переигрывать при этом…» 

«Когда не получаешь желанную роль — это ад! Каждый раз актёру обеспечено предынфарктное состояние, если ему говорят: “Ничего личного, но…” Ну уж нет! Это точно личное!..» 

«Да не так уж мне нравится быть актёром. Как можно любить что-то, ради чего тебя сначала пытают на пробах, потом ты по 12 часов в день сидишь на месте и 10 минут работаешь? Я занимаюсь этим, потому что оно держит меня подальше от улиц и от тюрьмы…» 

«Жизнь не держала меня за любимчика. Я вырос в бедности, общался с плохими парнями и, из-за того, что мы порой вытворяли, нередко чувствовал себя полным дерьмом. Потом я пристрастился к выпивке и порой осознанно хотел опуститься на самое дно…» 

«Я не тусуюсь с кинозвездами, и вы не увидите меня на большинстве голливудских вечеринок. На самом деле, я довольно скучный. Я даже плаваю плохо, а компьютером научился пользоваться, когда мне было под 30. Зато я люблю книги, играю на флейте и изображать всех актёров, с которыми когда-либо работал…» 

«Хотел бы я жить вечно? Конечно, это заманчиво, если бы я остался молодым и со всеми эмоциями, которые у меня есть и всем опытом, который я уже приобрёл. Но я не хотел бы жить вечно как Дракула – в вечной пустоте, заключенным в тюрьму своих утрат…» 

«В моей внешности есть нечто, что придаёт мне вид надменный и высокомерный. Я не пытаюсь сделать ничего такого намеренно, но на экране это проявляется и бросается в глаза…» 

«Я пытаюсь быть максимально очаровательным, но, знаете, у всех есть свои выходные дни…» 

«Если я нахожу кого-то особенно привлекательным, то обрушиваюсь на неё всем своим особым ирландским обаянием! И обычно она попадает под его действие очень-очень быстро, и тогда я получаю компанию, которую предпочитаю другим – компанию красивых, умных, очаровательных женщин, с которыми можно сколько угодно общаться, обедать и без всяких тайных помыслов. Я просто люблю их компанию, и большинство моих друзей – женщины…» 

«Сама идея бракосочетания, союза мужчины и женщины прекрасна. Когда люди вдвоём работают над своими отношениями – это так здорово! Но правильная совместная жизнь – без измен и неудач – всем сложно даётся. Чувства – в них замешаны двое. Нельзя быть эгоистичным, нельзя, чтобы все было только для тебя. И лучше не жить с человеком, ход мыслей которого не похож на твой…» 

«Постельные сцены никогда не были для меня особо трудным. Я всегда чувствую себя совершенно свободно, я слежу за собой, и поэтому нет никакой неуверенности. Когда работает камера, не время быть стеснительным, но когда произносят: “Снято!” – ты укрываешь свою партнершу халатом и стараешься вести себя настолько уважительно, насколько возможно. А вообще, в дождливый день в Дублине есть занятия и похуже, чем прыгнуть в кровать с хорошенькой актрисой…» 

«Я вырос в Ирландии и видел слишком много молодых людей, которые приходили в паб поделиться своими великими замыслами и мечтами. А потом, спустя пятнадцать лет, они по-прежнему сидели за тем же столом и цедили как будто ту же самую пинту пива…» 

«Не хочу оказаться однажды сидящим в пабе и услышать: “Видите этого парня? У него было всё, он мог заработать целое состояние, но взял и разрушил свою жизнь сам, своими руками, к чертям собачьим!”…» 

П. С. А тут немного фильмов с участием Джонатана: «Матч Пойнт», «Убежище», «Бархатная золотая жила», «Дети Хуанг Ши», «Лев Зимой» и «Великолепные Эмберсоны».

Однако один географ и геодезист ни о чём таком не мечтал, и противился тому, чтобы его именем назвали горную вершину. Сэр Джордж Эверест решительно заявлял, что не имеет никакого отношения ни к открытию этой горы для европейцев, ни к её измерениям, ни к установлению того факта, что выше её на планете – нет. 

Он, конечно, потратил полжизни на геодезическую съёмку Индии и некоторых сопредельных районов, но, во-первых, этим занимался не он один, а, во-вторых, он и так может считать себя награждённым – ведь его сочли достойным должности главного геодезиста колониальной Индии. Кроме того, сэр Джордж Эверест прекрасно знал, что гора вовсе не безымянная – непальцы нарекли её Сагарматха, что можно перевести как «Мать Богов», жители Индии и Тибета говорили о ней как о Джомо-Кангкар – Повелительнице белых снегов или Джомо-лунгме – Повелительнице ветров (или даже не ветров, а жизненной энергии). 

Но в Королевском географическом обществе так вцепились в идею назвать Пик XV в честь своего выдающегося коллеги в день его 75-летия, что отказываться от этого намерения уже ни в какую не желали. Напрасно Джордж Эверест сопротивлялся, в 1865 году вершину «окрестили» Эверестом, и вскоре, вслед за англичанами, в разных странах именно так стали называть высочайшую вершину Земли. 

Кстати, говорят, что, уроженец Уэльса, сам сэр Эверест произносил свою фамилию с валлийским акцентом – не то как «Ивирист», не то «Иврист».

Иногда леворуким приходилось совсем тяжко, и речь даже не о том, как в школах каждого левшу старались научить писать правой рукой — любой ценой. Это, конечно, неправильно и порой даже жестоко, но, поверьте, во времена инквизиции участь таких людей была значительно печальней. 

В старину на Руси уродиться левшой тоже удачей не могло считаться. Однако благодаря замечательному писателю Николаю Семёновичу Лескову и его «Сказу о тульском косом Левше и стальной блохе» произошло невиданное — слово «левша» стало означать что-то хорошее. Оно превратилось в имя нарицательное, его начали употреблять, чтобы подчеркнуть удивительное мастерство человека, достигшего серьёзных высот в своём ремесле. 

Хотя, вообще говоря, сказ-то был посвящен вовсе не защите леворуких. Кстати, обратите внимание, по Лескову тот тульский кузнец ведь был ещё и косым. То есть не только леворукость, но и косоглазие настоящим таланту и мастерству — не помеха. : )

Демонстрировать свои фото, в отличие от картин, он широкой публике не собирался. Но спустя время специалисты добрались и до этих его архивов и оценили фотографии Мухи высоко – далеко не дилетант, он очень интересовался современными ему технологиями, сам занимался всем фотопроцессом, включая проявку и увеличение и даже самостоятельно разработал автоматический затвор на дистанционном управлении.