Вообще семья Стравинских жила Петербурге, но лето 1882 года было таким чудесным, таким ранним, что Фёдор Игнатьевич и Анна Кирилловна решили, покинув шумный город, в Ораниенбауме провести последний месяц до появления на свет их третьего сына. Ну, тогда они, разумеется, ещё не знали, что снова родится сын, что потом будет ещё один мальчик, и что дочерями им не суждено обзавестись.
Вернуться в столицу вовремя Стравинские не успели, и потому именно в Ораниенбауме 135 лет назад раздался первый крик будущей знаменитости. Впрочем, тем, кто позднее называл его «мэтром из Ораниенбаума», мэтр всегда удивлялся: разве стоит так говорить, если его увезли оттуда сразу после рождения и больше тех мест Игорь Фёдорович никогда не видел.
В первые годы жизни он вообще видел мало, до невероятности мало. Даже из их петербургской квартиры, которая, скажем прямо, была не так уж мала, он запомнил лучше всего обеденный стол, к которому допускали детей, библиотеку с тысячами книг, некоторые из которых наш герой очень любил, и свою маленькую комнатку – одну на двоих с младшим братом Гурием.
Игорь с рождения считался катастрофически болезненным. Собственно болезней было куда меньше, чем страха болезней, однако полагалось неукоснительно следовать заведённым правилам. Например: по дому без спросу не ходить; на улицу – только после освидетельствования приглашённого врача; никаких спортивных занятий или игр, а также плавания – ни-ни, упаси господь. Поэтому позднее даже идти в гимназию, или ехать туда на трамвае или на извозчике – это равнялось походу и приключению. Как и прогулка по городу. А ещё поездки к родственникам всякий раз становились событием, особенно если в деревню и если без родителей.

А родители, по словам самого Игоря Стравинского, были люди непростые и отношения их с детьми – тоже. Папенька, в своё время выкинувший фортель, сменив юридический факультет на консерваторию, по сути, был зациклен на музыке и на себе. Справедливости ради стоит сказать, что певцом Фёдор Стравинский был превосходным, звездой Мариинки, к нему приходил сам Римский-Корсаков – просил спеть в его опере, а Чайковский за блестящие исполнение партии горячо благодарил Фёдора Игнатьевича, всем публично хвалил его и подарил свой портрет с автографом. Однако осознание собственной важности и необузданный темперамент сделали из Стравинского-старшего человека, с которым очень трудно жить. «Отец внушал мне постоянный страх. Он терял контроль над собой, когда впадал в гнев — внезапно, не считаясь с тем, где находится. Лишь когда я болел, он бывал нежен со мной — в этот период отец совершенно переменялся ко мне, и я прощал ему всё…»
А матушка, которая тоже как-то не имела склонности проявлять любовь к детям, была хорошей пианисткой и посвятила себя, прежде всего, мужу – с первых дней же их знакомства, когда она аккомпанировала ещё начинающему певцу Ф. Стравинскому, а потом стала его концертмейстером. Игорь не использовал слова «любовь» по отношению к матери, он говорил: «К ней я испытывал только чувство долга…», «По няне Берте, которая прослужила в нашей семье 40 лет, я грустил больше, чем по матери…» И по отцу – тоже: когда тот неожиданно и быстро «сгорел» от рака, Игорь явственно ощутил, что потерял горячо любимого человека. Однако и по матери, которая пережила своего супруга на 37 лет, он потом тоже печалился и даже песню ей посвятил.
Но детям всегда мало любви, всегда хочется больше внимания и тепла. Поэтому, как и все отпрыски занятых родителей, Игорь чувствовал себя страшно одиноким, недолюбливал многих родственников, поскольку те казались ему попросту злыми, сердился на задиристых кузенов и очень ревновал родителей к родным братьям. Ему казалось, что обычно над ним все потешаются и помнил чуть ли не единственный пример, когда родителям понравилось то, что он сделал. Маленького, ещё не очень хорошо говорившего Игоря, которого только что привезли из деревни, спросили, что он там видел, и тот сказал, что видел крестьян, слышал, как они пели, и спел их песню. Да так спел, что все пришли в изумление, и даже отец сказал, что у сына замечательный слух!..

Но такое доказательство одарённости никак не повлияло на мнение родителей относительно будущности Игоря. Бросивший юридический факультет Фёдор Игнатьевич отчего-то решил, что все его сыновья тот факультет окончат. Никакой музыки! Ну, в смысле выбора профессии. В качестве разностороннего домашнего образования – можно и даже нужно, как всякому приличному человеку. А про консерваторию и сцену следовало даже не упоминать. Отчего же так? Недоброжелатели говорили, что в семье Стравинских не хотели других музыкальных «звёзд». Прочие полагали, что отец, которому богатств, в отличие от известности, музыка не принесла, желал для сыновей надёжной и «хлебной» профессии.
Но, несмотря на строгость отца и его, казалось бы, непререкаемый авторитет, дети поступили по-своему. Точнее, как поступил бы в итоге старший Роман, трудно сказать, ибо умер он в 23 года. А следующий по старшинству – Юрий – выучился на архитектора, остался в Советской России и, среди прочего, успел спасти несколько архитектурных памятников до того, как скончался в 63 года, незадолго до начала Великой Отечественной. Самый младший – Гурий – прожил 33 года, погибнув на фронте во время Первой мировой, но до того успел стать оперным певцом, заняв, в определённом смысле, место своего отца в Мариинском театре.
Что же до Игоря Стравинского, то он, вероятно, с самого начала знал свой путь, да и сочинять начал очень рано, правда, долго никому свои произведения не показывал. Благодаря некоторой изоляции и ограниченности впечатлений, музыке, звучащей дома и превосходному врождённому слуху, звук значил для него очень много. Звуки были частью большого мира снаружи, звуки будили фантазию, звуки становились самой яркой частью воспоминаний, им уступали запахи и визуальные образы.

Уже в почтенном возрасте Игорь Фёдорович легко и ярко вспоминал, как в Санкт-Петербурге конца XIX века стучали дрожки по булыжникам мостовых и как дребезжала конка, как скрипели колёса и цокали копыта лошадей, как понукали коней возницы и как кричали торговцы всевозможным товаром, как звонили колокола и как стреляли с Петропавловской крепости. Он помнил народные заунывные песни, вскрики гармошек и треньканье балалаек, невыносимо резкий трезвон новинки тех времён – домашнего телефона и пронзительные звуки военного оркестра, проходившего за окном. «Особенно забавляли меня звуки труб, флейт и барабанов. Я знаю, что желание воспроизвести эту музыку было причиной моих первых попыток сочинительства. Я стал пробовать подобрать на рояле услышанные мной интервалы, как только смог дотягиваться до клавиш. Но при этом находил другие интервалы, нравившиеся мне больше, что уже делало меня композитором…»
Учителя музыки, как уже говорилось, у Игоря были, но дисциплина и скука при таких занятиях порой изводила даже такого способного мальчика. Затем отец решил, что, поскольку пианиста-виртуоза из Игоря не получится, то и нет смысла продолжать учение дальше. Но будущий композитор заниматься продолжил – самостоятельно, по книжкам, почти тайком, пока не отважился спустя несколько лет попросить отца нанять ему преподавателя гармонии. Отец нехотя согласился и был весьма недоволен, когда из очередных персональных занятий ничего не вышло – не найдя с учителем общего языка, юный Стравинский продолжил работать самостоятельно, пока ему не посчастливилось заинтересовать своими сочинениями самого Римского-Корсакова, который несколько лет бесплатно занимался с одарённым юношей.
Несмотря на близость Мариинки к дому Стравинских и непосредственное отношение отца к этому храму искусств, впервые Игорь оказался на представлении только в 10 лет, и полюбил театр всей душой. Позднее отец достал для сына специальный пропуск, чтобы тот мог приходить не только на спектакли, но и на репетиции, и к 16-ти годам юноша большую часть всех вечеров стал проводить там. Не остановила даже учёба в Санкт-Петербургском университете, на юрфак которого Игорь, конечно, поступил, поскольку так велел Фёдор Игнатьевич. «Так как посещение лекций было необязательным, я предпочитал не присутствовать на них, и за все пять лет моего пребывания в университете, вероятно, прослушал не более пятидесяти лекций. Об университете у меня сохранились смутные воспоминания. У меня столько времени уходило на занятия с Римским-Корсаковым, что я едва ли мог отдавать должное другим занятиям…» Кстати, именно Николай Андреевич посоветовал Игорю Фёдоровичу не тратить время на учёбу в консерватории.

Строгий, но внимательный, этот великий учитель много дал своему ученику. И день похорон Римского-Корсакова стал одним из самых горестных в жизни Стравинского. Особенно больно стало ему вот после чего: «Я не мог не плакать, а его вдова подошла и сказала мне: «Почему вы так горюете? У нас ведь есть ещё Глазунов…» Это было самым бессердечным замечанием из слышанных мною когда-либо, и я испытал вспышку настоящей ненависти…»
От своего учителя Игорь Фёдорович, конечно, не раз слышал критические замечания, как и полагается, но вскоре, особенно после того, как сочинения Стравинского впервые зазвучали на публике, он словно бы перестал слышать советы и упрёки, словно бы окончательно уверился в том, что только он сам знает как и что ему надо писать. Впрочем, возможно, тут не обошлось и без защитной реакции – невольно станешь огрызаться на каждое замечание или примешь вид опытного всезнайки, если тебя так мало любили и хвалили. К слову, почти вся родня – и с отцовской, и с материнской стороны – долго не верила в талант Игоря и даже отказывалась признавать настоящей музыкой что-либо из написанного им. «Единственным членом семьи, верившим в мой талант, был дядя Александр Елачич, познакомивший меня, какое-то время обожавшего только Чайковского, с музыкой Бетховена. Он содействовал моему раннему пониманию этого композитора. Увы, во мне мало от Бетховена, хотя некоторые находят у меня нечто бетховенское, но мне кажется, я знаю, как он творил…»
Ещё был школьный учитель математики – профессор Вульф, музыкант-любителем. Он знал, что Стравинский сочиняет и, в отличие от остальных преподавателей, помогал, защищал и подбадривал юного композитора. А ещё была Катя…

«Екатерина, которая доводилась мне кузиной, вошла в мою жизнь на десятом году жизни как долгожданная сестра. С первого же часа, проведенного вместе, мы решили, что в один прекрасный день поженимся. Она была моим самым близким другом и товарищем в играх, что продолжалось и далее, вплоть до нашей женитьбы. С того времени и до самой её смерти мы были исключительно близки, ближе, чем иногда бывают возлюбленные… За три года до нашей свадьбы она жила в Париже, занимаясь постановкой голоса. У нее было приятное сопрано, и музыка, безусловно, играла в её жизни одну из ведущих ролей. К тому же она была очень хорошим нотописцем и позже стала моим лучшим переписчиком…»
Вообще-то, жениться столь близким родственникам в те времена запрещалось, но, сговорившись между собой, в деревеньке под Санкт-Петербургом они нашли священника – из тех, что во все времена тайно и быстро скрепляли узами освящённого брака любящие сердца. И Катя с Игорем поженились. Супруга родила ему четырёх детей, посвятила ему жизнь, следовала за ним повсюду, пока туберкулёз не заставлял её жить только в определённом климате. Катя даже нашла в себе силы делить мужа не только со славой, но и с другой женщиной, когда вдруг в их жизнь вошла красавица Вера Судейкина.

А та вошла навсегда – сначала став одной из вершин любовного треугольника, а потом и второй женой Стравинского, прожив с ним 50 лет в общей сложности, если считать с того дня, как вспыхнула их страстная любовь. Но такие истории достойны, чтобы их рассказывали отдельно, поэтому мы опустим подробности и вернёмся к творческой и профессиональной стороне жизни Стравинского.

Тот самый дебют, после которого 28-летний Стравинский проснулся знаменитым, состоялся не без участия Сергея Дягилева, который и заказал молодому композитору написать балет «Жар-птица» для Русских сезонов. Вообще-то, за музыку отвечал Анатолий Лядов, куда более известный тогда композитор, который, помимо прочего, отлично подходил под «систему знаменитостей» Дягилева – когда к постановке привлекались только громкие имена. Стравинский тогда не был «громким именем», так что же заставило великого импресарио обратиться именно к нему, когда Лядов, как это бывает с творческими людьми, сорвал все сроки?
Ну, во-первых, Сергей Павлович довольно давно знал начинающего композитора, они, кстати, были дальними-дальними, но всё же родственниками и могли, при случае, посидеть в хорошем петербургском ресторане. Во-вторых, Дягилев уже слышал кое-какие произведения Стравинского, тот не был для него «неизвестным композитором», он даже чётко знал, что хочет нечто вроде «Фавна и пастушки» Игоря Фёдоровича. Однако идея привлечь его к работе – это был риск, это отличалось от привычной, безупречно срабатывающей стратегии Дягилева. Но Стравинский не подвёл, и после премьеры «Жар-птицы» композитору выразил восторг сам Клод Дебюсси, чьи произведения, казалось, совсем недавно разучивал юный Игорь.
А потом был ещё более громогласный успех – постановка легендарного балетмейстера Фокина «Петрушка», под необычную музыку Стравинского, которого почти тут же объявили иконой авангардной музыки. Однако очередное сочинение «иконы» публика отчего-то не приняла. «Весна священная», видимо, показалась уж совсем странной, до неприемлемости. Публика тоже повела себя до крайности странно – она не просто свистела и шумела, она, не дождавшись никакого развития действия на сцене, почти с самого начала, будто получив незаметный прочим сигнал, совершенно «слетела с катушек», бесновалась так, как в редком актёрском кошмаре привидится!.. Провал, провал! Игорь Фёдорович только поверил в свои силы по-настоящему, а теперь он даже тяжело заболел от переживаний. Но Дягилев успокаивал композитора: «Любой скандал в наше время можно обернуть на пользу…» И был, в общем-то, прав: всего через год «Весну священную» уже называли гениальной, в театрах устраивали нескончаемые овации, а Игоря Стравинского носили на руках в прямом смысле! Правда, речь о симфоническом произведении, уже без балета, но всё-таки.

Как он хотел тогда же показать «Весну» на родине! Но всё получилось, не так, как хотелось. Наезжающие в Европу Стравинские – по работе и для лечения Кати – и не думали об эмиграции, но Первая Мировая задержали их за рубежом, а революция в России и вовсе поставила крест на возвращении. Надолго – почти на 50 лет.
И в эти десятилетия успело вместиться многое: успехи и неудачи, безденежье и редкие заработки покрупнее, скитания – не только гастролей ради, бесконечные музыкальные эксперименты, которые музыковеды всё тщатся разложить по полочкам стилей и периодов, несмотря на то, что сочинения Игоря Стравинского трудно поддаются классификации. То же, кстати, было с его старшим сыном Фёдором – природа на нём не отдохнула, а только дала другое направление таланту, и Фёдор Игоревич стал художником, к которому тоже вечно приставали с требованием определить его стиль.
В Париже Игорю Стравинскому пришлось похоронить одну за другой дочь, жену и мать. Это было таким большим ударом, что он даже музыки стал писать совсем мало, а из столицы Франции решил уехать и никогда не возвращаться. Много позже он всё-таки привезёт туда свой «Плач пророка Иеремии», но из-за провала снова поклянётся забыть про Париж. А тогда, в 1939, когда Европа вот-вот должна была заполыхать огнём Второй мировой, он решил воспользоваться приглашением читать лекции в Гарварде и уехал в США. Его сын Фёдор остался во Франции с женой француженкой и заставил отца страшно переживать за него в годы войны. И было из-за чего – не имевшему официального гражданства Фёдору Игоревичу довелось не только скрываться, но и попасть в фашистский лагерь, откуда его, к счастью, вызволили.
А Игорь Стравинский вместе с Верой Судейкиной обосновался в Америке. Долго пришлось ему привыкать к особенностям другой страны, которая первым делом огорошила его несколькими способами. Например, им с Верой не давали селиться в одном номере гостиницы, поскольку они тогда ещё не были женаты; при получении документов Игорю Фёдоровичу предложили сменить имя-фамилию – разумеется, это была дежурная фраза чиновника, обязанного предложить такой вариант всем новым гражданам, но всё-таки Стравинский был очень удивлён, наивно полагая, что известен всем. А потом он решил сделать комплимент новой родине, оркестровав американский гимн с тем, чтобы исполнить его на День Независимости с негритянским хором. И его за это арестовали, предупредив в тюрьме, чтобы он забыл о подобном, иначе его в следующий раз его будут судить за покушение на наследие американской нации. А ещё в числе неприятнейших сюрпризов были всеобщее помешательство на деньгах и огромный налог – выяснилось, что со всех своих гонораров Стравинский должен отдавать 90% государству! Стоит ли после этого удивляться, что он так много гастролировал?

Однако, в целом, Игорь Фёдорович нашёл, чему радоваться: они с Верой купили уютный домик в Калифорнии, где он мог не только писать музыку и принимать гостей, но найти место всем животным, которых он так любил, и которых прежде невозможно было заводить из-за кочевой жизни. Теперь одних только птиц у него было множество. Он начинал утро с неизменной зарядки, стоял на голове, чувствовал себя, в целом, очень неплохо, работалось тоже хорошо. Гастролей и концертов проходило немало, но он решил, что дирижёрские интерпретации его не устраивают и он должен, при малейшей возможности, сам дирижировать оркестром, исполняющим его сочинения. Так он и зарабатывал большую часть денег, ведь с авторскими правами там получилась какая-то нехорошая история, так что он даже заказами из Голливуда не брезговал, как ни корили его за это «серьёзные» коллеги.
При этом его слава уже достигла всемирного уровня, а статус был прочен как скала, когда поступило предложение посетить родину. Стравинский серьёзно задумался: страна, где он родился, очень изменилась – не будет ли ошибкой для старого человека такая эмоциональная нагрузка? Он, конечно, часто вспоминает места, где прошли его детство и юность, но они теперь совсем иные, да и музыка его до недавнего времени была запрещена в СССР… Но всё-таки он поехал. И было в той поездке хорошее: радость узнавания деталей, умные, внимательные лица слушателей и талантливая молодёжь из музыкальных вузов, отличный оркестр, с которым ему довелось поработать. Однако Фурцева «толкнула» какую-то глупейшую речь с упрёками в его адрес, было разочарование от изменений в стране, которое он предвидел, местная постановка «Орфея» ему так не понравилась, что у него даже заболело сердце. А через два дня ему прямо на концерте, где он дирижировал, стало плохо. К счастью, тогда всё обошлось. Запомнилась в СССР и встреча с Хрущёвым, который хоть и не понимал ничего в музыке, особенно авангардной, да и джентльменским поведением редко отличался, тут извинился за Фурцеву и горячо убеждал композитора оставаться на родине. Но Стравинский вежливо ответил, что ценит предложение, однако опасается за свою судьбу после окончания срока правления Хрущёва: «Что же будет со мной, если Вас снимут, Никита Сергеевич?..»

После той поездки Стравинский обратил внимание на своё здоровье, бросил курить, поскольку сосуды у него оказались в весьма плохом состоянии, и прожил ещё больше девяти лет. «Каким образом человек становится старым? Я не знаю, и почему я стар, и должен ли я был стать старым, мне этого не хочется. С детства, большую часть жизни я думал о себе как о «младшем» – столько вокруг было старейших, а теперь вдруг я читаю и слышу о себе как о «старейшем»…
Игорь Стравинский скончался, немного не дожив до 89-го дня рождения. Его похоронили в Венеции, и об этом выборе до сих пор судачат: почему, мол, не в тёплой Калифорнии, где ему было хорошо в последние годы, почему не в России, где с готовность отозвались оказать последние почести великому композитору? Некоторые утверждают, что Венеция упомянута в его завещании, однако другие говорят, что так решила Вера Судейкина, а Игорь Фёдорович Венецию не очень-то любил, говоря, что «жить там – всё равно, что жить в стакане воды…» Но, с другой стороны, это же он говорил про «жить», а не про лежать на знаменитом кладбище, среди множества других знаменитостей.

В нашей подборке балеты, псалмы и другие сочинения Игоря Стравинского: vk.com/gdekultura 

(Текст: Алёна Эльфман)

«Знаете, историю «Битлз» преподают в школе. Мои внуки подходят ко мне и говорят: «Дедушка, сегодня мы видели тебя в учебнике». А я думаю: «Правда? О, нет, это ужасно». Мне не нравится, когда некоторые начинаются анализировать всё, что происходило с нами, я недоумеваю: с чего они это взяли?..»

«В обычной жизни я дедушка – у меня есть внуки. Так что официально я уже достаточно взрослый. Но в музыке необязательно быть старым дедом! Я мог бы вести себя как старик, но в душе я отказываюсь верить в свой возраст. Музыка даёт полную свободу духу, которую я не хочу потерять. Но зато с возрастом мы становимся чуточку умнее. Если повезёт…»

«Возраст – это число, тем большее, чем старше ты становишься. Но если это никак не мешает, то мне всё равно. Ты можешь это игнорировать. Этим я и занимаюсь…»

«Ничто не доставляет мне больше удовольствия, чем войти в комнату и выйти из неё с музыкальным произведением…»

«Если честно, есть песни, которых я уже не помню. Особенно те, что были на альбомах 70-ых. Но разве это удивительно, учитывая, что я их написал тысячи?..»

«Периодически я разговариваю сам с собой. Послушай, говорю я, посмотри на эту небольшую гору достижений. Их же у тебя до чёрта. Неужели тебе мало? И отвечаю: а вдруг я смогу сделать так, что мои достижения будут выглядеть чуть лучше?..»

«Я никогда не говорил себе: о, я сделал что-то талантливое!..»

«В фильме “Стать Джоном Ленноном” меня оттолкнули две вещи: во-первых, Джон там выше меня, но это не так! Мы были почти одинакового роста. Когда тебя изображают, как коротышку, это не очень-то приятно. Да, актёр (Томас Сангстер) сыграл хорошо, но ему нужно было бы надеть обувь на платформе. А ещё в фильме Джон отправляет меня в нокдаун. Вот этого в жизни уж точно никогда не было! Иначе я бы это запомнил, не правда ли? Ничего такого с нами не происходило, но теперь это становится частью истории. Люди ведь смотрят этот фильм и запоминают. Я сказал режиссёру: “Всё было не так”. Но потом мы решили: ладно, это просто художественный фильм, не документальный, не биография…»

«Если бы Джон прямо сейчас вошёл сюда, я сказал ему: “Давай напишем песню, приятель! Доставай гитару. За дело!”…»

«Поработать с Томом Йорком? Это было бы замечательно, да… Но я немного… Я не знаю, у меня недостаточно… В общем, я просто не осмеливаюсь позвонить ему. “Привет, Том! Это Пол. Чем ты сейчас занят? Над чем работаешь? Ты не хочешь написать что-нибудь вместе со мной?” А что если он скажет: “Ну, вообще-то я занят”?..»

«Я выпускаю альбомы, и, как дурачок, прислушиваюсь к тому, что о них говорят другие. Знаете, критик из “New York Times” проклял «Сержанта Пеппера», едва тот вышел в свет. Весь ужас в том, что это срабатывает, это заставляет тебя ненавидеть свои собственные вещи. Это играет на твоей неуверенности в себе, несмотря на то, что ты вроде бы преодолел эту неуверенность, когда сочинял ту песню…»

«В былые времена 15000 копий в день – это было не особо. Но сейчас это в порядке вещей, если ты не Рианна или Бейонсе – таков новый мир продаж. Я выпущу свой следующий альбом, но я не думаю, что продам много. Я выпускаю его просто потому, что у меня есть песни, которые мне нравятся. И я сделаю ту работу, которая получается у меня лучше всего. Арена действий изменилась, но меня это не напрягает, потому что я уже снял пенки…»

«На концерте я не переживаю того, что переживают зрители. Иначе я бы не смог петь, иначе я бы просто плакал. Но да, бывают моменты. Кажется, это было в Южной Америке. В зале я заметил высокого, прекрасного, как статуя, мужчину с бородой. Он держал руку на плече своей дочери. Я пел Let it be, а он смотрел на свою дочь, а она смотрела на него, и они переживали в этот момент одно и то же. Сложно петь, когда видишь такое…»

«Погружаясь в сочинение песен в мрачные времена, я постепенно понимал, что мне становится чуть-чуть легче и боль немного отпускает. Я думаю, что хороший психиатр найдёт большое поле для своих исследований в моих песнях…»

«Я всегда старался понять и убедить себя, что, независимо от того, как всё паршиво сегодня, я должен пройти сквозь это и постараться, чтобы ещё обязательно наступили хорошие дни…»

«А я люблю королеву. Когда мы взрослели, она была куколкой, она была красавицей, и у нее была замечательная фигура. Посмотрите на старые фотографии. Нам нравились все её прелести. Я никогда не говорил ей этого лично, но в интервью я говорю это довольно часто. Надеюсь, рано или поздно она это прочитает…»

«Я думаю, что я более всего счастлив сейчас. Для меня большая радость видеть, как растёт и взрослеет моя семья. Однако, заглядывая в прошлое, в те годы, когда Beatles стали пользоваться успехом, я вспоминаю, что это были чудесные, сумасшедшие, полные веселья годы. Так что тот период в моей жизни был почти таким же счастливым…»

«Я понимаю, что однажды выдохнусь, но этого пока не происходит. Не хочу даже думать об этом. Я вижу, как люди, которые моложе меня, сидят целыми днями у телевизора. Я не хочу так жить. Я могу придумать что-то поинтереснее! Я люблю то, чем занимаюсь, и буду продолжать это делать…»

«Люди часто спрашивают меня, что я теперь думаю насчет Beatles. А я просто горжусь тем, что было. И это было классно…»

Наша подборка к дню рождения сэра Пола Маккартни здесь: vk.com/gdekultura 

(Текст: Алёна Эльфман)

***

*безделье, праздность (итал.).

Сергей Юрьевич Юрский, советский и российский актёр и режиссёр театра и кино. Народный артист РСФСР.

В день рождения Александра Сергеевича Пушкина Где культура предлагает вашему вниманию первую и вторую главы романа в стихах «Евгений Онегин» в исполнении лучшего чтеца нашего времени Сергея Юрского. 

Так же в нашей подборке можно послушать роман целиком.

Если послушать его достаточно долго, то уловишь особые «слова-паразиты»: смерть, красота, гармония, сочувствие и жалость. Ну, то есть сначала, по глупости воспринимаешь их «паразитами» – слишком часто они повторяются, эти слова. А потом, если повезёт, начинаешь понимать мысль, в них заключённую: все мы, все до одного движемся к смерти, и на пути к ней какой-то смысл есть только в красоте, сочувствии, жалости и в неустанных попытках гармонизировать мир.

Если немного познакомиться с его биографией, то сама собой может появиться настырная параллель между Театром им. Вахтангова и его первой любовью – не той красивой блондинкой, ради которой он когда-то поехал в Вильнюс, чтобы стать знаменитым и доказать ей, а самой первой – кривенькой, хромоногой деревенской девочкой.
Мальчик, влюбившийся в такую, чувствовал, что это будет правильным: окружить заботой того, кто нуждается в помощи. И тогда можно будет надеяться на взаимность и верность.
Быть нужным – это как раз та форма эгоизма, которую даже сам себе человек может простить, не говоря уже об обществе.
Что до параллели с театром, то ни для кого не секрет: знаменитое детище Евгения Вахтангова, пережив как-то злосчастные 90-ые, в новый век вошло обедневшим, обветшавшим, хромым на обе ноги.

Римас Туминас, согласившись возглавить этот театр, совершил настоящее экономическое чудо, сравнимое, например, с тем, как во второй половине XX века восстала из праха Япония.
Вахтанговский театр стал одним из самых популярных в стране, аншлаги там теперь – можно сказать, состояние перманентное, билетов не достать, у артистов очень хорошие зарплаты, вырастают новые сцены, старых актёров берегут, молодых растят бережно… В общем, любо-дорого посмотреть.
Кстати, о посмотреть. Если бы наш герой выполнил только роли коммерческого директора и завхоза, ему уже стоило бы поклониться. Но он же сберёг труппу и уже вырастил поколение тех, кто будет иметь непосредственное отношение к театральной жизни страны в последующие десятилетия. А вахтанговская молодёжь, уж поверьте, внушает надежду.

И нельзя забыть о его спектаклях – удивительном синтезе бытового и фантастического, символического и конкретного. Его стиль: деликатное отношение к авторскому повествованию плюс вплетение своего видения.
Собственно, когда-то ради этих постановок и звали Римаса Туминаса в этот театр. Звал и возглавлявший его тогда Михаил Ульянов, и другие понимающие люди. Звали долго – и лично, и с помощью официальных правительственных приглашений.
А ему зачем была нужна Москва? Туминас в то время уже и Национальный драматический театр Литвы возглавлял, и Малый драматический театр Вильнюса основал. Что его заставило ехать туда, где требовалось вкладывать столько сил? Кто знает… Римас Владимирович говорит, потому поехал, что ему Ульянов снился, звал: «Вы мне нужны!..»
В любом случае, никакого преувеличения не будет, если сказать, что согласие Туминаса возглавить Театр им. Евгения Вахтангова стало большой удачей и для этого театра, и для Москвы, и, уж извините, для всей России.

«У нас в доме на хуторе была гостевая комната, а вместо дверей — занавески, которые, видимо, чем-то поразили мое воображение. Я, семилетний, стал регулярно звать в гости двух соседских девочек на год младше меня, ставить их на табуретки между этих занавесок и что-то заставлять их рассказывать – выступать. Откуда что взялось, ведь я и театра ещё никогда не видел!..»

«В 14 лет я вместе с классом приехал в Вильнюс, и нас повели в театр. А я тогда уже работал киномехаником, жил самостоятельно, чувствовал себя взрослым. Мне было обидно, что показывали всего лишь «Кота в сапогах». Да и сам спектакль был чудовищно плох, я чувствовал фальшь. Все хлопали, а я не хлопал, сидел и недружелюбно смотрел на сцену. При этом мне было жалко актёров, стыдно за них. Я думал: «Такие взрослые и такой ерундой занимаются…»

«Какое-то время я мечтал быть свободным художником или скульптором. Надеть шляпу, намотать шарф, ходить по прекрасному Вильнюсу… Думал, так и будет – свобода, независимость. А пришлось всю жизнь руководить, всю жизнь быть к чему-то привязанным. Когда же свобода?..»

«Сначала казалось: театральный — это легко, и я занимался без энтузиазма. Тогда меня вызвали в деканат: «У нас сложилось впечатление, что вы проездом тут, несерьёзно относитесь. Вы действительно хотите здесь учиться?». Почему-то вспомнилось лицо матери. Я знал, что если вернусь, она-то меня поймет. А вот соседки будут судачить. Мне стало маму очень жалко. И я начал усерднее заниматься. К тому же, мне легко удавалось сочинять этюды, я и другим их сочинял. Всё же на поверхности — только руку протяни или вспомни — и уже готовая тема или отрывок…»

«Однажды меня заметили, пригласили на телевидение и радио. Впереди маячили большие перспективы, но поскольку я увлёкся театром, судьбу со СМИ и кино я связывать не стал. Мне тогда раскрылся Чехов — его боль, тоска, невысказанная надежда, ранимая красота…

«Как-то в Вильнюсе я играл молоденького мальчика в спектакле по пьесе Рощина “Радуга зимой”. И что-то у нас не получалось. Тогда позвали Виктюка, работающего в Вильнюсской Русской драме, чтобы помог. И начал он меня гонять. Я понимал, что в его требованиях есть правда, но этот невозможный крик!.. “Нет, эту профессию я не вынесу”, – сказал я себе тогда и начал сворачивать к режессуре…»

«Когда ученик подражает учителю – это нормально. Я и сам многие годы подражал Эфросу. Так его любил, что не только репетировал, но и ходил, как Эфрос. В ГИТИСе про меня говорили “эфросятина”. Эфрос был тогда в опале, я тайно бегал к нему. Теперь я студентам говорю: не бойтесь подражать. Не обольщайтесь, не думайте: “Я должен быть необычным. Стану необычным, и мне самому будут подражать”. Нет, подражайте всем гениям, с которыми встретились. И тем, кого любите. Запомните: подражать умеют только талантливые…»

«Почему я, учившийся у московских театральных мэтров, не остался Москве? Я подумал: что мне делать там, где Эфрос, Васильев, Гончаров, Любимов, Захаров?! К тому же, хотелось принести в Литву прекрасные идеи московской театральной Мекки. Чувствовал себя миссионером…»

«У меня три режиссёрских принципа: вкус детства, запах хлеба и звук века… Когда всё это есть в спектакле, его понимают абсолютно все…»

«Любить жизнь очень трудно. Особенно нашему поколению. Это такая ежедневная работа…»

«Я пришёл сюда не для того, чтобы строить здесь свой дом или делать свой театр. Я приехал в Москву исключительно для того, чтобы продолжить те традиции русского театра, на которых сам воспитывался. А в этой ситуации руководитель не имеет право ничего ломать. Кроме вопиющей несправедливости…»

«В театре я первым делом отменил всякие санкции за опоздания, нарушения. Призвал к доверию и к профессионализму. Ведь если ты профессионал, то непременно придешь вовремя, не так ли? Но сначала артистов надо понять, простить, поверить, дать им свободу, и они откликнуться, и сами все будут делать хорошо и вовремя…»

«Как долго я испытывал стыд, что не мог платить им ту зарплату, которую они заслуживают. Думал уйти, уступить место другому. Мучился: «Какой же я руководитель? Я не могу платить людям деньги, чтобы они жили как люди…» Но финансовые проблемы позади. И я ведь не уволил никого, за что мне некоторые даже пеняли…»

«Надо быть очень-очень откровенным, и в этом – главная сложность нашей профессии. Можно взять любую маску – неразговорчивого, замкнутого, сурового, странного, и с ней пройти, не заметив других. Но я отказался от любого маскарада и сразу стал говорить с вахтанговцами откровенно и начистоту. Спустя какое-то время они, как мне кажется, оценили это…»

«Но иногда я ощущаю себя заложником Театра им. Вахтангова. Кажется, что построил для себя тюрьму – это из-за скорости и множества обязанностей. Тогда хочется тряхнуть стариной и начать безумно жить, или же поставить нечто безумно-невероятное, что разрушит стены тюрьмы. А потом я беру себя в руки…»

«Ночь — это моё время. Я не сплю, и когда все затихает, только тогда и хозяйничаю в жизни своей. Я боюсь утра, боюсь проснуться, и вставать — это так сложно, потому что опять нужно входить в жизнь, в реальность. Это так неинтересно. А ночью… Это такие миры, такое блаженство! Я даже себя иногда начинаю любить: становлюсь героем ночи, героем жизни, возвышаюсь над Гоголем, Пушкиным, Чеховым!.. А утром спускаюсь и поклоняюсь им: я раб жизни, ситуации, авторов…»

«Вот стоит мой дом в Литве. И я думаю: «Когда же я там поживу?» Хочется работать там, косить, смотреть мой огород. Я сажаю почти всё, что возможно, и я так этому радуюсь. Так вот когда это всё? Как успеть? Сколько осталось?..»

«Может быть, зрителю это не всегда заметно, но я вношу в спектакль ощущения своего детства – простые, глубокие, душевные. Спектакль без детства — не спектакль. Память детства согрета теплом, любовью. Ребёнок — человек любви. Значит, и мне везде надо искать любовь и беречь её…»

«А бывает, что обозлишься и перестаёшь любить людей. Становишься вдруг и циником, и грубияном. Ну, тогда иди в бассейн и плавай, пока это не пройдёт. Если имеешь дело с людьми, твоя миссия создавать мир, а не разрушать его. Ты должен помочь себе вылечиться от зла и вылечить других…»

«Сама жизнь смешная. Она трепещет, предлагает тебе такую игру, юмор, красоту. А мы её не видим, не замечаем. И превращаем жизнь в трагическую ситуацию. Мы всегда представляем себя как мученика, как жертву жизни. И не умеем просто порадоваться тому, что ты приглашен в чудесную игру жизни…»

«Лично я давно устал от войны и борьбы. Став на путь сражения, мы ищем конфликт, причины конфликта, его природу, но при этом забываем, что мы – прямые наследники конфликта. Если мы принимаем конфликт, то должны найти способы его обойти и поправить его природу. А если мы найдем в себе силы отказываться от конфликтов, то начнём слышать звуки мира…»

П. С. А тут у нас замечательные спектакли, посталенные Римасом Туминасом: «Дядя Ваня», «Последние луны», «Троил и Крессида», «Маскарад», «Евгений Онегин».

(Автор: Алёна Эльфман, видео здесь: видео здесь)

Тут роль играл и эмоциональный посыл – мощный, страстный, волнующий, настолько сильный, что овладевал слушателями, хотя певец не кричал и не жестикулировал – он обычно вообще почти не двигался.

Кроме загадочности и малоподвижности, Рой Орбисон отличался тем, что часто писал о прочувствованном и пережитом им самим. О чём бы ни шла речь – отчаянии или спокойствии, влюблённости или боли расставания, он был искренним, и не пытался изобразить непоколебимую уверенность и мужественность, как это делали многие другие исполнители рок-н-ролла.

Хотя, нет, не обо всём он писал. Когда в автокатастрофе погибла его жена Клоди, с которой он незадолго до того успел расстаться и найти в себе силы снова помириться, Рой осознал, что не может создать больше ни одной песни. А вскоре при пожаре на ранчо сгорели двое из трёх его сыновей. Непонятно, как он вообще это пережил. Известно только, что, схватив в охапку уцелевшего мальчишку, Рой уехал с ним из Америки аж в Германию и жил там какое-то время.

Кстати, Германия подарила Орбисону не только передышку, но и вторую жену – юную Барабару, которая родила ему ещё двоих сыновей и стала верным другом и помощником. А помогать было в чём: у певца была операция на сердце и перерыв в карьере, который грозил забвением. А потом снова начавшего выступать Роя сильнее, чем прежде, скрутила его извечная застенчивость и страх сцены. Именно они были причиной загадочного образа и малоподвижности. А извечные тёмные очки, которые появились у него еще в 60-ых во время совместных гастролей с The Beatles, помогали Орбисону чувствовать себя немного защищённей.

Интересно, что друзья этого певца, рассказывали, что он был весельчак и жизнелюб, с ним было так здорово болтать, веселиться, ехать куда-нибудь. Но на сцене «один из величайших исполнителей всех времён» неизменно превращался в застенчивого ребёнка. А ведь выступать он начал с семи лет, причём, успешно.

P.S. Вообще-то Рой Орбисон был светловолосым, но в молодости решил покраситься в чёрный, и с тех пор всегда выбирал тёмные оттенки.

Музыка Роя Орбисона здесь: vk.com/wall-43750309

В честь братьев Стругацких в Санкт-Петербурге названа площадь, расположенная на пересечении Московского проспекта, улицы Фрунзе и улицы Победы.

Именем Стругацких также названа малая планета № 3054, открытая 11 сентября 1977 года.

С 1999 года существует ежегодная международная литературная премия в области фантастики имени Аркадия и Бориса Стругацких (“АБС-премия”). Вручается она в двух номинациях: за лучшее художественное произведение и за лучшее критико-публицистическое произведение.

Значение литературного тандема АБС трудно переоценить – это уникальное явление в современной фантастике, в литературе. И уникальность эта, прежде всего, в органичности и согласованности их мировоззрения. Если даже у них и возникали какие-то противоречия, чтобы не доводить до конфликта, братья придумали решать их просто – бросать жребий.

Иногда задумаешься, а что если бы Вертинский остался в России после гражданской войны, знали бы мы его сейчас? Пробуешь представить, что он мог быть созвучен России того времени, что его лирическому герою нашлось бы в ней место. И не очень получается.

Он уехал. И 24 года провёл в эмиграции в тоске по оставленной Родине и с чувством вины за то, что оставил её. И всё это время он хотел вернуться – неоднократно обращался в советские представительства с просьбой выдать ему визу. Но разрешение на обратный въезд Вертинский и его семья получили лишь в 1943 году.

«Начиная с Константинополя и кончая Шанхаем, я прожил длинную и не очень весёлую жизнь эмигранта, человека без родины. Я много видел, многому научился. Может быть у себя дома, поставленный в благоприятные условия существования <…> я бы не дошёл до такой остроты чувств, до такого понимания чужого горя, которую мне дали эти годы скитания».

По возвращении в Россию он давал концерты, активно гастролировал, повсюду имея аншлаг. Однако вокруг него в прессе был какой-то заговор молчания. На его концерты не писали рецензий, не приглашали на радио, не издавали его пластинки, ноты, стихи. Из воспоминаний Константина Рудницкого:

«В антракте концерта Вертинского в Доме актёра Александр Эскин представил меня артисту.
– Этот молодой человек из газеты «Советское искусство», – сказал Эскин, – глядишь, и рецензию напишет.
Вертинский взглянул на меня презрительно:
– Ничего вы не напишете.
– Почему же? Обязательно напишу!
– Не напишете. Я существую на правах публичного дома: все ходят, но говорить об этом не принято.
Уязвлённый, я на следующий день с пафосом доказывал в редакции, что написать о Вертинском необходимо. Наш ответственный секретарь, человек флегматичный и медлительный, равнодушно проронил:
– Нельзя.
– Но почему?
– Глупый вопрос.

Этот «глупый вопрос», видимо, больно задевал и самого Вертинского».

…Бреду, слепой от вьюги,
Дрожу в просторах Родины моей.
Ещё пытаясь в творческой потуге
Уже не жечь, а греть сердца людей.

Но заметают звонкие метели
Мои следы, ведущие в мечту,
И гибнут песни, не достигнув цели.
Как птицы замерзая на лету.

Россия, Родина, страна родная!
Ужели мне навеки суждено
В твоих снегах брести изнемогая.
Бросая в снег ненужное зерно?
(1950 г.)

Безмерно радует, что нашему времени песни Вертинского оказались очень даже созвучны. Их поют Борис Гребенщиков, Олег Погудин, Александр Васильев, Глеб Самойлов и Александр Ф. Скляр, Алёна Свиридова, Александр Малинин, актёры театра и кино, имена перечислять можно долго. Такое изобилие кавер-версий говорит о многом. Как будто только теперь Александр Николаевич по-настоящему вернулся на родину.

Кстати, супругу он свою обожал. Она, к счастью, скоро ответила согласием на его предложение руки и сердца, иначе этот эмоциональный человек, не способный вынести безответной любви, вполне вероятно наложил бы на себя руки. Говорят, на память о первой несчастливой влюблённости ему остались шрамы на груди — он резал себя, чтобы физической болью заглушить невыносимые душевные страдания.

Терзаний и гонений на его долю вообще выпало преизрядно. Михаил Врубель, одарённый разными талантами, знавший восемь языков, окончивший Петербургский университет (юридический и историко-филологический факультеты, оба с золотыми медалями), в итоге свой выбор остановил на изобразительном искусстве. Но оказался настолько иным, что выделялся даже на фоне свежих течений — импрессионизма и модерна.

Газетчики травили его постоянно, в галереи полотна Врубеля, если и брали, то неохотно, а два гигантских панно, написанных для Всероссийской выставки в Нижнем Новгороде, со скандалом велели убрать. Даже знаменитыми врубелевские иллюстрации к поэме Лермонтова «Демон» сначала критиковали за «грубость, уродливость и карикатурность». Горький в пяти статьях вещал о «нищете духа и бедности воображения» Врубеля! Это у Михаила Александровича бедное воображение?! Да он же всё превращал в сказку — русские пейзажи, женскую красоту, будни…

Впрочем, были и у Врубеля ценители, поклонники. Савва Мамонтов не жалел сил, поддерживая художника. Николай II, увидев на выставке картину Врубеля «Сирень» сказал с восхищением: «Как это красиво!..» Ему горячо возразили — мол, да это же декадентство! Но царь вздохнул: «Нет, мне нравится…» Среди коллег – Константин Коровин и Валентин Серов всегда высоко ценили талант Михаила Александровича. Илья Репин со временем признал Врубеля выдающимся живописцем. Поэт Брюсов подчеркивал, что этот художник видел то, что недоступно, незримо простым людям. А Блок сказал, что такие, как Врубель, может, раз в столетие приоткрывают человечеству иные миры.

В итоге общественное мнение изменилось, но, к сожалению, уже тогда, когда Михаил Врубель угасал — безумный, галлюцинирующий, полностью ослепший… Но, говорят, даже его последние дни, даже его бред были пронизаны неистребимым чувством прекрасного, каким-то неуничтожаемым эстетством, чего врачи ещё никогда не встречали среди сходивших…»

Говорят, знаменитая картина Карла Брюллова «Последний день Помпеи» так впечатлила молодого Ге, что он решил всё-таки стать живописцем. Другим переломным моментом принято считать знакомство Ге с Александром Ивановым и его полотном «Явление Христа народу». После чего постепенно у Николая Николаевича стали преобладать картины на религиозны темы.

Когда ему было 30, он начал писать свой вариант знаменитого библейского сюжета «Тайная Вечеря». Ге долго работал над ней — переписывал заново, переделывал композицию… Он сделал — в качестве наброска – скульптурную композицию, изображавшую вечерю, подходил к ней в разное время суток, при разном освещении, всматривался в фигуры…

В итоге поменял очень многое, отказался от классического расположения стола параллельно краю полотна и от апостолов, расставленных правильным полукругом.
Картина вышла на диво нетрадиционная: никакой торжественности, симметрии, дворцовой чистоты и сияния — всё темно, напряженно, реалистично.

Увидев это полотно, одни кричали о попрании канонов и традиций и запрещали его выставлять; другие признавали здесь новое слово, равному которому еще не было, и избрали Ге действительным членом Академии художеств.

Еще больше шума вызвали гораздо позднее последние картины художника – «Что есть истина?», «Голгофа» и «Распятие». Их снимали с выставок и запрещали. Особенно поражало «Распятие» – оно производило угнетающее, тяжёлое впечатление выражением боли и предсмертной муки.

Лев Толстой – очень высоко ценивший Николая Ге и уговаривавший Третьякова купить для его галереи всё, написанное Ге, всё, что можно — Лев Толстой говорил тогда, что люди привыкли смотреть на казнь Христа, как на цветочки.

Они привыкли к распятому Иисусу, который чист, красив и разве что очень утомлён. А когда страшная казнь разворачивается в своем настоящем, ужасающем виде — это их, конечно, тревожит, это им не нравится…

На такие картины Николая Ге нападки были бесконечными, и его сын некоторые из них вывез за границу. Из вывезенных только одна единожды выставлялась в России.

(Текст: Алёна Эльфман)