Юлия Рыбакова. Можно сказать, что стилистически твои работы складываются из трех составляющих – это тюремная татуировка, искусство модернизма и наивное искусство. Подумалось, что ты совместил в своих работах три главные и самые узнаваемые черты российской культуры: каторжная эстетика, авангард и народное творчество. При этом замешал все на надрывном экзистенциализме, схожим с творчеством Егора Летова. Не чисто эстетическая, но в какой-то мере философская история. Насколько осмысленно ты это сделал?
Дмитрий Шуров. Не сказал бы, что осмысленно. Сначала я увлекался тюремной татуировкой. Отец у меня художник, и как-то он упрекнул меня в том, что я копирую и лишь пытаюсь подражать. Он сказал: «Попробуй сделать что-то свое, отрази то, что у тебя в башке происходит!» И я начал экспериментировать. Головы, которые я рисую, я рисовал еще в детстве. Я начал это совмещать. Но прорисовку оставлял гравюрную. Методом проб и ошибок я дошел до вот такой вот фигни (смеется). Я никогда не задумываюсь, что это и как это называется. Я просто рисую. Я просто беру бумагу и рисую. Мне не нужно расширять сознание ничем. Все происходит само собой.

Ю.Р. Значит, стиль выработался интуитивно. Но как-то повлияла среда, видимо?
Д.Ш. Наверное. Как я уже сказал, отец у меня художник. И все детство я провел в мастерских, видел пьяных художников, видел, как они пьют, как они умирают. У многих жизни сложились очень плохо, и они умерли в неизвестности. Вообще с детства ничего родители от меня не скрывали, говорили как со взрослым. Поэтому если кто-то умирал, мне прямо говорили об этом. Всегда рассказывали, если что-то случалось. У меня не было радужного детства. Точнее, оно все равно было радостным, но не было изолированным от реальности. И это, наверное, отразилось в том, что я делаю.

Ю.Р. Какой период времени сформировал тебя? 90-е?
Д.Ш. Я на самом деле хорошо жил в 90-е (смеется). Хотя, конечно, я помню, когда жрать нечего было, мы жили на даче. Меня довольно рано увезли в деревню, так что можно сказать, что я из деревни. И самого трэша я не видел, когда в Екатеринбурге выметали из школ шприцы. Я жил за городом, и меня каждый день возили в школу. Какая-то такая у меня жизнь была. Я просто все подмечал, замечал все, что происходит вокруг, на улицах. Когда я стал становиться старше, я покупал бутылку водки, шел к бомжам, отдавал им ее и разговаривал с ними. Это были истории о жизни, из электричек, с улиц. Ты опускаешься на дно вместе с ними, общаешься и пропускаешь все это через себя. Это, конечно, отразилось в моих рисунках, когда я стал заниматься татуировкой профессионально.

Ю.Р. То есть среда, повлиявшая на тебя, была очень разнообразная?
Д.Ш. Вся семья у меня дружила с теми, кто работал в театрах, с художниками. Получилось, что да, моя среда вмещала очень разных людей, от зэков до интеллигенции.

Ю.Р. Вокруг много было зэков?
Д.Ш. Наверное, как везде. Екатеринбург – это не город зэков. Алкашей было много, это да.

Ю.Р. Повлияла ли атмосфера и архитектура города?
Д.Ш. Повлияла разве что на мой алкоголизм (смеется). Из года в год выглядываешь за окно, а там серый двор и скамеечка, на которой вечно пьяницы сидят, крики раздаются. Город серый, однообразный. Пропускаешь это через себя и ничего, кроме как желания потянуться к бутылке, не возникает. Скучный город, типичная размеренная жизнь. Мало движух. Яркая жизнь там в других проявлениях: слышишь как за стеной муж бьет жену, например. Я живу в депрессивном районе. Мне там хватает сюжетов. Это тоже влияет. 

Ю.Р. Ты как-то сказал, что тебя часто сравнивают с Летовым. Как ты сам это объясняешь?
Д.Ш. Наверное, потому что я попытался делать то же, что и он, только в изобразительном искусстве. Отразить вот такое своеобразное видение мира. Лет в 12–13 я впервые услышал Летова. Я слушал рэп, а тут мама мне дала его кассету со словами: «Что за фигню ты слушаешь?!» Я, правда, долго еще слушал эту кассету и не очень ее понимал – маленький еще был. Не понимал, о чем поет человек, да и музыка мне казалась слишком грязной, гаражной. Потом в какой-то момент меня вставило, я въехал. И Летов теперь всегда со мной – какие бы плейлисты я ни слушал. Это все тоже откладывается на подсознании. Мне нравится это депрессивное состояние, меланхолия, которая всегда внутри меня. Через это состояние я пропускаю все и отражаю это в картинах.

Ю.Р. Так ты добиваешься некоторой «живописности»?
Д.Ш. Да, совершенно так. И я делаю это осмысленно.

Ю.Р. Ты говорил, что татуировки на лице для тебя особенно интересны. Почему?
Д.Ш. Не только на лице, но и на видных местах вообще. Просто мне нравится эта эстетика. Мне кажется это красивым, может быть, это мое отклонение такое. Кому-то вот нравятся же шрамы на теле.

Ю.Р. Лицо для нас имеет сакральное значение, и изменение лица – это всегда своего рода нарушение табу. Почему, на твой взгляд, существует этот барьер?
Д.Ш. Потому что ты не можешь это изменить потом. Людям свойственно меняться, одежду можно выкинуть, что-то можно спрятать, но только не лицо. Кроме того, «лагерный режим» Российской Федерации тоже приводит к тому, что на улице у тебя могут спросить за что угодно. Это и боязнь быть не таким как все, страх того, что кто-то залезет тебе под кожу. Боязнь забить лицо основана на страхе общественного осуждения. Но сейчас есть тенденция, которая мне не нравится – ребята, которым лет по 15, начинают забивать себе лица.

Ю.Р. Ты сам весь забит татуировками, но при этом осуждаешь молодежь?!
Д.Ш. Да, потому что они делают это бездумно, и их резонно осуждают. Это осуждение в итоге переходит на татуировку в принципе, что неправильно. Из-за них осуждают людей старше – которые делали все обдуманно. Я свою первую татуировку набил лет в 25. У меня были на то свои причины. Лицо можно трогать, когда ты уже определился с тем, кто ты есть. Я уже знал, кем я буду работать, что я не буду работать в банке, например. Знал, что мне это не помешает в жизни. Хотя сейчас и в банки берут с татуировками на видных местах. Но главное – это уровень осмысления.

Ю.Р. Сейчас бум на татуировки.
Д.Ш. Да, это сейчас зашло на рынок. В 80-е их у нас делали только уголовные элементы или радикальные панки, например. Это была редкость.

Ю.Р. Наверное, помимо рыночных механизмов есть еще более глубокие вещи? Если в какой-то африканской деревне татуировки делаются по одним причинам, то в унифицированном мире мегаполиса татуировка – это способ заявить некую предъявленность к реальности. Ты отличаешься, значит ты существуешь.
Д.Ш. Да, наверное, это важная мотивация для кого-то. Иной раз делает человек простую картинку, но вкладывает в нее столько смысла! У всех своя мотивация. К каждому в голову не залезешь, и говорить тут о какой-то одной тенденции нельзя.

Ю.Р. Твои работы еще очень круто документированы: стилистически фотографии твоих работ совпадают с татуировками, и являются самостоятельными произведением искусства. Кто, например, помогал делать тебе фотографии для выставки «Юдоль скорби» в Омске?
Д.Ш. Снимало несколько ребят из Омска. А вообще снимает моя девушка, которая всегда сопровождает меня. Мы вместе работаем.

Ю.Р. Неожиданный, может быть, вопрос, но как ты думаешь, можно ли отнести твою работу к сфере паблик-арта? Ведь твои работы не для галерей, они оказываются на улице, проникают в жизнь. 
Д.Ш. Влияет ли она на сознание людей? Да, наверное, в какой-то мере. Но интересно, что чаще я сталкиваюсь с негативными отзывами. И они заключаются совсем не в том, что работа плохо сделана. Люди говорят: «Все вокруг и так хреново, а ты еще рисуешь такие тяжелые вещи!» Ты их тыкаешь лицом в их же косяки, в негатив. Это людям не нравится.

Ю.Р. Роль антиутопичных, деструктивных образов в искусстве сейчас в России недооценена. Такая разрушающая эстетика, как у того же Летова.
Д.Ш. Да, при этом она будет актуальна, пока что-то не поменяется у нас в обществе. При этом, в России такие вещи давят. Это ведь борьба своего рода, а борьба не нужна, нужна покорность. До сих пор все должны изображать радостный соцреализм, патриотизм, рассказывать, что все хорошо, что мы первые во всем. А ты показываешь совершенно другую сторону жизни. И это будет притесняться, пока что-то не поменяется.

С Дмитрием Шуровым беседовала Юлия Рыбакова.
Фото: Елена Карпова