(Картина Яна Вермеера “Молочница”) 

Портрет мужа, Д. Н. Кардовского

У суженного был орлиный профиль – почти как у какого-нибудь испанского гранда, и фамилия, от которой тоже веяло испанским – Кардовский. В том смысле, что «Кардовский» очень похоже на «кордовский», то есть имеющий отношение к Кордове – древнему городу у знаменитой реки Гвадалквивир в жаркой Андалусии. Особенно если учесть, что специалисты полагают «а» в этой фамилии более поздней трансформацией. Ну, да ладно отправим пока этимологию вслед за цифрами и датами, не столь существенными сейчас. 
Дмитрий Кардовский и Ольга Делла-Вос обвенчались. Закончила ли наша героиня обучение в Академии или самую малость не доучилась – тут источники тоже утверждают разное. Однако куда важнее этого, что после свадьбы она обрела не только удлинившуюся и усложнившуюся фамилию (Делла-Вос-Кардовская), но и единомышленника в лице любимого супруга. Дмитрий Николаевич – и сам выдающийся художник – хотел, чтобы Ольга Людвиговна продолжала развивать своё дарование, он не собирался запереть жену дома, повелев следить за хозяйством и отпрысками. 
Супруги много вместе работали и путешествовали: пожили в Мюнхене, побывали в Крыму, Швейцарии, Италии. Работы Ольги, которая в своё время стала и преподавателем, и одним из основателей Нового общества художников, с успехом экспонировались на выставках в разных городах России и зарубежья. 

Девочка с васильками (Катя)

Маленькая женщина (Катя)

Катя Кардовская

Что касается отпрысков, то Катенька у Дмитрия и Ольги родилась в Мюнхене, куда молодые уехали вскоре после свадьбы. Дочь удалась на славу – тоненькая, хорошенькая, талантливая. Даже её подружки писали потом в воспоминаниях, что хоть и любили милую Катю, а всё же завидовали – за рисунки её все хвалили, на рояле она играла превосходно, портрет Кати, сделанный её отцом, гимназистки встречали в хрестоматии, а портрет, написанный её матерью, висел в музее. Дочка вообще была для Ольги Людвиговны любимой моделью, её портреты, если позволено будет так сказать, пропитаны нежной любовью матери. 
Однако дочь принесла родителям и беспокойство. В Петербурге, где жили Кардовские, Катя то и дело болела. Добрые люди подсказали, что надо сменить климат, но далеко ехать не обязательно – попробуйте, мол, для начала Царское село. 
Семья переехала на «царкосельские квартиры» и, не считая времени, проведённого в поездках за рубеж, прожили они там почти 10 лет. И думается, хорошо прожили: растили Катю (ей без питерской сырости скоро стало гораздо лучше), гуляли по парку, катались на велосипедах, выходили на пленэр, много и плодотворно работали – Дмитрий Николаевич всё больше над книжной графикой, а Ольга Людвиговна в основном занималась живописью и преподавала, но и иллюстрации тоже уже начала делать. 

Портрет Николая Гумилёва

Царскосельский период, кроме прочего, принёс Кардовским и немало приятных знакомств с интересными творческими людьми, которые с удовольствием бывали в их гостеприимном доме. Вот и Николай Гумилёв, вернувшись из очередного странствия и услышав от своей матушки о замечательных супругах, поселившихся рядом, захотел их немедленно увидеть. В итоге поэт и художники стали общаться часто и очень тепло. 
«Мысль написать портрет Николая Степановича пришла мне ещё весной. Но только в ноябре 1908 года я предложила ему позировать. Он охотно согласился. Его внешность была незаурядная — какая-то своеобразная острота в характере лица, оригинально построенный, немного вытянутый вверх череп, большие серые, слегка косившие глаза, красиво очерченный рот. В тот период, когда я задумала написать его портрет, он носил небольшие, очень украшавшие его усы…» 
Свой портрет Гумилёв в целом одобрил, правда, просил, чтобы глаза всё же поправили. Но Ольга Людвиговна была убеждена, что это изменило бы всё выражение лица, и настояла на своём. Позднее Гумилёв написал ей такие строки: 

* * * 
Мне на Ваших картинах ярких 
Так таинственно слышна 
Царскосельских столетних парков 
Убаюкивающая тишина. 
Разве можно желать чужого, 
Разве можно жить не своим… 
Но и краски ведь тоже слово, 
И узоры линий — ритм. 

К слову, Дмитрий Кардовский сделал обложку для сборника стихов Гумилёва «Жемчуга». А Гумилёв познакомил Делла-Вос-Кардовскую с женщиной, которая стала моделью для одной из самых лучших работ Ольги Людвиговны. Анна Ахматова, как только появилась в доме Гумилёвых в качестве жены Николая Степановича, перетянула на себя всеобщее внимание. Художники тоже были под впечатлением от этой необыкновенной женщины. Но за портрет Ахматовой уже профессор живописи Делла-Вос-Кардовская взялась только в 1914 году, когда грянула Первая Мировая, когда Гумилёв был на фронте, а тревожащаяся Анна Андреевна стала чаще заходить к друзьям-художникам. 
Когда картина была завершена, Ахматова написала автору портрета, что стал одним из самых знаменитых её изображений: 

* * * 
О, не вздыхайте обо мне, 
Печаль преступна и напрасна, 
Я здесь, на сером полотне, 
Возникла странно и неясно. 
Взлетевших рук излом больной, 
В глазах улыбка исступленья, 
Я не могла бы стать иной 
Пред горьким часом наслажденья. 
Он так хотел, он так велел 
Словами мёртвыми и злыми. 
Мой рот тревожно заалел, 
И щёки стали снеговыми. 
И нет греха в его вине, 
Ушёл, глядит в глаза другие, 
Но ничего не снится мне 
В моей предсмертной летаргии. 
Да, тяжёлый был период, для многих тяжёлый, даже для признанных живописцев. Вот, к примеру, Ольге Людвиговне Первая мировая помешала в профессиональном плане – только её избрали членом Интернационального института живописи и литературы в Париже, только в связи с этим попросили прислать картины для Парижской выставки… Но какое уж тут «прислать», когда война. 

Портрет Анны Ахматовой

И кто бы мог тогда подумать, что совсем скоро придут времена куда тяжелее. Революция перечеркнула и заставила померкнуть даже эпохальное событие в истории Академии Художеств, да, пожалуй, и искусства вообще. 
В начале 1917 года обсуждали традиционную ежегодную повестку – кого выдвигаем на звание академиков? Однако всю традиционность разрушил тот факт, что среди кандидатов впервые было четыре женщины (включая Ольгу Делла-Вос-Кардовскую и Зинаиду Серебрякову). Лица некоторых академиков кривились, а один даже не постеснялся выступить, заявляя, что со времён Екатерины II (читай, никогда) не было такого, чтобы бабу – да в академики. Не знал, что ли, тот академик историю своей Академии? Не знал о француженке Мари-Анн Колло, которая вместе со своим учителем Этьеном Фальконе работала над знаменитой конной статуей Петра I, известной как «Медный всадник»? Эта самая Мари-Анн так угодила императрице многочисленными портретами Екатерины и её придворных, а также головой Петра для упомянутого памятника, что государыня повелела сделать француженку академиком. 
И вот – не прошло и полутора веков, как снова кандидатуры женщин одобрили. Однако из-за грянувших революционных событий фактическими академиками дамы тогда не стали. 

Портрет К. Чуковского

А семья Кардовских сочла за благо уехать из пылающего революцией Питера и его окрестностей, но не так далеко, как иные. Эмигрировать художники не стали, поселились в Переславле-Залесском, где у Дмитрия Николаевича было имение. Ну, имением они, конечно, по-настоящему владеть уже не могли, но обошлось без показательного раскулачивания, без страшного голода, без репрессий, хотя Кардовский-то был из дворян. 
Им вообще, по сравнению со многими, здорово повезло, даже работу Кардовские не прекращали – от создания собственных картин до преподавания в местных художественных кружках и студиях. Были и выставки в Переславле-Залесском, было создание Краеведческого музея, где Ольга Людвиговна с мужем многое сделали для сохранения памятников искусства и старины. 
То ли в 1922, то ли в 1924 году Делла-Вос-Кардовскую известили об избрании её не в академики, но в профессора Академии Художеств. Вскоре супруги переехали в Москву и продолжили довольно активную профессиональную деятельность. Там им даже устраивали совместную юбилейную выставку. 
В Москве же их застала война, и в 1942 Кардовские вернулись в Переславль-Залесский, где на следующий год Дмитрий Николаевич, которому было уже 76, скончался. К слову, у него к тому времени уже лет семь была парализована левая рука, что, несомненно, говорило о серьёзных проблемах со здоровьем, но работал он, как и все настоящие художники, до последнего дня. 
А Ольга Людвиговна, похоронив супруга и пережив войну, приехала в Ленинград, где и прожила ещё около семи лет, о которых, к сожалению, мало что известно. А в 1953 в память о живописце с запоминающейся фамилией и ярким талантом в Научно-исследовательском музее Академии художеств СССР прошла большая выставка.

В лесу

Солнечный день

(Картина в заголовке: Ольга Делла-Вос-Кардовская. Автопортрет.)

Тея Брахман, с которой Шагал познакомился в Питере и которая оказалась его землячкой, вполне его устраивала – молодая, милая, образованная, да ещё и без предрассудков – даже обнажённой согласилась позировать. Сложись всё чуть иначе, и женой Моисея стала бы Тея. Но в один из их приездов в Витебск, к Тее заглянула подруга Берта Розенфельд, и Моисей, взглянувший в её чёрные глаза, пропал – и для Теи, и для всех остальных женщин на долгие годы. Он стал писать картины, где почти в каждой женской фигуре и лице виделись черты Берты. Она же – красивая, богатая, талантливая девушка – вдруг обнаружила, что готова посвятить себя этому странному юноше. Однако Париж, куда приспичило ехать Шагалу, чуть не разрушил одну из самых романтичных пар в истории современного искусства.
С трудом, но нашему герою удалось найти тех, кто спонсировал его поездку в столицу Франции, и вот он в Париже, откуда почти сразу …захотел сбежать. Чужой город, непонятные люди, а спонсорская помощь всегда быстро иссякала, и в Париже Шагал бедствовал не меньше, чем поначалу в Питере. Питался очень скудно, позволяя себе купить лишь кусок огурца или взять круасан в долг, или делил одну жалкую рыбину (куда там папиным селёдкам!) на два раза. Одежды у него был всего один комплект, поэтому, чтобы случайно не испачкать красками брюки или рубашку, он завёл привычку рисовать голышом.
Но потом он открыл для себя Лувр, который просто поглощал молодого художника. «И именно здесь, в Лувре я понял, почему никак не мог вписаться в русское искусство, почему соотечественникам остался чужд мой язык, почему всё, что делаю я, русским кажется странным, а мне кажется надуманным всё, что делают они. Так почему же? Но я не могу об этом говорить. Я слишком люблю Россию…»

Париж изменил Шагала – он больше понял себя, он стал встречать не только отторжение, но и признание. Там он изменил имя «Моисей» на нейтральное «Марк», а Берту стал называть с Беллой. Что до их романа, то, по сути, он завис, и мог бы закончиться ничем, и не было бы этой великой истории. Расстояния не пошли на пользу, да и родня Беллы была против брака. А ещё бы – мало того, что молодой человек внезапно уехал, так хватило бы и одного неравенства: у Розенфельдов на витринах магазинов, извините, золото, а у Шагалов – селёдка. Все твердили невесте: «Пропадёшь ты с ним, деточка, пропадёшь ни за грош!..»
Но свадьба состоялась. Пышность её и суета была для жениха удушающей, парализующей, но чувства к Белле вспыхнули вновь, она была с ним, вместе они были готовы вынести всё, что им подкинет судьба!.. Хотя тогда, молодых, конечно, переполняли самые радужные надежды: «Я жизнь провёл в предощущенье чуда, я жду, когда ж меня ты обовьёшь, чтоб снег, как будто лесенка, спустился. Стоять мне надоело. Полетим с тобою в небо по ступенькам белым!..»

У Марка и Беллы родилась дочь Ида, которая стала своему отцу ещё и лучшим другом. После революции Шагал, неожиданно назначенный комиссаром по делам искусств, предпринял амбициозную попытку сделать из Витебска культурную столицу СССР – он открыл там художественное училище, привлёк на работу многих коллег, а на годовщину Октября 100 маляров под его руководством украсили город небывалым, как сейчас бы сказали, граффити. Шагал работал в Еврейском камерном театре, у него было множество разных учеников – от молодых художников до маленьких беспризорников, причём, последние оказались куда благодарней и заинтересованней, и не уходили к Малевичу, обозвав Шагала противоположностью новатора – «староватором». И это он – «староватор»?!
Потом была эмиграция, Германия, где сначала с невероятным успехом прошла выставка Марка Шагала, а через несколько лет его картины нацисты уничтожили – как пример дегенеративного искусства. Пристанище Белла и Марк нашли в Париже, который в итоге заслужил у художника титул «Второй Витебск», и это было величайшим комплиментом. Но, к сожалению, Вторая Мировая заставила их покинуть Европу, оказавшуюся под фашистским гнётом, и отправиться в Америку.
Но и туда приходили неутешительные новости с фронта и сообщения о том, что Витебск почти стёрт с лица земли, что из многотысячного населения в живых осталось меньше 200 человек. Эти известия так подкосили Шагала, что он долго не мог взяться за кисть. А потом, когда конец войны был уже близок, внезапно умерла Белла, и такого горя Марк не испытывал никогда. Он много месяцев не работал, говорят, был близок к самоубийству.

И тогда дочь Ида, пытавшаяся спасти отца, познакомила его с Вирджинией Хаггард – дочерью бывшего британского консула. Вспыхнул роман, которому не помешала ни разница в возрасте, ни замужний статус Вирджинии. Спору нет, та любовь спасла Шагала и подарила ему сына, которого он назвал Давидом – в честь своего деда и брата. Однако через три года англичанка ушла от пожилого художника к молодому фотографу, который как-то приехал этого самого художника снимать.
Покинутый Марк снова погрузился в отчаяние, и снова Ида попыталась спасти его, ведь этому человеку без музы и без женской руки в быту было очень трудно. И опять бедному художнику досталась женщина из богатой семьи – Валентина Бродская (для друзей и родных просто Вава), дочь сахарного магната, эмигранта Лазаря Бродского. Впрочем, Шагал тогда уже не был бедным – его картины, часто называемые «детскими снами», стоили немало, а сам он стал мировой знаменитостью. Они с Вавой поселились в небольшом городке на Лазурном берегу. В 86 лет Шагал решился побывать в России – приезжал в Москву и Ленинград, дарил музеям свои полотна, но в Витебск не поехал, боясь увидеть его изменившимся до неузнаваемости. «Это было нелёгким решением, но пусть он останется в моей памяти таким, как был…» В Ваве Шагал нашёл всё, что ему было нужно, да только Белла не шла у него из головы даже на десятом десятке лет, болея, он повторял её имя, и в работах снова и снова возвращался к её образу.
Кстати, хотя с возрастом ходить ему стало трудно, но остроту зрения Марк Шагал не утратил и работал до последнего дня – в буквальном смысле. 28 марта 1985 года он сел дома в лифт, специально для него устроенный – хотел подняться в мастерскую и приняться за дело. Однако пока лифт поднимался, художник тихо скончался. В определённом смысле, он умер в воздухе, а не на земле, и это для него – воспевающего полёт, грезившего полётом – даже кажется подходящим.

* * *
Неужто я окончен? Неужели
окончена моя картина?..

Наша подборка картин Марка Шагала и семейных фотографий в альбомах “Кое-что о людях”, “Кое-что из графики и офортов”, “Кое-что из иллюстраций к “Мёртвым душам”, “Кое-какие фото”.

Первая часть статьи здесь.

Витебск тех лет – не такой уж большой город. Но, с другой стороны, – и не чахлая деревенька: тогда в месте слияния Западной Двины и Витьбы жили около 80 тысяч человек. Там был большой рынок, разные лавки, школы, гимназия, городской парк, мечеть, несколько православных церквей и католических храмов, и десятки синагог, обилие коих неудивительно, ведь ещё со времён установления черты оседлости, большую часть населения Витебска составляли евреи.
Первенец селёдочника получил имя Моисей. Его родители поженились незадолго до появления сына на свет, и так получилось, что в тот год их семьям выпало не только это радостное событие, но и два печальных: смерть унесла мать невесты и отца жениха. Впрочем, спустя какое-то время снова была свадьба – поженились овдовевшие отец невесты и мать жениха, прошив ещё одной связующей нитью их семьи, которые и до того связывало родство – к примеру, родители Моисея (Фейга и Хацкель) приходились друг другу двоюродными братом и сестрой.

Должно быть, брак этот был по любви, и судить о том стоит не только по количеству детей, но и по тому, что жена не укоряла надрывающегося на тяжкой копеечной работе мужа – за нужду, за то, что не ищет другого места. Фейга, деятельная и энергичная, сама умудрялась добыть ещё немного денег, торгуя в своей маленькой лавочке, успевая и там, и с детьми, и по хозяйству.
А Хацкель, когда-то мальчишкой отданный в услужение торговцу селёдкой, почему-то так и остался там навсегда. Кто знает, почему он почти не двигался по карьерной лестнице, почему не искал другой работы? Всю жизнь он таскал тяжеленные бочки с селёдкой, доставал рыбу из рассола израненными, изъеденными солью руками и распространял повсюду неизбывный рыбный запах, рассыпая вокруг, точно мелкие серебренные монетки, селёдочную чешую. Он был тихим, уставшим и печальным, разве что на чьей-нибудь свадьбе оживлялся, да в синагоге на праздники плакал, да ещё сердился, если у него просили денег.

Понятно, что в доме Шагалов селёдка на столе была всегда. Бедные, но не нищие, разнообразием в тарелках они похвастать не могли, однако и впроголодь не жили. Сколько раз, голодая на чужбине, Моисей вспоминал, как у его родителей всегда было вдоволь свежего хлеба, масла и сыра, не говоря уже о селёдке или о праздничных застольях с пирожками, фаршированной рыбой, жарким… Наверное, в голодные годы он и от гречки с молоком не отказался бы – той самой, которую он не выносил и которой так усердно пичкала его мама.
А вот игрушек у детей Шагалов не было, на такое деньги не тратили, важнее было одеть, обуть, накормить всех, да за учёбу заплатить или доктору, случись такая болезнь, что самим не справиться. Одну из семи дочерей не уберегли – совсем маленькой умерла, поселив в Моисее первые горькие мысли о смерти: как же так – жил-жил человек и вдруг умер?! Впрочем, позже смерть от туберкулёза единственного брата Давида, ещё такого молодого, оставила куда более глубокую рану.
А что до игрушек, то ну их вовсе – однажды они Моисея до греха довели. Лежал он в городской больнице, поправлялся, чудом выжив после того, как его искусала собака, и всё дивился на игрушки, которые были у других болеющих детей – богатых. Когда один его ехидный дядюшка посоветовал тихонько стащить одну («Да вон их сколько, они и не заметят!»), мальчик соблазнился, стащил, но никакой радости испытать не смог – так боялся, что о его ужасном поступке станет известно.

Нет, что ни говори, а от обычных витебских развлечений куда меньше опасности. Даже бегать смотреть на пожар, подбираясь поближе или плавать в речке – до посинения, в самых глубоких местах – куда безвредней. Хотя, конечно, бывало всякое. Был, скажем, ещё пожар – тоже почти на весь город, до второго дома Шагалов добрался, но спасли жилище, повезло. Кстати, говорят, оба те дома до сих пор целы, во втором даже Музей Шагала расположился.
А когда-то на его крышу любил забираться Моисей – часами смотрел на раскинувшийся вокруг Витебск, впитывая каждую его черту, запоминая все особенности, ещё не осознавая, как любовь к родному городу наполняет всё его существо, не зная, что станет изображать Витебск на многих своих картинах, не ведая, что однажды, когда сам он состарится на чужбине, а родина его очень сильно изменится, поэт по фамилии Рождественский напишет: «…Он в сторону смотрит. Не слышит, не слышит. Какой-то нездешней далёкостью дышит. Пытаясь до детства дотронуться бережно… И нету ни Канн, ни Лазурного Берега, ни нынешней славы… Светло и растерянно он тянется к Витебску, словно растение. Тот Витебск его – пропылённый и жаркий – приколот к земле каланчою пожарной. Там свадьбы и смерти, моленья и ярмарки. Там зреют особенно крупные яблоки, и сонный извозчик по площади катит…»
Сам Моисей тоже сочинял стихи – ещё подростком начал. В юности он хотел показать их издателю или известному поэту, но его устыдили, что, мол, художник – это художник, не дело это – смешивать два искусства, зачем? И он устыдился, и уничтожил тетрадку юношеских виршей, и только позднее во Франции обнаружил, что там ни о каком разграничении речь не идёт: художник может и стихи писать, а поэт – рисовать, сколько его душе угодно. Потом он снова вернулся к поэзии, но писал меньше и, в основном, это были ностальгические, грустные стихи о Витебске, о любимой, о родных…

Но поначалу Моисей долго вообще не знал, куда податься. Знал только, что не хочет ни в селёдочники, ни в мясники, ни в бухгалтеры. При этом чувствовал себя разносторонне одарённым: «Я подрядился помощником к кантору, и по праздникам вся синагога и я сам ясно слышали моё звонкое сопрано. Я видел улыбки на лицах усердно внимавших прихожан и мечтал: «Пойду в певцы, буду кантором. Поступлю в консерваторию». Ещё в нашем дворе жил скрипач, который по вечерам обучал игре на скрипке. Я пиликал с грехом пополам, а он отбивал ногой такт и неизменно приговаривал: «Отлично!» И я думал: «Пойду в скрипачи, поступлю в консерваторию». Когда мы с сестрой бывали в Лиозно, все родственники и соседи звали нас к себе потанцевать. Я был неотразим, с моей кудрявой шевелюрой. И я думал: «Пойду в танцоры, поступлю…» — где учат танцам, я не знал…»
А вот в школе и гимназии не ладилось: он усердно учил уроки, но каменел и заикался, выходя отвечать. Однако, например, рисование и геометрию очень любил. «Здесь мне не было равных. Прямые углы, треугольники, квадраты — чудный, запредельный мир. Ну, а на рисовании мне не хватало только трона!..»

А затем классе в пятом один соученик показал картинку, перерисованную им со страниц журнала «Нива». Тот рисунок показался Моисею таким удачным, что в нём проснулся азарт, он стал срисовывать всё подряд, использовал каждый клочок бумаги, развешивал свои рисунки по стенам, изображал всё, что видел, и всех, кто попадался ему на глаза, включая родственников. А это, в отличие от стихов, пения и танцев, не встречало одобрения родни – в том числе оттого, что по самым строгим иудейским правилам, лучше не изображать человека, особенно скульптурно, а лучше всё-таки вообще никак не изображать. Это пытались донести до Моисея некоторые из его дядюшек, но мальчишка не перестал. Он, негодник, даже светила и звёзды потом рисовал, а это уж совсем грех.
Но что делать, свершилось – заегозился в Мойше Шагале художник, слушать никого не хотел, хотел учиться: увидел в городе вывеску: «Школа живописи и рисунка художника Пэна» и упросил маму упросить папу дать денег и разрешение на эту учёбу. Мама долго сомневалась, отец явно сердился, сестрицы норовили использовать холсты с этюдами Моисея в качестве половичков, доводя до слёз старшего брата, который, кстати, в школе Иегуды Пэна провёл лишь пару месяцев. Но, несмотря на всё это, жребий был брошен.

А ведь мама думала: может, всё обойдётся, бог даст, сын женится пораньше, пустит корни, станет… Кем станет? Ну, вот хотя бы фотографом – это же почти художник, да и хозяин витебского фотосалона, взявший Моисея к себе, прочил помощнику блестящее будущее. Он не платил за работу, но кормил хорошо и хвалил юного ретушёра, а Шагал ненавидел свою работу: «Глупейшее занятие! Зачем это нужно: замазывать веснушки и морщинки, делать всех одинаковыми, молодыми и не похожими на себя?..»
На себя. На себя Моисей часто глядел в зеркало, и домашние смеялись над ним, полагая, что их кудрявый мальчик любуется собой. А он всего лишь размышлял над автопортретом. Ну, а если и любовался немножко, так это только оттого, что пытался найти черты, благодаря которым смог бы понравиться девушкам. Вообще-то, он им нравился, но робел так, что даже слово, касание, а тем более поцелуй были для него сущим мучением. «Но к третьему роману я стал куда решительнее. Целовался напропалую и уже не робел. Вечера, отгоравшие один за другим над моей головой, слагались в годы, и одна за другой умирала, чуть народившись среди витебских частоколов, очередная любовь…»

Наша подборка картин Марка Шагала в альбомах “Кое-что – “Синее и голубое”, “Зелёное”, “Жёлтое и оранжевое” и “Красное и розовое”. 

Автопортрет

Слава его была велика, он стал весьма состоятельным и влиятельным человеком, что позволяло ему, среди прочего, делать немало добрых дел – вспомнить хотя бы выкуп из неволи крепостного парня, молодого художника Тараса Шевченко.
А ещё Брюллов мог позволить себе даже отказаться писать чей-то портрет, если человек казался ему неприятным. Выражался относительно этого Брюллов весьма своеобразно: одну даму, которую все привыкли считать красавицей, он бросил рисовать после пары сеансов, заметив, что «у неё в лице есть нечто ужасно кислое». А про одного путешественника говорил, что не станет делать его портрета, потому что у того «лицо какое-то дождевое».

Больше всего он любил работать, когда кто-нибудь читал ему вслух книги. Наверное, чтец должен был садиться справа от Карла Павловича, ведь Карл Павлович был глух на левое ухо. Покалечила его когда-то в детстве сильнейшая оплеуха от родного папеньки, отличавшегося суровым, вспыльчивым нравом.

Что до чтения, то доподлинно неизвестно, читали ли в мастерской Брюллову, например, Лермонтова, однако стихи Михаила Юрьевича живописец знал хорошо и хотел познакомиться с молодым поэтом. Друзья устроили встречу двух талантливых людей, и Брюллов …остался разочарованным. Лицо Лермонтова чем-то, понятным только самому художнику, не понравилось Карлу Павловичу, и он потом нередко сокрушённо вздыхал и жаловался, что теперь «физиономия Лермонтова заслоняет его талант…»

Другого ню у Джона Кольера немало. Хотя, конечно, заказчиков-современников он изображал на парадных портретах одетыми, впрочем, качество полотен от этого не страдало. Вообще же тематическое разнообразие в работах Кольера велико: от всевозможных мифических, библейских, исторических сюжетов до остроумных фантазий (вроде «Дьявол катается на коньках по замёрзшему Аду») и сцен в антураже 30-ых годов XX века, до которых живописец дожил.

Джона Кольера принято называть в числе самых талантливых учеников великого Альма-Тадемы, хотя он учился и других мастеров. Редкий случай – отец Джона поощрял занятия отпрыска изобразительным искусством, правда, не только потому, что видел одарённость сына, но и оттого, что не было серьёзной необходимости, чтобы Джон пошёл по стопам папеньки, выбрав судебное, военное и (или) дипломатическое ведомство – это сделал старший брат Джона, получив заодно наследный титул лорда. Художнику титула не досталось, зато досталось больше свободы.

Кроме живописи Джон Кольер был знаменит тем, что породнился с самим «Бульдогом Дарвина» – Томасом Хаксли, зоологом, членом (и однажды даже президентом) Лондонского королевского общества, учёным, который поддерживал не только линнеевские традиции в биологии, но и – ещё более пылко – идеи Дарвина, что тогда так будоражили мир. У Томаса Хаксли было немало внуков, среди которых – и Олдос Хаксли, который стал прославленным писателем.

Джон Кольер подарил «Бульдогу Дарвина» двух внучек и одного внука, женившись на дочерях зоолога – Марион и Этель. Ну, не сразу, конечно, не одновременно. Он, вообще-то выбрал Марион Хаксли, которая тоже была художницей, они прожили вместе в общей сложности почти 8 лет, супруга родила Кольеру старшую дочь, но умерла от пневмонии, которой предшествовала то ли серьёзная послеродовая депрессия, то ли нервный срыв по иной причине. Через пару лет после смерти первой жены Джон сделал предложение её сестре Этель, и та ответила согласием, хотя для заключения брака им пришлось съездить в Норвегию, поскольку в Британии подобные союзы тогда приравнивались к кровосмешению.

Картины Кольера в подборе «Где культуры»: vk.com/gdekultura

«Здесь были красные рыбки» по мотивам работы Анри Матисса

«Кошка Лидия Д.» по мотивам работы Анри Матисса

«Нападение Барсика на Уголька в палисаднике» по мотивам работы Анри Руссо

«Любительница валерьянки» по мотивам работы Пабло Пикассо

«ДисКОТека» по мотивам работы Кита Харинга

«Красномордый кот» по мотивам работы Пита Мондриана

“Кошачий танец” по мотивам работы Анри Матисса

«Мартовский кот» по мотивам работы Эдварда Мунка

«Кошка под луной» по мотивам работы Хуана Миро

(Заглавное изображение: «Арльские кошки» по мотивам работы Винсента Ван Гога.)

Эти женские портреты написал выдающийся художник Николай Фешин.

Родился он в Казани, в семье резчика иконостасов, который, несмотря на бедность, сделал всё от него зависящее, чтобы талант сына не пропал.

Николай ещё в Казани начал получать художественное образование, а потом продолжил учиться в Петербурге, в Академии Художеств, со временем перейдя в персональную мастерскую Ильи Репина.
И, хотя отношения между учителем и учеником были сложные, позже Илья Ефимович называл Фешина одним из самых талантливых художников XX века.

После революции, в 42 года Николай Фешин эмигрировал, прожил на западе больше 30 лет и стал известен как американский живописец, причём, как один из самых дорогих.

Однако спустя годы Фешин написал в своей автобиографии: «Люди не должны покидать своей страны. Весь духовный фундамент человека закладывается с самого детства и растёт вместе с окружающим до самого конца. В чужой стране он существует только физически, находясь в постоянном одиночестве…»

(Текст: Алёна Эльфман)

“Два лада”, 1905

Однако есть большая вероятность, что причиной неудачи при поступлении стал не умысел, а слабые знания. Говорят, что этот 12-летний мальчишка, единственный сын любящих родителей был тогда в очень сложных отношениях с точными науками и иностранными языками, вот и не выдержал экзамены. Пришлось огорчённому отцу рассматривать другие варианты образования для наследника.

С другой стороны, а кто в этой семье не огорчал родителей, сопротивляясь планам относительно продолжения семейного дела? Ещё дед Нестеров – Иван Андреевич, важная фигура в Уфе XIX века – не только первый купец, но и городской голова, тоже ведь торговлей занимался потому только, что кормила она хорошо. А любил-то он музыку, литературу, театр – всей семьёй на спектакли ходили и домашние постановки устраивали. Гостей в доме Нестеровых перебывало множество, среди них и немало известных служителей муз. И, по большому счёту, стоило ли удивляться Ивану Андреевичу, что ни один из его четырёх сыновей купцом становиться не хотел. Только Василий поставил сыновний долг выше собственных желаний, женился на купеческой дочке Марье Ростовцевой и успешно продолжил семейное дело. В этом смысле он отца своего утешил, а вот касательно внуков – тут была большая беда.

Треть жизни, почитай, хоронили Василий Иванович и Марья Михайловна своих детей: восемь маленьких могил уже было на уфимском кладбище от семейства Нестеровых, когда родилась дочь Сашенька и, в утешение родителям, осталась жить на этом свете. Потом родилось ещё трое детей, и двое из них вскоре тоже отправились на погост. А тот мальчик, что появился на свет после Сашеньки – 155 лет назад, стал единственным сыном своих родителей, тем самым Михаилом Нестеровым, которому суждено было провалить экзамены в техническое училище и стать одним из самых известных русских художников.

“Молчание”, 1903

Однако до двух лет немногие верили, что Миша выживет, таким он был слабым и болезненным. Сам Михаил Васильевич вспоминал: «Чего-чего со мной не делали! Чем-чем не поили! И у докторов лечили, и ведунов звали, и в печку меня клали, словно недопеченный каравай, и в снег зарывали – ничего не помогало. Я чах да чах. Наконец совсем зачах. Дышать перестал. Решили: помер. Положили меня на стол, под образа, а на грудь мне положили образок Тихона Задонского. Свечи зажгли, как над покойником. Поехали на кладбище заказывать могилку…» А когда вернулись с кладбища, ребёнок вдруг вздохнул и задышал в полную грудь и пошёл на поправку, и совсем здоровым стал.

Понятное дело, что к таким детям отношение особое, трепетное. Почти вся родня баловала Сашу и Мишу изо всех сил, кроме матушки, столько горя перенесшей да и по характеру своему весьма строгой и властной. Однако Михаил Нестеров говорил: «К моей матери я питал особую нежность, хотя она в детстве наказывала меня чаще отца и проявляла свою волю так круто, что, казалось бы, мои чувства должны были измениться. И правда, они временно как бы потухали, чтобы вспыхнуть вновь и потом возрасти с большей силой. Каких прекрасных, задушевных разговоров не велось тогда между нами! Мне казалось, да и теперь кажется, что никто никогда так не слушал меня, не понимал моих художественных мечтаний, как жившая всецело мною и во мне моя мать…»

С матушкой же были связаны многочисленные прогулки, в том числе, дальние, когда отправлялись они втроём – мама, Сашенька и Миша – к реке Белой, к её пойменным лугам, на Чёртово городище, к предгорьям Урала. Знать, уже тогда закладывалось видение будущего живописца, его восхищение природой и бескрайними просторами родины. А ещё особо воспоминал художник внимательную доброту отца, особенно когда тот прививал детям любовь к чтению или радовался новым рисункам сына, хорошо понимая, что дарование у того серьёзное.

“Видение отроку Варфоломею”, 1889-1890

Михаил невольно поставил крест на мечтах отца видеть отпрыска образованным инженером и пошёл учиться в обычное реальное училище, откуда через некоторое время родителям пришло письмо. Преподаватели (оказавшимися внимательными, неравнодушными людьми) сообщали Нестеровым о значительных успехах их Миши …в рисовании и о том, что было бы разумным отправить его в соответствующее учебное заведение. Папенька подумал-подумал и послал 15-летнего сына в Московское училище живописи, ваяния и зодчества. И правильно сделал, ведь это не только позволило обрести Михаилу Васильевичу профессию, к которой у него было призвание, но и получить её в удивительной обстановке художественного братства. Московское училище было коллективом единомышленников, почти семьёй, да ещё и с отличными учителями, самым любимым из которых для Нестерова был Василий Григорьевич Перов.
Михаил Васильевич вспоминал: «Перов остановился против картины, все сгрудились вокруг него, я спрятался за товарищей. Внимательно осмотрев картину своим «ястребиным» взглядом, он спросил: «Чья?» Ему ответили: «Нестерова». Я замер. Перов быстро обернулся назад, найдя меня взором, громко и неожиданно бросил: «Каков-с!» — пошел дальше. Что я перечувствовал, пережил в эту минуту! Надо было иметь 17 лет, мою впечатлительность, чтобы в этом «каков-с» увидеть свою судьбу… Я почувствовал себя счастливейшим из людей!..»

Через три года, проведённых в МУЖВЗ, Нестеров решил ехать в Петербург, поступать в Академию художеств. «Академия!..» — с замиранием сердца думал наш герой, уж там-то!.. Но оказалось, что в питерском учебном заведении всё по-другому: официально, отстранённо, чопорно. Два года только и выдержал там Михаил, а потом вернулся в Московское училище и успел написать портрет находящегося уже на пороге смерти Перова. Последние два года учёбы, особенно финишная прямая, далась Нестерову нелегко, ценой большого напряжения и пошатнувшегося здоровья, но звание свободного художника он таки получил.

“Пустынник”, 1888-1889

Год возвращения из Питера в Москву стал особенным в жизни Михаила Васильевича, потому что, поехав на лето домой, в Уфу, он увидел там ту, что завладела его мыслями и сердцем – Марию Мартыновскую, которую он вскоре назвал своей невестой. При первой же встрече он как зачарованный следовал за ней: «Смотря на неё, мне казалось, что я давно-давно, ещё, быть может, до рождения, её знал, видел. Такое близкое что-то было в ней. Какое милое, неотразимое лицо, говорил я себе, не имея сил отойти от незнакомки. Проходил, следя за ними, час-другой, пока они неожиданно куда-то скрылись и я остался один, с каким-то тревожным чувством…»

Эта девушка – первая любовь, сильнейшее впечатление в жизни – станет причиной первых за долгое время ссор Нестерова с родителями. Смирившись с профессиональным выбором сына, они ни за что не хотели смириться с его выбором супруги. И тогда Михаил пошёл против их воли, отказался от родительских денег и женился на Маше. Их свадьба была более чем тихой и скромной, но вспоминалась как нечто громогласное, сияющее, дарящее восторг. Маша и Миша поселились в маленьком домике в бедном районе и стали с радостью делить бытовые трудности. Впрочем, основные заботы по дому, конечно, ложились на плечи молодой жены, поскольку Михаил заканчивал учение, добивался звания классного художника и при этом изо всех сил старался заработать денег для семьи, взявшись за труд иллюстратора. Подсчитано, что лет за 5 он создал около тысячи рисунков для разных журналов и книг, включая сочинения Пушкина, Гоголя, Достоевского, Мельникова-Печерского. Иногда он и сам увлекался, но в целом эту работу Нестеров считал страшно утомительной. Он так много работал, что порой жена, чувствуя себя одиноко, говорила ему с шутливым упрёком: «Ты, Мишенька, не мой, ты – картинкин…»

Но появлялись и портреты любимой, создавать их для счастливого мужа было занятием упоительным. До неё женщин почти не встречалось на его картинах, или же их образы были незначительными, но с Маши началось то, что в итоге станет одним из важнейших составных творчества Михаила Васильевича и получит название «нестеровская женщина». К сожалению, не только счастливая семейная жизнь станет причиной этому, женский образ закрепится в картинах Нестерова как способ вспомнить любимые черты, высказать тоску по Маше, которая, родив дочь Оленьку, почти не приходила в себя и через два дня угасла. Недавно обретённое огромное счастье растаяло, как и не было его, время наступило горькое, страшное. «Как пережил я те дни, недели, месяцы?..» — недоумевал потом Михаил.
Он, конечно, ещё не знал, что беда эта – не последняя. Что дочь Оля будет много и тяжело болеть – в детстве чудом останется живой после скарлатины, а в молодости перенесёт трепанацию черепа, и почти всегда будет такой тоненькой, хрупкой, «полупрозрачной»…

“Александр Невский”, 1894-1897

Что появится у него новая возлюбленная – Юля Урусман, которая родит ему детей Веру и Федю, но сына придётся однажды отнести в маленьком гробике на кладбище, а Юлю доведётся Нестерову обидеть внезапным расставанием, когда он встретит Екатерину Васильеву, которая станет его второй женой. Всю жизнь Михаил Васильевич будет винить себя за то, что с Юлией «жил во грехе» и за то, что оставил её. Хотя поддерживать не перестанет и будет общаться и с неё, и с дочкой Верой, и с внуками.
Во втором же браке появится трое детей – Наташа, Настя и Алексей, но Настеньку тоже придётся хоронить, не отметив и года с её рождения. А Алексею суждено будет умереть в один год с отцом, когда Михаилу Васильевичу исполнится 80, а его младшенькому только 35. А сколько бед принесёт Нестеровым послереволюционная эпоха, особенно 30-ые годы…
С самой первой бедой справиться помогли родители, которые, теперь-то сожалея о плохом отношении к Маше, взяли к себе внучку, чтобы сын мог уйти в творчество да съездить за границу. Михаил, искренне влюблённый в русскую природу, за рубеж особенно и не стремился, но развеяться не помешало бы. Тем более, состоялось большое событие: сам Третьяков купил картину Нестерова «Пустынник». Полученных денег вполне хватило на поездку, и наш герой побывал в Австрии, Италии, Франции, Германии, природа и искусство которых произвели на Михаила Васильевича сильнейшее впечатление. «Я и теперь дивлюсь, как моё молодое сердце могло тогда вместить, не разорваться от тех восторгов!..» Из художников сильнее всего его поразили французские – особенно Бастьен-Лепаж и Пюви де Шаванн, а пейзажи заворожили итальянские.

Но, как это ни удивительно, Нестеров всё равно остался преданным поклонником российской природы, особенно весной и осенью, и его несколько сдержанные, прохладные пейзажи – непременная часть большинства работ – гораздо больше, чем просто фон. «Однажды с террасы абрамцевского дома совершенно неожиданно моим глазам представилась такая русская осенняя красота. Слева холмы, под ними вьется речка. Там где-то розоватые осенние дали, капустные малахитовые огороды, справа – золотистая роща. Лучше и не выдумать… Хотелось так написать осень, чтобы слышно было, как журавли кличут высоко в небе…» Недаром Александр Бенуа назвал такие работы Михаила Васильевича «целой поэмой северного леса».

“Осенний пейзаж”, 1906

“Лисичка”, 1914

А как поразили Нестерова виды, открывшиеся ему летом 1901 года, когда он поехал на Соловки! Причём, скоро он понял, что там лучше всего писать …ночами. Белыми ночами. «День на Соловках был короткий, немощный, бледный, зато с вечера, часов с 10-11 и до утренней зари – часов до 3-х – было очень удобно работать красками…» В Соловках не только природа, но и местные обитатели приковали внимание художника, населив его полотна характерными образами монахов, старцев, святых.

Многие подобные картины Нестерова стали как бы жанровым слиянием бытовой живописи (или исторической) и иконописи. Он вообще – яркий пример художника, который создал свой собственный, всегда узнаваемый стиль, впитав веяния своей эпохи. Что касается религиозных мотивов, то они заняли куда больше времени и сил, чем можно догадаться, если судить только по картинам. Ведь в общей сложности больше 22 лет жизни Михаил Нестеров отдал на создание церковных росписей храмов в разных городах – в Киеве, в Сумах, в Москве, в грузинском Абастумани…

После революции наступил для Нестерова тяжёлый во всех отношениях период. Идеи большевиков были ему чужды, но покинуть Родину – этого он даже представить не мог. Правда, в 1918 его семья решила уехать на Кавказ, надеясь, что там будет спокойнее и сытнее. Но в Армавире Михаил Васильевич тяжело заболел и даже часто не был в состоянии работать, а ведь он, хотя бы понемногу, работал всегда. Через два года было решено возвращаться в Москву, где Нестеровы обнаружили, что их дореволюционная квартира на Новинском бульваре разорена. Тогда старшая дочь Ольга приютила отца у себя, и комната, которую ему выделили, стала одновременно кабинетом, спальней, мастерской, где он писал портреты и хранил картины, которые во множестве стояли у стен, завёрнутые в ткань. Если были силы и настроение, то иногда Нестеров уходил куда-нибудь на этюды.

“Мыслитель” (Портрет философа И.А. Ильина), 1921-1922

Потом пришлось много ходить по другому поводу и писать совсем не картины, а прошения. В годы репрессий главным занятием знаменитого художника стали попытки спасти родных. Ведь в 1937 на его глазах арестовали старшую дочь и её мужа, и отправили в лагерь, откуда Ольга Михайловна вернулась спустя годы инвалидом, а мужа другой дочери – Натальи – расстреляли. И самого Нестерова в 1938 году отправили в Бутырскую тюрьму, правда, только на две недели, потом отпустили.
А в 1941 году власти бросились в другую крайность – стали осыпать художника милостями: присудили Сталинскую премию за портрет физиолога Павлова, дали звание заслуженного деятеля искусств РСФСР и орден Трудового Красного Знамени – это уже незадолго до смерти.

“Портрет академика Павлова”, 1935

У Михаила Нестерова было два любимых времени года – весна и осень. Вот и родился он весной, а умер осенью.

Впрочем, относительно смерти сам он говорил, что если спустя десятилетия люди ещё будут смотреть на его картины, и картины эти будут ещё что-то значить для людей, значит, Нестеров жив.

(Текст: Алёна Эльфман; главное изображение: Михаил Несторов “Автопортрет”; нашу подборку картин Нестерова можно посмотреть здесь: vk.com/gdekultura)