Кто милый и добрый? Игги Поп?! Тот чувак, который скачет и извивается на сцене, подобно невероятной ящерице-шаману, лупцует себя до крови и время от времени обнажается не только выше пояса, но и ниже? Вот этот вот неугомонный, живее всех живых дедушка всея панка, гранжа и иже с ними? Именно он. Уникальный чувак, легендарная личность, один из динозавров рока.Совсем недавно ему стукнуло 70, и для своих лет, сколько бы он ни жаловался, что здоровье уже совсем не то, выглядит Игги отлично. Особенно если учесть пресловутую бурную молодость.
Что же до воспитанности, доброты и т.п., то стоит отличать Игги Попа на сцене от Игги Попа в жизни – это, как говорится, две большие разницы. Разумеется, он и в жизни натворил немало, особенно под кайфом. Но в агрессивности, жадности и многих других гадостях едва ли кто-то из знакомцев его сможет обвинить.

А видели бы вы в детстве! Глазастенький, губастенький, хорошенький. А ещё астматик, с одной ногой на 5 сантиметров короче другой, ограждённый болезнями от многих занятий, а родителями – от общения с другими детьми: одни жили слишком далеко, а другие – большинство маленьких ближайших соседей – считались слишком плохой компанией для приличного мальчика Джеймса Остерберга.

Вы же, конечно, знали, что его настоящее имя – Джеймс Ньюэлл Остерберг? Фамилия шведская, потому что отца Игги когда-то усыновили обосновавшиеся в Америке шведы. А так-то в нашем герое смешалась кровь английских, ирландских и норвежских предков, по крайней мере, так утверждается.
Отец Джеймса-Игги, кстати, полный тёзка сына, только с приставкой «старший», был парнем хоть куда: богатырь, силач, и учился отлично, и в бейсболе был звездой «районного масштаба». Но Великая депрессия не щадила никого, да и профессию он выбрал, видимо, не ту. А ведь подумывал о медицинском. Может, доктор Остерберг жил бы в достатке, в отличие от учителя литературы Остерберга? Как знать, известно лишь то, что получилось на самом деле: нищета, гордость и одно из увлечений отца Игги предопределили все основные детские впечатления будущей рок-легенды.

Трейлеры. То, что было задумано для комфортных путешествий, превращалось в тесный дом на колёсах не от хорошей жизни. Но в тяжёлой ситуации это казалось неплохим выходом. На территории большой фермы, расположенной между городками Ипсиланти и Энн-Арбор в штате Мичиган сдавали землю под трейлерный городок, с арендной платой всего-то доллар в день. К тому же трейлеры вообще очень нравились мистеру Остербергу-старшему, а поскольку его улыбчивая неконфликтная жёнушка Луэлла была склонна соглашаться с мужем, семья переехала в неопрятное скопление домов на колёсах, поселившись среди дальнобойщиков, полуграмотных сезонных рабочих и прочей «белой голытьбы».
Примерно 13, 5 на 2,5 метра – такие размеры были у «дома», где провёл свои детские годы Игги. Точнее, сначала такой, а потом появился трейлер чуть-чуть побольше, где Луэлла и Джеймс-старший прожили ещё немало лет, после того, как их сын «вылетел из гнезда».

Но человек привыкает ко всему, особенно ребёнок, которому и сравнить-то особенно не с чем. Какое-то время наш герой и не задумывался, что у людей бывают другие дома, он узнал об этом только, когда пошёл в школу, которая была не близко. Причём, поначалу у него не появилось ничего подобного желанию поселиться в доме НЕ на колёсах, мальчик только задумался о размерах домов и увлёкся строительными идеями особого рода: стал создавать чертежи трейлеров длиною в сотни футов, раздвижных, многоэтажных, с бассейнами.

Этот мальчишка вообще был очень умным и сообразительным. Врождённые способности попали на такую почву, где их щедро удобряли – в семье учителя литературы, как вы понимаете, читали много и говорили грамотно. Правда, маленький Джеймс этого не осознавал, пока не пошёл в школу. Дорога туда принесла не только идеи по расширению трейлерного жилья, но и позднее – восхищение с ноткой зависти, ведь ему стали казаться роскошными особняками обычные домишки пыльного Среднего Запада. Но ведь других-то он пока и не видал. Зато в школе обнаружилась такая разница между Джеймсом и другими учениками, что он даже придумал себе прозвище – Атомный Мозг. Такого он стал мнения о своём умище!

Впрочем, в его первой школе не так уж сложно было выглядеть умнее всех. Вот в другой, расположенной ещё дальше от дома – в Энн-Арборе, учились совсем другие дети – отпрыски богатых, успешных семей, и их уровень образования был куда выше прежних соучеников юного Остерберга. Но и там он, в основном, учился хорошо. Другое дело, что среди мажоров мальчик из трейлера чувствовал себя не слишком уютно, но дезертировать не собирался: во-первых, понимал, каких усилий стоило его родителям лучшее образование для их сына, а во-вторых, отпрыски богатеньких родителей вели себя терпимо, в большинстве случаев испытывая лишь любопытство к мальчику из другой социальной прослойки. Они даже приняли его в школьную группу – барабанщиком. И на фото все они одинаково приличные, в хороших пиджаках и с гладкими причёсками.

Возможно, Джеймсу-Игги было бы ещё комфортней в школе, если бы ему разрешили заниматься бейсболом, но папа оказался против. Сам в прошлом успешный спортсмен, он и преподавал порой в школе этот вид спорта, и с сыном своим, конечно, тоже кидал мяч на заднем дворе, но присоединиться к школьной команде не разрешал, говорил: «Из тебя там все соки выжмут…»
Подразумевал ли отец опасности профессионального спорта? Если так, значит, видел задатки в сыне? Или просто думал: «Куда тебе, сынок, с твоей короткой ножкой и астмой в бейсбол, путь даже в школе…», но облачал это в иные слова? С одной стороны, второе кажется более вероятным, но с другой, известно, что сила удара у будущего Игги Попа выработалась такая, что один раз мяч, посланный им, опрокинул отца навзничь, а другой – чуть не выбил главе семьи зубы.
Но и тема здоровья тоже справедлива. После школы Джеймсу сразу надо было отправляться домой – из-за бронхиальной астмы до 8 лет его вообще не оставляли без присмотра, а с 8 до 12 разрешили играть или гулять по 20 минут, по истечении которых срочно показываться кому-то из взрослых. Чтобы они убедились, что мальчик жив и дышит.

А ещё были таблетки от астмы. Дивное лекарство, основанное на эфедрине и разбавленное некоторой дозой фенобарбитала – чтобы ребёнок не взбесился от эфедрина. Джеймсу-Игги давали по полтаблетки, но однажды он пошалил и, в виде эксперимента, решил принять целую. Позднее он говорил: «Никогда не забуду эту красоту, это великолепие, это невероятное сверкание заснеженного Мичигана. Я вышел на улицу, а снег был так великолепен, так сверкал волшебными оттенками голубого, лилового, розового, и я как будто бы ощущал микроструктуру каждой снежинки… Короче, вот так меня в первый раз вставило».

Игги догадывается, что при всём уме и сообразительности, шалости, глупости и неугомонность, видимо, проявлялись уже в детстве, недаром же его вечно стыдила и наказывала учительница. Но родители не были строги к единственному сыну. Они поощряли творчество, критическое мышление, понимали неизбежные сложности переходного возраста и всегда были на его стороне. Если у него были сложные времена, он мог всегда вернуться домой – в привычную атмосферу трейлерного городка, к маминым завтракам и разговорам с отцом. Они даже на концерты Игги ходили, ужасались, конечно, не без этого, но ничего осуждающего не говорили.

О них сын всегда вспоминал с благодарностью и гордостью – и за все их вложения (хотя в вузе он учиться не стал, быстро заскучав там до смерти), и за те качества, что достались ему по наследству: преданность своему делу и убеждениям – от отца, а от матери – общительность и стремление избегать конфликтов. А ещё он очень ценил их терпение, ведь Игги на долгие годы стал для родителей, по его же словам, «настоящей болью в заднице: то появлялся, то исчезал, был то плохим, то хорошим, и доставлял им столько хлопот…»

Он не захотел быть строителем невероятных трейлеров, или адвокатом, или политиком, хотя задумывался о подобном – ведь язык у него подвешен как надо. Но жизнь среднего класса была для него неприемлема, он не хотел превратиться в так называемого преуспевающего человека – заскорузлого и толстого, окружённого атрибутами «правильной» жизни. Бунтарь Игги проснулся и очень долго гнушался ценностями добропорядочных буржуа. Даже идти защищать родину от коварных безжалостных вьетнамцев отказался: «полтора часа изображаешь припадочного голубого, и – опля! – с военной обязанностью покончено!..» А чтобы максимально весело ускользнуть от всего ему чуждого, он решил выбрать музыку.
Хотя, когда его группа «The Stooges» потребовала чего-то более основательного и постоянного в качестве репетиционной базы – вместо бывших детских, гостиных, подвалов и гаражей, они взяли и поселились в шикарном месте, Игги оно очень нравилось! Один старый фермер распродавал своё имущество частями: строения, поля и прочее, в том числе свой дом – прекрасный большой белый дом, который тот фермер построил своими руками: от фундамента до мебели в комнатах.

«Тот дом стоял на трёх-четырёх акрах земли, с прекрасным садом и аллеей. Исключительный дом. Я так его любил, его паркетные полы, огромное витражное окно, чудесный пасторальный вид. Я жил в мансарде – два окна, балкончик, огромная кровать, большой шкаф с зеркалом – всё, сделанное старым хозяином… Но мы вели как настоящие свиньи, уделяя внимание только музыке, траве и девчонкам. Уже на третью неделю туалеты не работали, начались проблемы с водопроводом, срач стоял такой, что ужас!.. А старик-фермер иногда приходил, он очень любил свой дом и всё никак не мог окончательно его покинуть. И он не ругался, видя, что мы сотворили с его любимым домом, творением его рук, только ходил с грустным лицом да ещё уговаривал нас есть овощи с его огорода… Как же мне теперь стыдно за нас, и как больно за него!..»

Но тогда стыдно не было, группа потихоньку продвигалась, выступления в клубах проходили всё чаще. Как говорил потом Игги, он отрастил себе …нет, не волосы, а «здоровенное эго» и считал, что это весьма полезно для музыканта, особенно фронтмена. Но он покинул прекрасный даже в загаженном состоянии белый фермерский дом и переселился на самый верхний этаж единственного в Энн-Арборе небоскрёба – ведь гениальному фронтмену полагается жить как-то так, пользуясь всем самым-самым, верно?
Может, и верно, да только группа стала распадаться. Разночтения и разногласия, усиливающаяся наркомания, когда музыканты за дозу продавали инструменты, разрушили коллектив, который вполне мог стать одним из ярчайших. Впрочем, он и так вошёл в истории, а Игги даже удалось состряпать сольную карьеру. Она, конечно, не миновала взлётов и падений, многолетнего молчания, сменяющегося новым появлением, лечения в клиниках, срывов и очередных попыток избавиться от всего разрушительного… Но в итоге – ещё в 90-ые – Игги Поп стал по праву считаться живой рок-легендой, идолом и прочая, прочая, прочая.

Кстати, многими творческими удачами и успешными проектами, и даже помощью в те моменты, когда Игги, что называется, завязывал, он обязан своему другу – Дэвиду Боуи. Они оказали друг на друга огромное влияние, долго были не разлей вода, вместе жили в Европе, ездили в турне, выпускали альбомы, на какое-то время даже их песни и манеры исполнения стали похожими.
Игги обзавидовался, глядя на друга, на его невиданную работоспособность: «Я уставал, просто наблюдая за тем, как Дэвид несётся туда, потом сюда, делает это, потом то, спит два-три часа и снова принимается за дело и прямо горит, горит идеями!.. Я не такой, мне бы, прямо как тому коту из мультика, всё бы валяться и дрыхнуть. Ужасно я ленивый. Но тогда Боуи и меня завёл, я понял, что нужно шевелиться, если хочешь чего-то добиться!..»

«Европа — декадентское место. Она старше, она измучена неподъёмным весом веков тщательно записанной истории. И там всё очень быстро превращается в символ. Поэтому, наверное, песни, которые я написал в Европе, самые долгоиграющие…»

«Однажды в жизни я чувствовал себя дома. В Берлине. Два года там прожил, может, даже больше. Прикиньте, там штук семь озёр, они обычно соединены каналами – можно и плавать, и кататься на лодках. Ещё там есть деревни в черте города, очень красивые старые деревни с удивительными немецкими стариками. Мы ходили туда, я люблю плутать в каких-нибудь таких местах, чтобы стряхнуть с себя всю эту Америку. Такая прогулка – она как душ, знаете, просто смываешь с себя всю эту дрянь, в которой рос с детства…»

«В Нью-Йорке мне одиноко, я чувствую себя потерянным. В Нью-Йорке всё толкается, пихается, продаётся. Жители этого города, как толпа неграмотных потомков Майя, носится по развалинам некогда великой цивилизации, понятия не имея о том, каким образом был построен этот город, – просто играет на руинах. А я не хочу играть на руинах…»

«Мне страшно в Америке. Здесь, конечно, есть свои плюсы, но некоторые ценности настолько ложны, настолько зловредны, опасны. Многие постоянно находятся в печали, сами того не замечая, как будто им какой-то вирус разъедает мозги. Людей держат в узде самым жестоким образом, а я такое не выношу…»

«В шоу-бизнесе ты либо на дне, либо на вершине. Либо побираешься, либо становишься популярной игрушкой – синдром Кена и Барби – и выставлен всем на потеху…»

«Однажды присылает мне это издательство – “Кто есть кто в Америке” – свою фигню: “Дорогой мистер Остерберг, Вы были избраны для включения…” и т.д. “Просим Вас заполнить анкету и прислать её нам. Мы хотели бы пояснить, что вне зависимости от Вашего официального статуса, – бла-бла-бла, – включение Вас в “Who is Who in America” является признанием Ваших достижений в Вашей области, как американца”. И там, в анкете такие пункты: перечислить свои выдающиеся достижения, корпоративные должности и т.п.… Если бы я с какого-нибудь перепугу и взялся это заполнять, то написал бы им чего-нибудь про свой член. Пошли они…»

«Многие пытались меня переиггипопить. Например, Джи Джи Эллин. На сцене он вытворял чёрт знает что, перенял у меня идею и усугубил её. Но это не заставило меня с ним соревноваться, это меня напугало…»

«У меня ведь с детства была астма, и я, конечно, не мог курить. А как-то раз шёл по улице, и вдруг кто-то выпустил дым мне в лицо, дело было осенью, самый худший сезон для астматика. “Ну, всё, сейчас упаду!” – подумал я, но ничего подобного не произошло. И тогда я немедленно начал курить по паре пачек “Кэмела” в день. Какой же я был идиот…»

«Ребёнок во мне всё ещё жив, но теперь я научился им управлять. Когда меня что-то волнует, доминирует ребёнок, и я говорю горячо, мой голос даже звучит на несколько октав выше. А если я стремлюсь его контролировать, я говорю размеренно, в низком регистре, глаза сужаются, в них подозрение, ум становится спокойным, принимает взвешенные решения… А потом я опять возвращаюсь в моё детское состояние, и всё опять как прежде!..»

«Представьте, я тогда стал возить с собой игрушечных зверей. Просто, чтоб было кого обнять, с кем поболтать. Вот, скажем, был кролик – вязаный, в разноцветную полоску – красно-жёлто-бело-розово-голубую, около фута длиной. Я назвал его Кролик-Крестоносец. Если в самолете рядом со мной было свободное место, я усаживал его туда и говорил с ним о том, о сём. Он был у меня вроде талисмана…»

«Мне уже не все трюки удаются. Я больше не могу сделать «мостик», не могу поймать яблоко зубами. Если приходится работать два вечера подряд, на первом концерте я прыгаю высоко, а на втором уже нет. У меня было вывихнуто плечо, не все в порядке с позвоночником и коленями, одна нога короче другой, я немного хромаю. Жёсткий гастрольный график и частые травмы накладывают свой отпечаток. И однажды я понял, что моё тело совсем не железное, стал задумываться над тем, что я делаю…»

«С годами ты становишься немного осторожней. Если тебе суждено жить долго, это нормально. Ты стараешься подольше протянуть, но не ради же того, чтобы просто дышать. Вот и вертишься — немного здесь спел, немного тут…»

«Я не хочу быть панком, не хочу быть глэм-рокером, не хочу быть альтернативщиком. Я просто хочу быть…»

(Текст: Алёна Эльфман)