Вообще семья Стравинских жила Петербурге, но лето 1882 года было таким чудесным, таким ранним, что Фёдор Игнатьевич и Анна Кирилловна решили, покинув шумный город, в Ораниенбауме провести последний месяц до появления на свет их третьего сына. Ну, тогда они, разумеется, ещё не знали, что снова родится сын, что потом будет ещё один мальчик, и что дочерями им не суждено обзавестись.
Вернуться в столицу вовремя Стравинские не успели, и потому именно в Ораниенбауме 135 лет назад раздался первый крик будущей знаменитости. Впрочем, тем, кто позднее называл его «мэтром из Ораниенбаума», мэтр всегда удивлялся: разве стоит так говорить, если его увезли оттуда сразу после рождения и больше тех мест Игорь Фёдорович никогда не видел.
В первые годы жизни он вообще видел мало, до невероятности мало. Даже из их петербургской квартиры, которая, скажем прямо, была не так уж мала, он запомнил лучше всего обеденный стол, к которому допускали детей, библиотеку с тысячами книг, некоторые из которых наш герой очень любил, и свою маленькую комнатку – одну на двоих с младшим братом Гурием.
Игорь с рождения считался катастрофически болезненным. Собственно болезней было куда меньше, чем страха болезней, однако полагалось неукоснительно следовать заведённым правилам. Например: по дому без спросу не ходить; на улицу – только после освидетельствования приглашённого врача; никаких спортивных занятий или игр, а также плавания – ни-ни, упаси господь. Поэтому позднее даже идти в гимназию, или ехать туда на трамвае или на извозчике – это равнялось походу и приключению. Как и прогулка по городу. А ещё поездки к родственникам всякий раз становились событием, особенно если в деревню и если без родителей.

А родители, по словам самого Игоря Стравинского, были люди непростые и отношения их с детьми – тоже. Папенька, в своё время выкинувший фортель, сменив юридический факультет на консерваторию, по сути, был зациклен на музыке и на себе. Справедливости ради стоит сказать, что певцом Фёдор Стравинский был превосходным, звездой Мариинки, к нему приходил сам Римский-Корсаков – просил спеть в его опере, а Чайковский за блестящие исполнение партии горячо благодарил Фёдора Игнатьевича, всем публично хвалил его и подарил свой портрет с автографом. Однако осознание собственной важности и необузданный темперамент сделали из Стравинского-старшего человека, с которым очень трудно жить. «Отец внушал мне постоянный страх. Он терял контроль над собой, когда впадал в гнев — внезапно, не считаясь с тем, где находится. Лишь когда я болел, он бывал нежен со мной — в этот период отец совершенно переменялся ко мне, и я прощал ему всё…»
А матушка, которая тоже как-то не имела склонности проявлять любовь к детям, была хорошей пианисткой и посвятила себя, прежде всего, мужу – с первых дней же их знакомства, когда она аккомпанировала ещё начинающему певцу Ф. Стравинскому, а потом стала его концертмейстером. Игорь не использовал слова «любовь» по отношению к матери, он говорил: «К ней я испытывал только чувство долга…», «По няне Берте, которая прослужила в нашей семье 40 лет, я грустил больше, чем по матери…» И по отцу – тоже: когда тот неожиданно и быстро «сгорел» от рака, Игорь явственно ощутил, что потерял горячо любимого человека. Однако и по матери, которая пережила своего супруга на 37 лет, он потом тоже печалился и даже песню ей посвятил.
Но детям всегда мало любви, всегда хочется больше внимания и тепла. Поэтому, как и все отпрыски занятых родителей, Игорь чувствовал себя страшно одиноким, недолюбливал многих родственников, поскольку те казались ему попросту злыми, сердился на задиристых кузенов и очень ревновал родителей к родным братьям. Ему казалось, что обычно над ним все потешаются и помнил чуть ли не единственный пример, когда родителям понравилось то, что он сделал. Маленького, ещё не очень хорошо говорившего Игоря, которого только что привезли из деревни, спросили, что он там видел, и тот сказал, что видел крестьян, слышал, как они пели, и спел их песню. Да так спел, что все пришли в изумление, и даже отец сказал, что у сына замечательный слух!..

Но такое доказательство одарённости никак не повлияло на мнение родителей относительно будущности Игоря. Бросивший юридический факультет Фёдор Игнатьевич отчего-то решил, что все его сыновья тот факультет окончат. Никакой музыки! Ну, в смысле выбора профессии. В качестве разностороннего домашнего образования – можно и даже нужно, как всякому приличному человеку. А про консерваторию и сцену следовало даже не упоминать. Отчего же так? Недоброжелатели говорили, что в семье Стравинских не хотели других музыкальных «звёзд». Прочие полагали, что отец, которому богатств, в отличие от известности, музыка не принесла, желал для сыновей надёжной и «хлебной» профессии.
Но, несмотря на строгость отца и его, казалось бы, непререкаемый авторитет, дети поступили по-своему. Точнее, как поступил бы в итоге старший Роман, трудно сказать, ибо умер он в 23 года. А следующий по старшинству – Юрий – выучился на архитектора, остался в Советской России и, среди прочего, успел спасти несколько архитектурных памятников до того, как скончался в 63 года, незадолго до начала Великой Отечественной. Самый младший – Гурий – прожил 33 года, погибнув на фронте во время Первой мировой, но до того успел стать оперным певцом, заняв, в определённом смысле, место своего отца в Мариинском театре.
Что же до Игоря Стравинского, то он, вероятно, с самого начала знал свой путь, да и сочинять начал очень рано, правда, долго никому свои произведения не показывал. Благодаря некоторой изоляции и ограниченности впечатлений, музыке, звучащей дома и превосходному врождённому слуху, звук значил для него очень много. Звуки были частью большого мира снаружи, звуки будили фантазию, звуки становились самой яркой частью воспоминаний, им уступали запахи и визуальные образы.

Уже в почтенном возрасте Игорь Фёдорович легко и ярко вспоминал, как в Санкт-Петербурге конца XIX века стучали дрожки по булыжникам мостовых и как дребезжала конка, как скрипели колёса и цокали копыта лошадей, как понукали коней возницы и как кричали торговцы всевозможным товаром, как звонили колокола и как стреляли с Петропавловской крепости. Он помнил народные заунывные песни, вскрики гармошек и треньканье балалаек, невыносимо резкий трезвон новинки тех времён – домашнего телефона и пронзительные звуки военного оркестра, проходившего за окном. «Особенно забавляли меня звуки труб, флейт и барабанов. Я знаю, что желание воспроизвести эту музыку было причиной моих первых попыток сочинительства. Я стал пробовать подобрать на рояле услышанные мной интервалы, как только смог дотягиваться до клавиш. Но при этом находил другие интервалы, нравившиеся мне больше, что уже делало меня композитором…»
Учителя музыки, как уже говорилось, у Игоря были, но дисциплина и скука при таких занятиях порой изводила даже такого способного мальчика. Затем отец решил, что, поскольку пианиста-виртуоза из Игоря не получится, то и нет смысла продолжать учение дальше. Но будущий композитор заниматься продолжил – самостоятельно, по книжкам, почти тайком, пока не отважился спустя несколько лет попросить отца нанять ему преподавателя гармонии. Отец нехотя согласился и был весьма недоволен, когда из очередных персональных занятий ничего не вышло – не найдя с учителем общего языка, юный Стравинский продолжил работать самостоятельно, пока ему не посчастливилось заинтересовать своими сочинениями самого Римского-Корсакова, который несколько лет бесплатно занимался с одарённым юношей.
Несмотря на близость Мариинки к дому Стравинских и непосредственное отношение отца к этому храму искусств, впервые Игорь оказался на представлении только в 10 лет, и полюбил театр всей душой. Позднее отец достал для сына специальный пропуск, чтобы тот мог приходить не только на спектакли, но и на репетиции, и к 16-ти годам юноша большую часть всех вечеров стал проводить там. Не остановила даже учёба в Санкт-Петербургском университете, на юрфак которого Игорь, конечно, поступил, поскольку так велел Фёдор Игнатьевич. «Так как посещение лекций было необязательным, я предпочитал не присутствовать на них, и за все пять лет моего пребывания в университете, вероятно, прослушал не более пятидесяти лекций. Об университете у меня сохранились смутные воспоминания. У меня столько времени уходило на занятия с Римским-Корсаковым, что я едва ли мог отдавать должное другим занятиям…» Кстати, именно Николай Андреевич посоветовал Игорю Фёдоровичу не тратить время на учёбу в консерватории.

Строгий, но внимательный, этот великий учитель много дал своему ученику. И день похорон Римского-Корсакова стал одним из самых горестных в жизни Стравинского. Особенно больно стало ему вот после чего: «Я не мог не плакать, а его вдова подошла и сказала мне: «Почему вы так горюете? У нас ведь есть ещё Глазунов…» Это было самым бессердечным замечанием из слышанных мною когда-либо, и я испытал вспышку настоящей ненависти…»
От своего учителя Игорь Фёдорович, конечно, не раз слышал критические замечания, как и полагается, но вскоре, особенно после того, как сочинения Стравинского впервые зазвучали на публике, он словно бы перестал слышать советы и упрёки, словно бы окончательно уверился в том, что только он сам знает как и что ему надо писать. Впрочем, возможно, тут не обошлось и без защитной реакции – невольно станешь огрызаться на каждое замечание или примешь вид опытного всезнайки, если тебя так мало любили и хвалили. К слову, почти вся родня – и с отцовской, и с материнской стороны – долго не верила в талант Игоря и даже отказывалась признавать настоящей музыкой что-либо из написанного им. «Единственным членом семьи, верившим в мой талант, был дядя Александр Елачич, познакомивший меня, какое-то время обожавшего только Чайковского, с музыкой Бетховена. Он содействовал моему раннему пониманию этого композитора. Увы, во мне мало от Бетховена, хотя некоторые находят у меня нечто бетховенское, но мне кажется, я знаю, как он творил…»
Ещё был школьный учитель математики – профессор Вульф, музыкант-любителем. Он знал, что Стравинский сочиняет и, в отличие от остальных преподавателей, помогал, защищал и подбадривал юного композитора. А ещё была Катя…

«Екатерина, которая доводилась мне кузиной, вошла в мою жизнь на десятом году жизни как долгожданная сестра. С первого же часа, проведенного вместе, мы решили, что в один прекрасный день поженимся. Она была моим самым близким другом и товарищем в играх, что продолжалось и далее, вплоть до нашей женитьбы. С того времени и до самой её смерти мы были исключительно близки, ближе, чем иногда бывают возлюбленные… За три года до нашей свадьбы она жила в Париже, занимаясь постановкой голоса. У нее было приятное сопрано, и музыка, безусловно, играла в её жизни одну из ведущих ролей. К тому же она была очень хорошим нотописцем и позже стала моим лучшим переписчиком…»
Вообще-то, жениться столь близким родственникам в те времена запрещалось, но, сговорившись между собой, в деревеньке под Санкт-Петербургом они нашли священника – из тех, что во все времена тайно и быстро скрепляли узами освящённого брака любящие сердца. И Катя с Игорем поженились. Супруга родила ему четырёх детей, посвятила ему жизнь, следовала за ним повсюду, пока туберкулёз не заставлял её жить только в определённом климате. Катя даже нашла в себе силы делить мужа не только со славой, но и с другой женщиной, когда вдруг в их жизнь вошла красавица Вера Судейкина.

А та вошла навсегда – сначала став одной из вершин любовного треугольника, а потом и второй женой Стравинского, прожив с ним 50 лет в общей сложности, если считать с того дня, как вспыхнула их страстная любовь. Но такие истории достойны, чтобы их рассказывали отдельно, поэтому мы опустим подробности и вернёмся к творческой и профессиональной стороне жизни Стравинского.

Тот самый дебют, после которого 28-летний Стравинский проснулся знаменитым, состоялся не без участия Сергея Дягилева, который и заказал молодому композитору написать балет «Жар-птица» для Русских сезонов. Вообще-то, за музыку отвечал Анатолий Лядов, куда более известный тогда композитор, который, помимо прочего, отлично подходил под «систему знаменитостей» Дягилева – когда к постановке привлекались только громкие имена. Стравинский тогда не был «громким именем», так что же заставило великого импресарио обратиться именно к нему, когда Лядов, как это бывает с творческими людьми, сорвал все сроки?
Ну, во-первых, Сергей Павлович довольно давно знал начинающего композитора, они, кстати, были дальними-дальними, но всё же родственниками и могли, при случае, посидеть в хорошем петербургском ресторане. Во-вторых, Дягилев уже слышал кое-какие произведения Стравинского, тот не был для него «неизвестным композитором», он даже чётко знал, что хочет нечто вроде «Фавна и пастушки» Игоря Фёдоровича. Однако идея привлечь его к работе – это был риск, это отличалось от привычной, безупречно срабатывающей стратегии Дягилева. Но Стравинский не подвёл, и после премьеры «Жар-птицы» композитору выразил восторг сам Клод Дебюсси, чьи произведения, казалось, совсем недавно разучивал юный Игорь.
А потом был ещё более громогласный успех – постановка легендарного балетмейстера Фокина «Петрушка», под необычную музыку Стравинского, которого почти тут же объявили иконой авангардной музыки. Однако очередное сочинение «иконы» публика отчего-то не приняла. «Весна священная», видимо, показалась уж совсем странной, до неприемлемости. Публика тоже повела себя до крайности странно – она не просто свистела и шумела, она, не дождавшись никакого развития действия на сцене, почти с самого начала, будто получив незаметный прочим сигнал, совершенно «слетела с катушек», бесновалась так, как в редком актёрском кошмаре привидится!.. Провал, провал! Игорь Фёдорович только поверил в свои силы по-настоящему, а теперь он даже тяжело заболел от переживаний. Но Дягилев успокаивал композитора: «Любой скандал в наше время можно обернуть на пользу…» И был, в общем-то, прав: всего через год «Весну священную» уже называли гениальной, в театрах устраивали нескончаемые овации, а Игоря Стравинского носили на руках в прямом смысле! Правда, речь о симфоническом произведении, уже без балета, но всё-таки.

Как он хотел тогда же показать «Весну» на родине! Но всё получилось, не так, как хотелось. Наезжающие в Европу Стравинские – по работе и для лечения Кати – и не думали об эмиграции, но Первая Мировая задержали их за рубежом, а революция в России и вовсе поставила крест на возвращении. Надолго – почти на 50 лет.
И в эти десятилетия успело вместиться многое: успехи и неудачи, безденежье и редкие заработки покрупнее, скитания – не только гастролей ради, бесконечные музыкальные эксперименты, которые музыковеды всё тщатся разложить по полочкам стилей и периодов, несмотря на то, что сочинения Игоря Стравинского трудно поддаются классификации. То же, кстати, было с его старшим сыном Фёдором – природа на нём не отдохнула, а только дала другое направление таланту, и Фёдор Игоревич стал художником, к которому тоже вечно приставали с требованием определить его стиль.
В Париже Игорю Стравинскому пришлось похоронить одну за другой дочь, жену и мать. Это было таким большим ударом, что он даже музыки стал писать совсем мало, а из столицы Франции решил уехать и никогда не возвращаться. Много позже он всё-таки привезёт туда свой «Плач пророка Иеремии», но из-за провала снова поклянётся забыть про Париж. А тогда, в 1939, когда Европа вот-вот должна была заполыхать огнём Второй мировой, он решил воспользоваться приглашением читать лекции в Гарварде и уехал в США. Его сын Фёдор остался во Франции с женой француженкой и заставил отца страшно переживать за него в годы войны. И было из-за чего – не имевшему официального гражданства Фёдору Игоревичу довелось не только скрываться, но и попасть в фашистский лагерь, откуда его, к счастью, вызволили.
А Игорь Стравинский вместе с Верой Судейкиной обосновался в Америке. Долго пришлось ему привыкать к особенностям другой страны, которая первым делом огорошила его несколькими способами. Например, им с Верой не давали селиться в одном номере гостиницы, поскольку они тогда ещё не были женаты; при получении документов Игорю Фёдоровичу предложили сменить имя-фамилию – разумеется, это была дежурная фраза чиновника, обязанного предложить такой вариант всем новым гражданам, но всё-таки Стравинский был очень удивлён, наивно полагая, что известен всем. А потом он решил сделать комплимент новой родине, оркестровав американский гимн с тем, чтобы исполнить его на День Независимости с негритянским хором. И его за это арестовали, предупредив в тюрьме, чтобы он забыл о подобном, иначе его в следующий раз его будут судить за покушение на наследие американской нации. А ещё в числе неприятнейших сюрпризов были всеобщее помешательство на деньгах и огромный налог – выяснилось, что со всех своих гонораров Стравинский должен отдавать 90% государству! Стоит ли после этого удивляться, что он так много гастролировал?

Однако, в целом, Игорь Фёдорович нашёл, чему радоваться: они с Верой купили уютный домик в Калифорнии, где он мог не только писать музыку и принимать гостей, но найти место всем животным, которых он так любил, и которых прежде невозможно было заводить из-за кочевой жизни. Теперь одних только птиц у него было множество. Он начинал утро с неизменной зарядки, стоял на голове, чувствовал себя, в целом, очень неплохо, работалось тоже хорошо. Гастролей и концертов проходило немало, но он решил, что дирижёрские интерпретации его не устраивают и он должен, при малейшей возможности, сам дирижировать оркестром, исполняющим его сочинения. Так он и зарабатывал большую часть денег, ведь с авторскими правами там получилась какая-то нехорошая история, так что он даже заказами из Голливуда не брезговал, как ни корили его за это «серьёзные» коллеги.
При этом его слава уже достигла всемирного уровня, а статус был прочен как скала, когда поступило предложение посетить родину. Стравинский серьёзно задумался: страна, где он родился, очень изменилась – не будет ли ошибкой для старого человека такая эмоциональная нагрузка? Он, конечно, часто вспоминает места, где прошли его детство и юность, но они теперь совсем иные, да и музыка его до недавнего времени была запрещена в СССР… Но всё-таки он поехал. И было в той поездке хорошее: радость узнавания деталей, умные, внимательные лица слушателей и талантливая молодёжь из музыкальных вузов, отличный оркестр, с которым ему довелось поработать. Однако Фурцева «толкнула» какую-то глупейшую речь с упрёками в его адрес, было разочарование от изменений в стране, которое он предвидел, местная постановка «Орфея» ему так не понравилась, что у него даже заболело сердце. А через два дня ему прямо на концерте, где он дирижировал, стало плохо. К счастью, тогда всё обошлось. Запомнилась в СССР и встреча с Хрущёвым, который хоть и не понимал ничего в музыке, особенно авангардной, да и джентльменским поведением редко отличался, тут извинился за Фурцеву и горячо убеждал композитора оставаться на родине. Но Стравинский вежливо ответил, что ценит предложение, однако опасается за свою судьбу после окончания срока правления Хрущёва: «Что же будет со мной, если Вас снимут, Никита Сергеевич?..»

После той поездки Стравинский обратил внимание на своё здоровье, бросил курить, поскольку сосуды у него оказались в весьма плохом состоянии, и прожил ещё больше девяти лет. «Каким образом человек становится старым? Я не знаю, и почему я стар, и должен ли я был стать старым, мне этого не хочется. С детства, большую часть жизни я думал о себе как о «младшем» – столько вокруг было старейших, а теперь вдруг я читаю и слышу о себе как о «старейшем»…
Игорь Стравинский скончался, немного не дожив до 89-го дня рождения. Его похоронили в Венеции, и об этом выборе до сих пор судачат: почему, мол, не в тёплой Калифорнии, где ему было хорошо в последние годы, почему не в России, где с готовность отозвались оказать последние почести великому композитору? Некоторые утверждают, что Венеция упомянута в его завещании, однако другие говорят, что так решила Вера Судейкина, а Игорь Фёдорович Венецию не очень-то любил, говоря, что «жить там – всё равно, что жить в стакане воды…» Но, с другой стороны, это же он говорил про «жить», а не про лежать на знаменитом кладбище, среди множества других знаменитостей.

В нашей подборке балеты, псалмы и другие сочинения Игоря Стравинского: vk.com/gdekultura 

(Текст: Алёна Эльфман)