Некоторые из них составили труппу театра, в их числе и Анастасия Салова. Умный и, что важнее, думающий человек. Личность, наделённая многогранным актёрским дарованием, относящаяся к старшим коллегам-актёрам с большим пиететом, к себе же – очень требовательно, но не без доли иронии.

       В интервью вы прочтёте о том, как происходит работа над ролью и что испытывает актриса перед выходом на сцену; о поступлении в театральную академию и особенностях школы мастера, о грани театра и психологического эксперимента, о любимой сказке и о том, зачем актрисе учиться на гримёра. И конечно, ещё об очень многом. А сначала – о спектакле «Варшавская мелодия», который идёт в Интерьерном театре с 2013 года и который очень изменился с вводом на главную роль нового актёра, Алексея Удальцова, так же выпускника мастерской Николая Беляка.
       Это интервью уникально, потому что это первое интервью Анастасии. Мне неоткуда было брать информацию, не с чем сравнивать, кроме как со своим же зрительским впечатлением и наблюдением за актрисой на протяжении нескольких лет. Поговорить хотелось давно и о многом. Поэтому я запаслась уймой вопросов и в итоге наша беседа длилась почти два часа. Подготовка, перемежаясь с административными и творческими делами проекта, заняла три месяца. И вот, наконец, всё готово. Я уверена, что это не последний наш разговор, и творческий путь Анастасии ещё послужит поводом для новой встречи.
      Очень надеюсь, что это интервью откроет новую рубрику «Где культуры», рассказывающую об актёрах и актрисах, а так же о «невидимках сцены», которые служат в небольших театрах. 

Анна Городянская: Как появился спектакль «Варшавская мелодия»?
Анастасия Салова: С этой пьесой я познакомилась очень давно. И я, можно сказать, пытала своего мастера (Николая Беляка) на предмет того, что я очень хочу сыграть это. И действительно болела этой пьесой очень долго. Я показывала много отрывков, мы работали над ними, но что-то не удавалось никак. Совсем. И вот в театр приехал режиссёр Дмитрий Павлов (молодой режиссёр из Выборга, сейчас – главный режиссёр Магаданского музыкально-драматического театра — прим. авт.), который ставил у нас «Третий лишний» (спектакль по пьесе Сергея Носова «Тесный мир», сейчас снят с репертуара — прим. авт.). Мы познакомились; я сказала ему: «А вот есть такая пьеса „Варшавская мелодия” Зорина». (Смеётся.) Он сказал: «Да, я очень люблю эту пьесу!» Всё. Мы решили, что пойдём к Николаю Владимировичу, предложим этот вариант. Это наверно какое-то счастливое стечение обстоятельств, что сложилось всё так, как надо. Николай Владимирович сказал „да”, мы пожали друг другу руки, и работа пошла. (Улыбается.)

А. Г.: То есть, ты была вдохновителем…
А. С.: Я скорее была тем человеком, который наседал и требовал. (Смеётся.) Мы давно-давно говорили о постановке, но для создания спектакля нужен импульс. Видимо, я и послужила этим импульсом.

А. Г.: Как был выбран актёр на роль Виктора?
А. С.: Мы сразу решили, что это будет Саша. (Александр Мицкевич – ученик Н. Беляка и однокурсник Анастасии, сейчас служит в Александринском театре — прим. авт..) Он первый, кто пришёл моментально, что называется, на ум и пришёлся по душе. Всё обговорили, всё здесь бросили и уехали в Выборг работать над спектаклем. Жили там месяц-полтора, репетировали прямо на улицах, круглые сутки.

А. Г.: Раз ты так настойчиво добивалась работы над пьесой, чем-то для тебя была близка эта роль, эта история?
А. С.: И история и человек – Геля. Когда я первый раз прочла пьесу и познакомилась с Гелей, я поняла что она совершенно фантастическая личность, которая мне никогда не встречалась в жизни. Просто какая-то нереальная. Наверное, это любовь с первого взгляда.

       И это то, чего мне, наверное, никогда не суметь прожить на самом деле. Не случится мне быть никогда полячкой, встретиться с виноделом, стать певицей… Я прочитала и поняла, что это необходимо, это жизненно необходимо, – разговаривать этим языком, прожить эту историю… Для того даже чтобы самой стать лучше.

А. Г.: Как проходит вечер и день перед «Варшавской»?
А. С.: А-а-а! (Смеётся.) Это муки ада… Потому что в этой истории нельзя соврать. Грубо говоря, если я понимаю, что что-то идёт не так, по жизни идёт не так, а мне завтра играть, и я должна буду зрителю не только доказать, но и вовлечь в свою историю, заставить вместе со мной прожить её – это правда муки ада. Жутко страшно каждый раз, и в самом плохом смысле, каждый раз, как в первый раз. Меня трясёт, как осиновый лист; я звоню родителям, говорю „всё, я не могу, это кошмар, завтра ничего не состоится”. Ну, это не терроризм, это выплеск эмоций. Я брожу по улицам, ищу музыку, помогающую отказаться от всего бытового и будничного. Приходится самой от всего очищаться, чтобы выйти на сцену и рассказать эту историю, и чтобы зритель вместе со мной поверил в эту любовь, искренность, чистоту… И вот так – каждый вечер. Это жуткий страх, это ужас просто. Это кошмар.

А. Г.: А после, когда спектакль сыгран?
А.С.: А после спектакля… (Думает.) Однажды моя знакомая, которая посмотрела спектакль, сказала, что «после него хочется выйти и делать добро. Хочется, чтобы все улыбались, и, наконец, очнулись и жили радостно, счастливо, радовались каждой секунде жизни». У меня после спектакля остаётся самое большое, самое ценное. Если мне удаётся что-то поменять в человеке, даже в одном – это здорово. Я выхожу после спектакля и думаю: «Вроде удалось». И внутри наступает тишина. Многие говорят, что у меня после этого спектакля меняются глаза, но я этого не замечаю.

Фото из архива актрисы

А. Г.: Дмитрий Павлов ставил спектакль, а со временем над ним работал и вводил нового актёра на роль Виктора Николай Беляк. Насколько разные у этих режиссёров подходы?
А.С.: Это два совсем разных человека. С абсолютно разными подходами к созданию спектакля. То есть, они идут к одной и той же цели, но разными путями. Дима, Дмитрий Павлов, это второй режиссёр, с которым я работала после выпуска. Я столкнулась с тем, с чем до этого мне не приходилось сталкиваться вообще, то есть, с постановочной работой. Мы каждый день приходили на репетицию, разминались, читали сцену, тут же выходили на площадку, тут же начинали что-то пробовать, что-то говорить. «Вот это будет так, а это будет так». На следующий день уже шла другая сцена, и так далее, и так далее, пока мы не доходили до конца. Для меня было ново и количество текста, которое мне приходилось запоминать за репетиции и в процессе репетиций, потому что мы тексты тут же откладывали, что-то искали… Я вошла в такой бешеный ритм… Мне удалось выбраться в Питер (когда мы жили в Выборге и репетировали спектакль) буквально на один вечер и меня окружающие просто не могли остановить. И вся работа с Дмитрием происходила именно таким образом, это мотор, работающий на историю, работающий на то, чтобы выпустить спектакль, на то, чтобы делать быстро и плотно работу.
       С Николаем Владимировичем это другое. Во-первых, это мой мастер. Он, что называется, ну не позволит… Чуть что не правдиво – „Cтоп. Нет. Это не то, это не туда”.

       Это другая работа. Это медленное поступательное вхождение в каждый миллиметр роли. Это невозможность иного дыхания: если ты иначе дышишь, чем персонаж, значит, движешься не туда.

       Николай Владимирович работал именно с актёрами, то есть в саму структуру спектакля он не входил. Он работал лишь с нами, давал нам советы, останавливал, говорил «нет», говорил, что «здесь я вам не верю, а здесь я вам верю». Мы очень долго, например, сидели на первый сцене. Вот он говорит: «Я вам не верю. Вы не два человека абсолютно незнакомых, которые встретились только что. Как знаете вы друг друга 12 лет, и знаете, как вы дышите, вот так вы и существуете вдвоем. А это разные люди, это люди других профессий, люди другой эпохи». В этом разность подходов этих режиссёров. И в одном случае и в другом это опыт невероятный.

А. Г.: Что ты привнесла в образ Гели и как она влияет на твою жизнь? Как живёт, ведь всё-таки уже четыре года идёт спектакль? 
А.С.: Это особое чудо, потому что мне кажется, мне как раз с Гелей нечем поделиться. Потому что она действительно – свет. Она излучает чистоту, наивность, искренность. Невероятная сила есть в её душе, порывах, настроениях, энергетике, которая из неё прёт каждый день, каждую секунду, каждую минуту. Она обладает проникновенностью в каждую душу с какой-то непосредственностью, с абсолютной веселостью, детскостью. Мне только нужно учиться у неё. Учиться чистоте, непосредственности, открытости миру, открытости другим людям. Я думаю, если этот персонаж, допустим, поселить в какую-нибудь другую пьесу, она была бы вот этим камнем, которым притягивал бы всех к себе. А что касается моих с ней отношений – она живёт во мне и я ей благодарна за это, потому что она делает меня лучше. Вот я её сыграла и понимаю, что вот ну лучше, лучше я становлюсь, выхожу на улицу и по-другому смотрю на мир.

А. Г.:  Я смотрела несколько раз спектакли с Александром Мицкевичем и все три премьеры с Алексеем Удальцовым в роли Виктора. И я была поражена от того, как поменялся спектакль. В нём появились не звучавшие раньше нюансы, да и вообще спектакль стал совсем другим. 
А.С.: Здесь такая странная история. Если говорить о самом начале работы, то Алексея мы не рассматривали вообще. А потом возник большой вопрос, как мы будем работать вдвоём. Когда мы только начали пробовать, Алексей очень нервничал, просто нервничал до безумия: ну как он – и войдет в этот спектакль? Но на первых же репетициях стало понятно, что всё получится.
       Это совсем, совсем две разные жизни, две разные работы, то, что мы делали с Сашей и то, что мы делаем с Алексеем. Потому что по темпераменту даже актёры абсолютно разные. Саша – человек выше меня на две головы, статный, держащий себя в рамках. И задачи у него были иные, когда мы только делали спектакль. Мне приходилось так вокруг него (показывает), чтобы его взбудоражить, взбодрить. А здесь, с Лёшей – наоборот, он другого темперамента человек и актёр. И с ним получилась совсем другая история. Она мне очень понравилась, но была совсем неожиданна для меня. Тут мне приходится по-другому взаимодействовать: «тише, тише, спокойней, спокойней, Алексей!» (Улыбается.)

       Геля в случае с Витеком-Алексеем стала моложе, ещё моложе, и ещё более открытой миру. Ещё какие-то нюансы, которые раньше были где-то глубоко внутри, проявились в ней вдруг благодаря энергии Алексея.

       Во время репетиций мы очень долго сидели на первой сцене, каждый день буквально час за часом. Очень долго. Потому что нам не удавалось сделать одну простую вещь, нам не удавалось никак стать вдруг молодыми людьми. Мы были своего возраста, солидные, умные, разговаривающие на понятном всем людям языке. (Смеётся.) Николай Владимирович говорил: «Нет, нет, нет». И вот пока не появилась эта искра, юношеская улыбка, и не разгорелся огонёк в глазах, который есть сейчас, Николай Владимирович нас дальше не пустил.

А.Г.: Я очень рада, что всё получилось. Эта колоссальная работа. И сейчас сезон закрывается. (Разговор происходил в начале лета, перед закрытием сезона.) Не страшно оставлять спектакль? 
А.С.: А сейчас уже не страшно. Сначала мы поставили в репертуар один премьерный спектакль и думали, что нам нужно обязательно сыграть его, что спектакль должен состояться. И мы всё сделали для того, чтобы он был, этот первый спектакль. Сыграли, а потом вдруг поняли, что это оставлять нельзя. Нужно сыграть ещё хотя бы два спектакля. И вот мы в май, что называется, врезались, два спектакля ещё поставили. Вот теперь точно не страшно. Когда мы только начинали, был какой-то страх, что если сейчас отпустить чуть-чуть, взять тайм-аут, разъехаться, то ничего не состоится. Нельзя, чтобы Алексей снова стал взрослым человеком. (Смеётся.) Сейчас, после того, как он сыграл три спектакля, эта история его уже не отпустит. По себе знаю, она правда не отпустит, она будет догонять, встречаться на улицах, в кино, слышаться в музыке, будет веять в воздухе. И я думаю, что в новом сезоне мы обязательно продолжим играть, и там будут, я так полагаю, доработки, сама структура спектакля изменится – мы об этом уже разговаривали с Николаем Владимировичем – это будет зрителю ещё больше помогать вникать в эту историю.

А.Г.: Ты учила польский для этой роли? 
А.С.: Я поняла, что без него не обойтись. Это стало камешком, который мне необходимо было поднять. Я вообще в принципе очень придирчивый человек в профессии и не могу слушать, когда имитируют акценты. Не когда это схваченные особенности лингвистические, когда человек говорит на русском с акцентом, а когда это сделано так, поверхностно. Я тогда не верю ни во что вообще. И когда я сама с этим столкнулась, я поняла, что от польского языка мне просто не уйти. Для меня пригласили педагога. Она давала умные советы, помогала с произношением; я ей задавала кучу вопросов, она иногда просто терялась и не знала, как ответить, потому что у меня были сугубо профессиональные вопросы. Потом я специально узнала, где у нас есть поляки, которые говорят на польском языке. Преподаватель СПбГАТИ (сейчас РГИСИ) – полячка, и она в то время давала мастер-класс или семинар в Аничковом дворце. Мне было не важно, что она говорит, а важно как она говорит. Я как маньяк прислушивалась к тому, как произносятся согласные, как строится речь, куда падает ударение… И естественно, мне очень захотелось выучить польский язык, просто на это катастрофически не хватило времени. В любом случае, мне кажется, что этой роли не может быть без польской речи. Так же как не может её быть без понимания польского менталитета. Я все спектакли по этой пьесе пересмотрела ещё до того, как мы начали ставить, и обращала внимание именно на речь. И заметила, что в разных спектаклях разные актрисы делают акцент на разные вещи. А я нашла эту мягкую букву «ч», которая (говорит: «молодой человек») придает изюминку. Лёгкость и своеобразность. В какой-то момент я поняла, что в этих особенностях Гели, произношении буквы «ч», неправильных ударениях и есть её привлекательность, отсюда и её непосредственность, необычность.

А.Г.: Важно ли для тебя вдохновение в работе? 
А.С.: Я просто не могу спать, ведь если у меня нет вдохновения, я понимаю, что не имею право выйти к зрителю. Я не могу себе позволить быть не открытой, не готовой. А какое я имею право? Зритель ко мне пришёл, он мне доверяет, он доверяет тому, что он сейчас увидит. Он открыт. Я не думаю, что есть люди, которые ходят в театр и говорят: «Вот сейчас там всё будет плохо». Я не верю в таких людей. То есть, это может быть напускное, это может быть наслышанное (предубеждение от услышанного). Но если ты его обезоруживаешь, он такого не может сказать. Поэтому я не сплю, я ищу это вдохновение, я его выцарапываю.

       А иногда происходит наоборот. Когда совсем ничего нет, приходишь вот так вот, посидишь немножко на сцене и всё. Всё в порядке. Можно идти работать. (Улыбается.)

 
А.Г.: Как думаешь, развитие в твоей профессии возможно без личностного развития? Если актёр не имеет, грубо говоря, культурного багажа, видно ли это на сцене? 
А.С: Личностное развитие абсолютно необходимо. Есть, допустим, ситуация, которая мне абсолютно незнакома, не знаю я, не понимаю я. Не чувствую я. А откуда брать знание? Откуда брать, что называется, то, когда зритель сидит и говорит: «А, я это знаю, я это видел, я это помню, я это пережил». Возьмём самые крайние случаи, ведь в пьесах же очень часто встречается такая трагедия, перипетия, как потеря близкого человека. И что мне делать?
       Я с этой проблемой столкнулась впервые в девятнадцать лет. На меня жутко кричал педагог по речи и говорил: «Тебе девятнадцать, ты ещё жизни не знаешь, как ты будешь это играть?!» И это было сказано с укором. И я села, руки сложила и думаю: «Мне же девятнадцать, и что мне делать, если я потери близкого никогда не переживала и – может быть Бог меня пожалеет – никогда не переживу. И вот тут я поняла, что единственный выход – это окружающий мир, это люди, это история, это книги, в которых подробнейшим образом описаны личные переживания. Очень много исторических фактов, которые внутренне тебя задевают. Я же не могу, допустим, полноценно понять, когда говорят «по закону – нельзя. Закон тебе запрещает». Сейчас лично мне, Насте Саловой, закон ничего не запрещает. Я от него не завишу. Но если вдруг в какой-то момент мне скажут «тебе запрещён въезд домой», вот в этот момент я смогу что-то почувствовать, в этот момент я смогу что-то понять. То есть, когда это лично меня коснётся. А в остальных случаях – я могу брать «опыт» из книг или наблюдений. Есть актёры, для которых как будто что-то открыто, какой-то другой канал, им даже всего этого знать не нужно – зритель им верит. А мне без этого никак. Если я не заплачу определённую цену, мне не дастся.

Фото из архива актрисы

А.Г.: Ты всегда хотела стать актрисой?..
А.С.: О… Нет… (Смеётся.)

А. Г.: Кем ты хотела стать?
А. С.: Ой, кем только я не хотела стать в детстве… Когда я поступила в академию, первое, что мне сказали: «Как вы можете здесь обучаться, если вы никогда об этом не мечтали?» И я так: «О-о!» Дело в том, что я с самого детства хотела быть регулировщиком. Затем планы у меня немножечко поменялись, я захотела стать следователем. Да, следователем. И в школе всё, что я сдавала в старших классах, было связано с историей, обществознанием, правом. Я ходила на судебные заседания.
       У нас вообще в семье нет творческих работников. Мой дедушка военный лётчик, он прошёл всю Великую Отечественную войну. Бабушка моя медик. Со второй стороны бабушка – педагог-воспитатель. Папа у меня лётчик. Мама юрист, по первому образованию – педагог. Сестра закончила академию гражданской авиации. То есть, у меня вся семья либо на земле, либо в небе летает. Всё очень нормально. (Смеётся.) И тут вдруг я. На самом деле я была очень-очень-очень закрытым человеком, потому что я выросла в маленьком городе и всё своё свободное время проводила в лесу. Ну да. Мне там нравилось, там мы с папой гуляли; дача и дом рядом с лесом находятся. И выступать на сцене – это было как-то странно. Я об этом не могла мечтать. Наблюдала со стороны, выглядывала из-за занавесочки, но даже думать об этом не могла. Это случай. Или судьба. Я пошла на ярмарку профессий, мероприятие, на котором рассказывают о профессиях по окончании школы. Я шла за юриспруденцией, у меня уже было всё решено: я следователь, криминалист, всё в порядке. И вдруг ко мне подходит знакомая – город маленький, мы знаем всех – из отдела культуры и образования и говорит: «А ты не хочешь поступить на режиссёра в Пермский институт культуры?» Я просто сказала: «Да, хочу». Почему я так сказала? Чем это было мотивировано, я не знаю вообще. Мама тогда спросила: «Куда? В культуру? Зачем? Ты кем хочешь быть?» Я говорю: «Да вроде как режиссёром, сказали». Мама ответила: «Ладно, попробуй. Потом будешь получать нормальную профессию». (Смеётся.)

       И я поехала в Пермь, не зная вообще ничего. Чистый лист. И я ещё не поняла, в какой омут попала.

       Я смотрела на людей, которые поступают третий, четвертый раз и никак не могут поступить, но пробуют снова – вот это мир. А куда мне-то? Мне приходилось за ночь, за две читать по несколько книг сразу, чтобы понять, что такое режиссура вообще. Там же нужно было пьесы защищать. Куда ты пришла, куда ты вообще суёшься в семнадцать лет? Это я сейчас понимаю, а тогда – шла, что-то делала. И прошла первый тур, прошла второй. Мама приехала между турами, мы посидели на кухне, попели песни, отобрали мне целый репертуар для того, чтобы пройти на следующий тур. Я прошла и следующий. В общем, я поступила к моему совершенному удивлению. Это было совместное обучение режиссёров и актёров, курс Виктора Афанасьевича Ильева, замечательного человека и замечательного педагога. (В. А. Ильев – профессор кафедры сценической речи, вокала и пластики, Заслуженный работник культуры РФ, член Союза театральных деятелей РФ, почётный профессор Пермского государственного института культуры — прим.авт..) Он психолог, философ и настоящий педагог, потому что он мне позволил два года сидеть. То есть он меня не трогал вообще. Я не выходила на сцену. Я жутко стеснялась, я краснела, бледнела, меня трясло. Но он был очень тактичен, обращался на «вы» и очень-очень аккуратно, лелея, раскрывал. Когда я поехала сюда, в Петербург, он меня не остановил и я очень благодарна ему за это. У нас с ним был абсолютно откровенный разговор, потому что с моей стороны уехать – было, по сути, предательством. Ну как, человек меня взял, он в меня поверил, он меня терпел, и тут вдруг я пришла и заявила, что «извините, я улетаю».

       Он мне сказал тогда: «Я буду на тебя злиться, в какой-то момент я буду тебя ненавидеть, потом я успокоюсь, а в какой-то момент я начну желать тебе счастья. Это только твоя жизнь, тебе решать. Я буду тебе благодарен, если ты когда-нибудь мне с экрана помашешь рукой».

       Эти слова я вспоминаю с большим теплом; это чудесный человек и педагог, который вселяет надежду, окрыляет.
       Я бросила всё после третьего курса. Четвертый, пятый курс – и у меня был бы диплом на руках. Всё уже было хорошо, я всё сдавала на отлично, и курс был замечательный. И я всё бросила. Поехала сюда, очертя голову; мама была в шоке. Я говорю: «Мам, женщин режиссёров не бывает!(Смеётся.)Я еду учиться на актрису. Я хочу этого, я поняла, что это моя жизнь, я без этого не могу, я поеду в Петербург». И точно так же, ни на что не рассчитывая, я приехала. Меня предупредили: «Никому не говори, что ты училась», – и я не сказала. Всем врала нагло, что я работала у мамы секретарём три года после школы. (Смеётся.) И опять меня не отсеяли, не выкинули и не сказали «нельзя». И в очередной раз меня заставили понять, что я такое совершила то. Мне сказали: «Мы все поступали по пять, по шесть раз, мы мечтаем здесь учиться, мы знаем все пьесы наизусть». Педагоги нам говорили: «Как вы можете поступать в академию, – эта старая школа меня абсолютно поразила, – не зная всей мировой классики, всей мировой драматургии? Как вы не знаете главные роли, которые вы хотите играть?» И я, думаю: «О-о, мама моя родная, я вообще следователем хотела стать! Как же я сюда попала?» История совершенно фантастическая. Мама тоже была в шоке абсолютнейшем: она впервые увидела меня на сцене (в Перми она не приезжала на показы). Она не знала, что я умею петь, умею танцевать. Она никогда в жизни не могла даже помыслить о том, что я могу выйти перед зрителями и что-то сделать.

Фото из архива актрисы

А.Г.: Ты поступала к конкретному мастеру?
А.С.: Я хотела жить в Петербурге. В 94-м году я приехала сюда впервые, с папой. Мы приезжали на какую-то его конференцию, слёт лётчиков. И я просто влюбилась в этот город. Я поняла, что даже если он меня не примет, то я всё равно буду жить здесь. Он мой, просто мой и всё.
       В Перми, так сложилось, знают двух мастеров, которые имеют большую ценность, значимость, к которым можно поступать, – это Додин Лев Абрамович и Фильштинский Вениамин Михайлович. Но ни тот ни другой в 2005 году не набирали. Единственный человек, которого я ещё знала, и к которому мне сказали поступать – Григорий Михайлович Козлов. То есть, я только к нему и приехала. Про Николая Владимировича я естественно ничего не знала. Естественно, потому что он набирал на факультете театра кукол, а я даже не думала об этом. А ко всем остальным мастерам я пробовалась, ходила на консультации и к своему удивлению проходила – это была разведка боем.
       На первом туре к Григорию Михайловичу я увидела мужчину. Очень странного, непонятного, у нас таких людей нет, ни в Перми, ни в Кудымкаре, моём городе. Сидел в углу за чередой мастеров, спокойно и тихо наблюдал за всем происходящим, приложив палец к виску. Я думала, что это, наверное, педагог по речи или ещё чему-нибудь.

       Объявляют результаты, и своей фамилии я не слышу. Понимаю, что всё, гастроли закончились, пора собирать вещички и ехать обратно.

       Вдруг ко мне подходит женщина и говорит: «Вы понравились другому мастеру. Мы вас берём без консультации, хотите ли вы прийти завтра на первый тур?» По-моему на первый… Или на второй? Я уже не помню, на какой из туров меня сразу взяли. Я не знала, куда я иду. Я долго и мучительно провела бессонную ночь в общежитии, думала и взвешивала, и всё-таки выиграл Петербург. Тогда у меня ещё, знаешь, была иллюзия того, что учиться можно у всех мастеров одновременно. То есть, если ты попадаешь в академию, ты имеешь право быть и там, и там, слушать, брать. Это было для меня самое важное, потому что я не знала вообще ничего, мне нужно было понять многое. Что, например, значит «разные школы»? В общем, я решила, остаться.
        Очень долгое время я гадала, кто такой Николай Владимирович Беляк. Потому что на одном туре среди комиссии сидел один человек, потом появлялся другой, а один как-то из-за угла смотрел и уходил. И он очень внимательно высматривал. И потом мы с ним познакомились, я пришла в театр, Интерьерный театр, поняла, что таких мест я ещё не видела никогда: эта череда коридоров (здесь их уже сейчас нет, после перепланировки после нашего поступления), маленькие выставочные залы, маленький зрительный зал… Поступила я по той же схеме, что и в Перми. Третий, четвёртый тур, коллоквиум и всё – моя фамилия в списке, чего я не ожидала. Мне все – “куда ты идёшь? Это же театр кукол”. Я говорю: «Так а чем это плохо? Это же плюс».

А.Г.: Тот таинственный человек позади комиссии – Николай Владимирович?
А.С.: Да! Да! И потом, по-моему, он мне сказал на коллоквиуме: «Ты тот человек, которого надо высматривать». Не тот, кто бросается сразу в глаза, который хватает за грудки и берёт энергетикой бешеной как, скажем, Алексей Удальцов.        

А.Г.: Так высмотреть – это талант.
А.С.: Да, и ещё он заключается в умении терпеть, ждать. Надеяться и верить. (Смеётся.) Верить в то, что когда-то случится. Потому что у меня не всё сразу получалось. Это я так просто поступила, и то благодаря Виктору Афанасьевичу, потому что он дал необходимые вещи. Например, «можно всё, а вот это нельзя». Дал контуры, очертания, в которых можно существовать, и уже ими обрамлённая я приехала сюда. Это было очень важно. Наверное, это во мне и разглядели. Потому что потом была череда очень больших провалов, переживаний, работы, работы, работы. И Николай Владимирович в этом плане очень много терпел, ждал, и верил, что что-то будет.

Фото из архива актрисы

А.Г.: К моменту поступления в академию у тебя уже были представления об актёрской профессии, ведь ты училась с актёрами?
А.С. Нет. Совсем. В Кудымкаре говорят, что градообразующим предприятием у нас является театр. Вся труппа нашего театра, её основной костяк, закончила ЛГИТМиК. (Сейчас – Российский государственный институт сценических искусств — прим. авт..) По-моему, два поколения актёров одно за другим приехало в этот театр и до сих пор работает в нём. И вот сейчас молодые ребята, которые закончили здесь курс Норенко (Владимир Васильевич Норенко, преподаватель РГИСИ — прим. авт..) дополнили труппу.
       Каждый раз, когда мы приходили с мамой в театр, это было таинство, какие-то заоблачные голоса, невероятные роли – тогда они играли только классику: Островского, Шекспира, Мольера… Все эти актёры были божеством, до которого мне ну никак никогда не дотянуться. Поэтому я говорила, что не могла даже мечтать стать актрисой. Сейчас, когда я приезжаю домой, мне в театре говорят «коллега». Да какая «коллега»? Я смотрю на них издалека, говорю «здравствуйте». Кто я? Я только ещё стараюсь туда куда-то забраться. Потому что действительно, очень хорошая труппа. Потрясающие спектакли.

А.Г.: Что значит «школа Николая Беляка». Как он работал с твоим курсом?
А.С.: Это совсем другой мир. (Задумчиво.) Это, знаешь, великая жертва. Сейчас объясню. Когда ты учишься у Николая Владимировича, ты должен забыть обо всём, совсем обо всём.

       Каждая секунда твоей жизни, твоего внимания должна быть направлена в театр, на сцену, и ты должен остальное принести в жертву, то есть, сделать выбор. Либо ты идёшь до конца, не взирая ни на что, ни на какие «есть нечего», «надеть нечего», «не с кем общаться», «не с кем дружить», «не с кем любить», либо не идёшь.

       Просто иди. И значит, ты дойдёшь. Вот в чём вера заключается и надежда. Николай Владимирович уверен, что только и именно так, каждый день, не пропуская ни секунды, можно дойти. Его школу можно легко понять на примере того, как мы выпускали «Галич. Возвращение». (Спектакль Интерьерного театра о жизни и быте советских людей эпохи тоталитаризма, премьера 2013 года, сейчас снят с репертуара, реж. Н. Беляк — прим. авт..) Это была работа круглые сутки, она не останавливалась на протяжении трёх лет ни на секунду. В какой-то момент было перенасыщение информацией, трагедией того времени, но ты понимал, что в этот момент нельзя вздохнуть, нужно идти дальше, нужно ещё что-то изучить, понять. Я из маленького города, у меня никогда не было никаких трений с правительством, я никогда в жизни не соприкасалась с политикой и ни с какими репрессиями… Когда я приехала сюда, эта информация полилась на меня рекой! Оглушающим водопадом. И я стала спрашивать у мамы. В моей семье никогда никто не говорит о политике, никогда никто не вмешивается ни во что и не навязывает своего мнения. Я узнала, что мой дедушка из Ростова, что во время войны он попал в плен, что после того, как его освободили из плена, первый вопрос, который ему задали, «почему ты не застрелился?» И вот дедушка оказался в Кудымкаре. Из Ростова в Кудымкар. Это Пермский край, далеко-далеко отсюда. Подобные истории начали раскачивать сознание. И невозможно, не зная вот этого всего, всей этой трагедии, иметь право выйти на сцену и говорить о ней. И ты должен не только знать, ты должен это прочувствовать, прожить, понять, как всё сложно, неоднозначно. Конечно же, самым главным является то, что Николай Владимирович воспитывает, прежде всего, людей. Он воспитывает гражданскую позицию. Он воспитывает человека. То есть, если сравнивать нас с теми, какими мы пришли в 2005 году, и теми, какими мы выпустились – это абсолютно разные люди, не актёры, а люди. Это не головастики с распухшими головами, которые ничего не понимают, это люди со своей гражданской позицией. Это люди, которые могут ответить за свои слова, которые имеют право на собственное мнение. И самое интересное, что заключает в себе школа Николая Владимировича Беляка, в том, что ты как актёр обязан быть со-трудником. Ты не иждивенец, который приходит к режиссёру и говорит: «Скажи-ка мне, пожалуйста, откуда мне выходить и что при этом думать». Не задача режиссёра раскачивать актёра. Все спектакли, которые мы делали, мы делали сами. То есть, мы приходили к Николаю Владимировичу и говорили: «Николай Владимирович, мы хотим!» Если он не слышал этого «мы хотим!» каждый день – ничего не было. Так строился и строится принцип работы. 

       Режиссёр не обязан с тобой нянчится. Твоё дело – актёрская работа, пожалуйста, выполняй её. Ты должен её делать на все 100%.

       Самостоятельность и в том и в другом: самостоятельность в жизни, как личности и самостоятельность в театре, как актёра. Как сотрудника, а не как человека, которому нужно всё подсказывать. В этом и заключается школа.

А.Г.: Ты говоришь, что не сразу всё получалось. И при такой достаточно суровой школе не возникло желания всё бросить, уехать домой? Заняться чем-то другим?
А.С. Скажем так, у меня никогда не было… Я даже не знаю, как это объяснить. У меня в самом начале, когда я ещё училась в Перми, были такие мысли: что я делаю? У меня ничего не получается, я ничего не могу, я просто сижу на шее этого человека и он терпит меня, а что я отдаю взамен? А потом, когда я уже обучалась здесь, в какой-то момент я поняла, что не могу бросить. А кем я ещё буду работать? Не потому что я не приспособлена к жизни, а потому что, как вот я и не смогу выйти на сцену и что-то сделать? Для зрителя, для себя. То есть, был псих, естественно!

       Были срывы, были истерики! Я понимала, что ничего не получается, думала, ну ладно, тогда пойду капельдинером. Этот же в театре. Буду издали любоваться на людей, которые умеют что-то, в отличие от меня. Или: хорошо, я умею что-то делать руками – я пойду бутафором, я буду помогать людям творить это чудо. Я выучилась на парикмахера-пастижёра.

А.Г.: ?
А.С.: Да! Я окончила курсы гримёров-пастижёров. Думала, буду заплетать волосы великих красивых актрис, которые выйдут на сцену, и, может быть, моя причёска им поможет. Я буду где-то рядом.

А.Г.: Несмотря на трудности, театр уже не отпускал.
А.С.: Да. Захватил полностью. И самое, что… Я всегда очень берегу это чувство… Бывало, обстоятельства складывались таким образом, что возникало ощущение, будто из меня любовь к театру, любовь к сцене вытравливают. Бывают же моменты напряженные, когда у тебя ничего не получается, но у тебя же где-то там уже что-то есть, у тебя ведь какая-то (говорит приглушённо) любовь есть, какие-то чувства к этой профессии есть. Преклонение перед ней и мольба о том, чтобы хоть что-то получилось. А тебе говорят: «Нет, у тебя ничего не получается и никогда ничего не получится, забрасывай всё, уходи, давай чем-то другим займёшься». И тогда ты занимаешь оборонительную позицию и говоришь: «Нет. В эту часть души, туда, где живёт эта любовь, эта вера, которой осталось чуть-чуть, но она есть, я их (в том числе педагогов) не пущу». И только это помогало куда-то, к чему-то стремиться.

А.Г.: Вспомнишь свою первую роль и роль, сыграв которую ты поняла, что ты актриса?
А.С.: Первая роль… А чего-то не помню даже, какая была первая роль… Сейчас, я вспомню! Это важно. Если говорить про настоящую роль, которая Роль (я вообще ко всем своим ролям одинаково отношусь) – это, наверное, роль Кота в «Коте в сапогах». Я её отвоевала. (Смеётся.) До этого спектакля мы выпустили «Сити-дэнс», ещё раньше – «Петрбургские маски», в нём у меня была роль Екатерины II. Да, была одна роль по началу, а потом появился второй выход – роль Кирова. Это роль, да, но она не давала мне возможности отследить весь спектакль от начала до конца. «Сити-дэнс. Полосатая Луна» – это чисто танцевальный спектакль, а «Петербургские Маски», там хоть и есть одна сплошная линия, но это другой жанр, это масочный театр, это представление.
       А потом появился Кот, роль, которую я отвоевала. Объясню почему. Мне сказали, что «у нас будет «Кот в сапогах» и ты будешь играть Принцессу!» Тогда между Марком Иосифовичем, художником нашего театра, Николаем Владимировичем и мной состоялся такой диалог:

– Я не хочу играть Принцессу.

– В смысле? Все девочки мечтают быть принцессами, все актрисы мечтают сыграть Принцессу.

– Я не хочу.

– Кого ты хочешь играть?

– Кота.

– В смысле ты хочешь играть Кота? Вот у нас есть Дмитрий Репин (выпускник мастерской Н. В. Беляка, однокурсник Анастасии, сейчас служит в театре «Школа драматического искусства» — прим. авт.), он будет играть Кота. А ты во втором составе будешь играть Принцессу.

– Да не хочу я играть Принцессу. Я буду играть Кота.

– Ты хотя бы на секунду задумайся, Кот – это мужчина, Кот, понимаешь?

                                               Я говорю: 

                                             – Да я вам докажу, что я могу.

       И потом я долго доказывала, что я Кот. Я искала пластику, голос. Вот это действительно была для меня роль от начала до конца. Я не говорю, что Киров и Екатерина – не роли, это ещё какие роли. Но там всё-таки немножечко другое. А здесь нужно было от начала до конца вести спектакль, потому что это главное действующее лицо.
       Наверное, со стороны кажется, что это просто, раз-два и сделал, но это было тяжело, ведь мне нужно было сыграть не только Кота, сделать наблюдение за животным, но ещё и сыграть мужчину. Плюсом ко всему – убедить, что это Кот в сапогах. Ну да. А здесь же, прежде чем выйти на сцену к зрителям, Николая Владимировича надо пройти ещё, убедить сначала его в том, что ты имеешь право быть сказочным героем, Котом в сапогах.
       Мне кажется, что детские спектакли играть намного сложнее. Как бы ни казалось. Этим же и проверяется, мне кажется, актёр. Если он играет детский спектакль так, что дети  ему верят, значит, он и взрослых сможет убедить. Мне так кажется. Если ты можешь убедить ребёнка на детском спектакле, и дети непосредственно говорят «какая красивая кися, чудесная кися» (как-то мне вдруг сказали), и родители не понимают, мальчик ты или девочка, и когда тебе верят – это же самое дорогое. Когда родители потом для себя вдруг открывают, что, оказывается, играла девочка, когда дети верят, что этот Кот существует, и когда закрывается занавес, он где-то живёт – для меня это очень важно. Это так здорово, это волшебно просто. Я до сих пор обожаю эту роль, просто люблю до безумия. Это просто необъяснимо, это даже лучше чем играть, скажем, сказочных персонажей-людей. Потому что ты можешь оказаться вдруг на секунду в сказке, в чуде, в мультике, если хочешь.

       Ну и самое, конечно, классное, когда к тебе подходит ребёнок и говорит: «А Кот круче Бэтмена». И ты говоришь: «Да! Я, Кот в сапогах, круче Бэтмена! Победила!»

       Это очень здорово, классно. Я очень люблю детские спектакли, они для меня, что называется, лакмусовая бумажка.
       А что касается роли, после которой я поняла, что я актриса, то я до сих пор не поняла. Когда мне говорят «актриса», как-то закрадываются жуткие сомнения. Да ладно, вы чего? Может быть, из-за того, что я до сих пор нахожусь в такой лаборатории, то есть, я до сих пор при мастере, который разговаривает со мной не как с актрисой, а абсолютно как со своим учеником, с тем, кого можно упрекнуть и сказать «ты что вообще, обалдела?» Да, может быть поэтому. Но вообще на самом деле, наверное, не актриса я ещё. Не знаю. Это так называется профессия моя. Я к этому так отношусь. Не могу этого осознать, не понимаю, как это внутри – актриса… Нет, нет. Так, развлекаюсь. (Смеётся.)

А.Г.: Ещё немного о спектаклях для детей. Я очень люблю «Красную шапочку». Расскажи немного об этом спектакле.
А.С.: «Красная шапочка» – это чудо, чудесный спектакль. Он в буквальном смысле создан из ничего. У нас была сказка Перро, если перечитать – там три строчки, а мы раздули спектакль больше чем на час. (Это больше всего мне нравится в Интерьерном театре – свобода. Не каждый режиссёр её себе может позволить.) И этот спектакль один-единственный, второго такого нет. Все слова, которые в нём звучат – это наши слова. Мы их сочиняли сами, Николай Владимирович их редактировал. Музыка в обработке Игоря Заливалова написана нашей актрисой Светланой Кузнецовой. (Выпускница мастерской Н. В. Беляка, однокурсница Анастасии, сейчас служит в Магаданском музыкально-драматическом театре — прим. авт..) Всё-всё-всё в моей роли Красной Шапочки взято из жизни. Все предложения, все словообороты. Например, сцены с Зайчиком – у меня маленьких племянников пять человек, и они постоянно повторяют одно и то же, во что-то играют, что-то придумывают, куда-то бегут. Ребёнок посмотрит и скажет: «О! Я такую девочку видел!» Или: «Я хочу такие же вкусные пирожки!» Каждое слово, которое я произношу, я утвердила, это моя история, моя мизансцена. Сейчас возник вопрос о втором поколении, которое у нас подрастает (речь о выпускниках второго актёрского курса мастерской Н. В. Беляка — прим. авт.), нужно, чтобы они входили в этот спектакль, и я представляю как им сложно. Но час двадцать находиться на площадке и делиться самым-самым сокровенным – это чудесно. У нас между собой предполагается, что это детки, которые играют спектакль в своём доме, но для меня здорово то, что можно вдруг выйти на полянку и поговорить с Серым Волком или Зайчиком, поболтать с Бабушкой. Для меня это чудо. Находка Николая Владимировича – кукла Красной Шапочки. Мы хотели избежать пропорциональных споров, так скажем, потому что пропорции у меня не подходящие для Красной Шапочки. На каждом спектакле после слов «а теперь мы перенесёмся в домик маленькой девочки» я про себя хмыкала, потому что девочка далеко не маленькая. И этот ход с куколкой, когда девочка с ней играет, создал особый мир. Благодаря кукле поднялись острые социальные темы, случились важные моменты, появились фразы, которые дети повторяют в зале и которые родители повторяют детям. Мне нравится, что я ещё и в том могу пригодиться, чтобы сказать ребёнку, никогда не разговаривать с незнакомыми людьми. Я очень люблю все свои роли. Просто получаю удовольствие от того, что они во мне живут и рядом со мной существуют.

А.Г.: Я знаю, что ты так же выступала в роли педагога, занималась со студентами второго набора. Какие это были занятия?
А.С.: Да, я с ними занималась, когда они обучались – сейчас они уже закончили.

       Педагог это, конечно, сильно сказано. Я всегда боялась, что когда-нибудь кто-нибудь скажет: «А вот она меня научила!» О! Я чему-то научила? Нет, никогда. Я помогала. Как ярому борцу за театральное дело, мне очень хочется помогать.

       Мне хотелось вдохновить, подсказать то, чего, может быть, я сама когда-то не понимала. Мне никто не подсказал в нужное время, потому что кроме меня было 15 человек на курсе, которых тоже нужно воспитывать. И мне приходилось до всего доходить самой. Я находила описание каких-то приёмов в книге, но как их применить? Покажут тебе со стороны, но ты же не можешь затащить в себя, утрамбовать и потом выдать. Нет, надо проверять, очищать, отшелушить, понять. Поэтому в работе с ребятками я была движима как раз помощью, могла подсказать вещи, которые я открыла, «знаете, есть такая штука классная, попробуйте!». И понимание их потом догонит. Когда педагог о чём-то говорит, ты же сидишь, киваешь, воспринимаешь, говоришь «да, да», но не понимаешь. А потом вдруг в какой-то момент, на спектакле или в жизни, на тебя как накатит, и думаешь: «Ага, вот сейчас дошло, вот теперь-то я понимаю».

А.Г.: Есть люди, которые тебя вдохновляют в профессии?
А.С.: Прямо конкретных людей надо назвать? Просто дело в том, что меня вдохновляют вообще люди. Я очень люблю людей. Это, наверное, заслуга моей мамы, потому что я с самого детства слышала от неё одну и ту же фразу: «Ты живёшь с людьми, рядом с ними, а они имеют право на собственное мнение. Ты же для людей родилась, не просто сама для себя».
       Мне кажется, что не бывает неинтересных людей. Каждый по-своему интересен. Если я с кем-то не согласна в профессии, это не значит, что этот человек не прав. В моей профессии, в работе над ролями мне помогают люди, даже те, кого я не знаю.

       Если мне суждено будет сыграть много ролей (смеётся), есть откуда брать – столько людей вокруг.

       Вот сегодня я стояла на остановке и видела, как девочка, совершенно потрясающая девочка, всем проходящим мальчикам делала вот так (показывает), как Буратино. Не знаю почему! Но мне так это понравилось! Это так здорово! Или дедушка, который ругался и злился на весь белый свет. Понятно, что у него есть на это свои причины – и он интересен. Интересно же, что его побудило. Женщины, которые ругаются в трамвае – они же замечательные. Недавно одна женщина сказала, что у неё болит голова от того, что все слушают музыку в наушниках, и она начала у всех пассажиров троллейбуса требовать, чтобы они её отключили. Это же потрясающе! Можно употребить это всё в работе. Даже то, что я хотела быть регулировщиком. А ведь я была регулировщицей, Леночкой! В спектакле «Галич. Возвращение»! Может, и следователем ещё буду.

А.Г.: Мне кажется, что внимательно всматриваться в людей, копать куда-то глубоко – это в тебе говорят качества следователя.
А.С.: Я порой себя ловлю на совершенно страшных вещах, имеется в виду, в познании человека. Я специально ребят вывожу на конфликты. Мне же их надо как-то изучать (своих-то однокурсников я знаю), потому что надо будет работать с ними на площадке, а я их не знаю. Когда я задеваю человека, я не хочу ему зла, это понятно, но у них же у всех взрывной темперамент. И вот начинаю я подцеплять и наблюдаю, как люди раскрываются по-разному, даже не в конфликтных ситуациях, а уже в жизненных. Я очень люблю наблюдать. Наш педагог сказал однажды: «Как только ты думаешь, что ты про человека всё знаешь, так всё – ты заблуждаешься».

А.Г.: Ходишь ли на спектакли в другие театры, и что тебе нравится в современном театре, а что – нет?
А.С.: Да, хожу и смотрю. Что мне нравится, что не нравится… У меня очень сложные отношения, может быть, потому что мне самой не приходилось пока работать в этом, с современными постановками. Я была на Новой сцене Александринки на спектакле «Земля». (Спектакль по мотивам к/ф А. Довженко «Земля» 1930 года, реж. Максим Диденко — прим. авт..) Там работает Александр Мицкевич, он меня пригласил. Хорошо, ладно, я согласна, почему нет? Вы здорово танцуете, здорово двигаетесь, это даже может быть интересно. Но мне это не интересно. Я не знаю почему. Вот я сижу, и понимаю, что я должна сейчас как актриса завидовать белой завистью и говорить: «Я тоже так хочу». Ну а следующий шаг какой? Что мне даст моё пребывание на этой сцене? Или вот сидит передо мной человек, чем ему поможет моя оголённая грудь, которая двигается в такт? Может быть, я не включена, я повторю, потому что я не работала в таких постановках.
       Какой последний спектакль я видела?.. А! «Марат/Cад» («Убийство Жан-Поля Марата», спектакль по пьесе немецкого драматурга Петера Вайса, реж. Андрей Калинин — прим. авт.), тоже в Александринке. Отзывы были положительные и отрицательные, но в большинстве случаев говорят «нет». А я говорю: «А почему бы и нет?» Пусть существует такой спектакль, но меня не устраивает, как играют актёры. Я требую главного героя. Я требую хорошей актёрской игры. И вот эти две разные вещи, два спектакля, вроде бы поставлены в один и тот же период времени, но на одном я не понимаю, для чего это мне? А на другом – мне не хватает актёрской игры. И что я должна оценивать? Я должна оценивать спектакль в целом – значит, он мне не понравился. Я должна оценивать режиссуру – имеет такая режиссура право на существование. Почему бы нет?
       Но я, правда, не понимаю, зачем нужны такие спектакли. Может быть, там некоторые актёры оказываются в заложниках, в ситуации, когда приходится играть. Но тогда надо с этим что-то сделать, чтобы через какой-то крик, ор со сцены я поняла, чего от меня хотят, как от зрителя. Я же тоже участвую. Я умею отстраняться, то есть, не сужу, как актриса, которая думает «а вот тут гадость сыграли», или, как режиссёр, который что-то в этом понимает. Я всегда открыта тому, чтобы соучаствовать, взаимодействовать, но я не понимаю, чего от меня хотят. Может быть, именно этого и хотят, чтобы я не понимала и негодовала, но тогда, зачем же им это нужно? Я читала где-то или Роман мне рассказывал (Роман Бахусов, выпускник мастерской Н. В. Беляка, актёр Интерьерного театра, муж Анастасии — прим. авт.), что в одном из театров Франции или где-то ещё закрывали людей на три часа в зале, и не происходило ничего. Люди начинали злиться, ругаться, но из зала их не выпускали. Потом, спустя три часа говорили, что спектакль окончен. То есть… Что это? Я всеми силами души хочу понять что это, эксперименты над людьми, эксперименты над обществом, над душевным состоянием человека. Или над чем?

А.Г.: Или над театром.
А.С.: Я эти эксперименты не понимаю. Может быть, потому, что я в них не участвовала.

А.Г.: Один раз точно участвовала. В постановке на открытии выставки Виткевича. (Выставка фотографий режиссёра и художника,  яркого представителя польского театрального авангарда Станислава Виткевича, предоставленная для показа Польским институтом в Санкт-Петербурге — прим. авт..)
А.С.: А! (Смеётся.) Это было весело! Когда мы прочли «Сапожников» (пьеса С. Виткевича — прим. авт.), половина из нас ничего не поняла вообще. Половина сказала: «Да… Как это ставить?» Всё случилось только благодаря тому, что каждый из нас что-то знал о польском театре. А дальше – это было развлечение, которое нам доставило удовольствие как актёрам. Я подумала, что если я понимаю только этот персонаж, Княгиню, значит, я должна сейчас как бы предложить себя на эту роль. То есть, что бы я делала, если бы я это играла. И я сделала её максимально интересной для себя, сделала её полуптицей-полукнягиней, которая ко всем пристаёт, насвистывает на разные мотивы. Она у меня стала кудахтать, куковать, соловьем заливаться, со временем я бы отыскала больше мотивов. Это была развлекуха, конечно, полнейшая, и в этом вдруг открылась дверка современной режиссуры. Объясню почему. Здесь в театре стоял старинный столик, его сюда принесли на реставрацию и он был упакован в пищевую плёнку для того, чтобы не царапали его лишний раз. И мы его выставили, так как есть, на сцену. И что ты думаешь, зритель нашёл в этом смысл! (Смеётся.) Задыхающееся прошлое в современном мире. Это какой-то абсурд. Я не смеялась так никогда! Может быть к современному театру, к современным постановкам так и надо относиться.
       Сейчас надо было сходить, но у меня не получилось, в БДТ на «Три сестры». (Премьера 7 марта 2017 года, режиссёр Владимир Панков — прим. авт..) Роман мне рассказал, что это очень хороший спектакль. Он сделан на современный лад и как Саундрама. (Сплав драматического и музыкального жанров — прим. авт..) Там работает замечательная труппа, и видно, что старое поколение во всем поддерживает молодое, только что набранное. И что это сильно. Вот я хочу сходить посмотреть.
       То есть, приходится вытаскивать небольшие ценные соломинки из стога сена, который нам предлагают. Конечно, здесь в Петербурге не так много постановок, как в Москве, не так много как хотелось бы, но всё-таки эти соломинки есть и это приятно. Где-то актёрская работа зацепит, где-то … Мы ходили как-то на сцену Балтийского дома, там шёл «Сирано де Бержерак». (Спектакль по пьесе Эдмона Ростана, реж. – з. а. России В. Тыкке, театр-фестиваль «Балтийский дом» — прим. авт..) В этом спектакле работал Игорь Масюк (сейчас он работает в Александринке), играл Сирано. Мы просто сидели и разводили руками. Это было здорово. Это было очень хорошо, это было верно, это то, что попадало в меня и вызывало во мне трепет. Ради этого стоило посетить этот спектакль. Понятно, что сейчас не время Товстоногова, когда можно было смотреть всё подряд, и говорить «какие актёры! Какая постановка!» Пока не такое время, но, надеюсь, оно будет. Мне кажется, что оно будет, у нас же всё повторяется. Когда-нибудь мы придём к началу. (Смеётся.)

Фото из архива актрисы

А.Г.: Какая постановка тебя поразила? Самое сильное впечатление.
А.С.: Это был спектакль Льва Абрамовича Додина «Дядя Ваня» в МДТ. Я тогда была абсолютно покорена, особенно сценографией и игрой актёров. Я зашла в зал и меня потрясли эти свисающие с потолка стога сена, и люди, ходящие внизу. Я после этого спектакля была удовлетворена тем, что я увидела, мне понравилось всё. Тогда ещё Соню играла Лена Калинина (выпускница мастерской В. М. Фильштинского — прим. авт.), Ксения Раппопорт играла Елену Андреевну. Все были на своих местах.
       А спектакль-потрясение, прям вот чтобы дыхание перехватывало, это «Красный табак» Джеймса Тьерри. (Спектакль «Tabac rouge» («Красный табак») был показан в рамках XII международного театрального фестиваля им. А. П. Чехова в Александринском театре в 2015 году — прим. авт..) Там рассказывается история человека, который пребывает в наркотической эйфории. Это творческий человек, который сочиняет какую-то свою историю, и когда он находится в состоянии эйфории, всё у него получается, а когда он выходит из этого состояния – мир становится серым и однообразным.

       Я после этого спектакля не могла говорить. Я не могла хлопать. Мне ничего не было нужно после этого. Мне просто хотелось в этот момент умереть.

       Я плакала навзрыд, и насколько странным было то, от чего я плакала: я увидела как этот человек, Джеймс Тьерри, кланяется. Он просто в конце спектакля развел руки, посмотрел на всех зрителей так, что у меня сердце замерло, развернулся и побежал вглубь сцены. И я поняла, что вот в этот момент произошло то, что у меня: получилось! Он отработал не только физически, но и эмоционально, он видит, что ему аплодируют, он видит, что зритель счастлив и он счастлив от этого. Может быть, я наделила его своими чувствами, но я поняла, что он свободен и он счастлив в том, что он делает, а делает он это действительно хорошо. И в этот момент у меня перехватило дыхание.
       Может, я сама так выгляжу со стороны, я же не знаю, но я не очень понимаю, когда актёры после спектакля выходят очень-очень измученные, очень-очень пострадавшие, с тяжёлыми лицами и с очень тяжёлым взглядом.

А.Г.: Когда я была ещё совсем начинающим зрителем, то долгое время думала, что так и надо и, значит, этот актёр действительно прожил свою роль.
А.С.: Да мне жаль этого актёра, отпустите его домой, пожалуйста. Ну, так нельзя, быть таким измученным, ну, правда, это всё должно оставаться на грани, недаром же это называется игрой.

А.Г.: Я знаю, что тебе нравится история Золушки.
А.С.: Ой!

А.Г.: Да, и ты смотришь все постановки. Почему?
А.С.: Раньше на телевидении было всего два канала, по которым редко показывали интересные детям передачи. Было радио, по которому мы слушали радиоспектакли, был театр, в который мы ходили, и были пластинки. Я слушала очень-очень много пластинок. И вот одной из моих любимых сказок была «Золушка». Мне нравился сам факт того, что (замолчала) всякое может быть. (Смеётся.) И то, что простая девочка, дочь лесника, может стать принцессой. Что происходят чудеса, что есть фея-крёстная, которая может исполнить желания. Это так трогает. А потом, Золушка, она же не злой персонаж. У неё вообще нет никакой корысти. Она много трудится и любит всех. Любит отца всей душой, даже любит мачеху и её дочерей, она их жалеет. И в конечном итоге она получает то, что по праву заслуживает. Справедливость это самое главное в жизни! (Смеётся.) Справедливость должна быть, я её всегда ищу и борец за справедливость ещё какой. Поэтому «Золушка» – самая близкая для меня сказка по своим законам и по своим героям.

А.Г.: В детстве ассоциировала себя с Золушкой?
А.С.: Нет. Мне просто нравились её песни. На утреннике в детском саду (у нас же были утренники тогда, когда мамы шили-вышивали платья) один-единственный раз я была Золушкой.
       Я не помню момента, когда я мечтала «а вот бы мне быть принцессой!» У меня было сильное воображение – я практически всегда играла одна – и был свой мир, в котором всё было чудесно. Мне не нужно было воображать себя Золушкой, она просто была рядом. Точно так же, как Василиса Прекрасная, которая ходила за огнём к ведьме. Просто рядом. Сказки всегда-всегда со мной рядом. Я сказки очень люблю.

А.Г.: Хотела бы сыграть Золушку?
А.С.: Ой! (Смеётся.) Я слишком большая для Золушки. Да, конечно, хотела бы.

       Но у меня сейчас такой период, я бы хотела какую-нибудь крысу сыграть.

       Когда в театре были разговоры о том, чтобы поставить «Огниво», я сказала: «Хочу играть старую ведьму! С большой губой, до пола отвисшей». Готовила даже заявку на роль, но ушла эта история с горизонта, так я и не сыграла старую ведьму. А Золушку – не знаю сейчас. Она в моём воображении немножко другая. Придётся над собой поработать. Я, например, до сих пор считаю, что не соответствую Геле. То есть, у меня всё ещё есть претензии по поводу внешнего сходства с ней. А с Золушкой-то мне уж придётся постараться. Это не так просто, на раз не сделать. Но, конечно, хочу сыграть. Я всё хочу. (Смеётся.)

А.Г.: Ты кажешься человеком, который чётко знает, чего хочет и что может. Отказалась от роли Принцессы, „хочу играть Кота” и т.д..
А.С.: Я, кстати, потом сыграла всё-таки Принцессу. В новогодние праздники по три спектакля в день подряд было очень тяжело играть. И предложили роль Кота сделать Ане Щетининой (Анна Санникова-Щетинина, однокурсница Анастасии, служит в проекте Экспериментальная Сцена п/р А.А. Праудина — прим. авт.), замечательной актрисе. И она меня попросила подыграть. Я играла Принцессу, она играла Кота. И что ты думаешь, после спектакля Николай Владимирович сказал: «Это же сцена из «Двенадцатой ночи! Давайте сделаем Оливию и Цезарио». И понеслось! После этого закрутилась история с «Двенадцатой ночью». (Спектакль Интерьерного театра по пьесе Шекспира, премьера 2011 года, реж. Н. Беляк — прим. авт..) Если к вопросу вернуться, то я не знаю. Чего хочется, о чём я всегда прошу, – дать мне шанс. Дать мне шанс выйти и что-то изменить сегодня. Чем-то помочь, порадовать, лишний раз дать возможность забыться человеку. Мгновение чуда подарить, когда человек не понимает, как что-то происходит на сцене. В этом же и есть, как мне кажется, чудо театра, когда ты приходишь и обо всём забываешь. В детстве, когда я ходила в кудымкарский театр, я смотрела и думала: «Настоящий Буратино!» Ведь он же такой и должен быть!» Потом мне показали: «Вот смотри, это тётя Снежана, она играет Буратино». Нет! Вы чего? Они есть, все эти персонажи настоящие, они где-то там живут, мама ты не понимаешь? Их не может не быть!

Фото из архива актрисы

А.Г.: Есть у тебя самая большая мечта в профессии?
А.С.: У меня с мечтами вообще большая проблема, потому что я с самого детства привыкла не мечтать о несбыточном. Я мечтаю о реальных вещах. В последнее время меня всё больше занимает Чехов, «Дядя Ваня». Очень бы хотелось попробовать Софью. Мечта не то что заоблачная. Я не мечтаю поехать прямо сейчас в Голливуд, моментально полететь в космос или стать балериной, к примеру. Я понимаю, что это невозможно. Но за что-то же меня любят, за что-то же были все эти случаи, когда я поступила, когда вдруг появился Дима Павлов. Может быть, сейчас тоже будет этот случай, который даст мне возможность попробовать себя в «Дяде Ване».
       После «Гамлета», после того как мы с Романом сыграли в этой постановке у нас в театре, и после монолога Гекубы, у меня появилась мысль попробовать что-то такое настоящее, Софокла, Еврипида. Поставить эксперимент над собой. Хватит ли меня на это?
       Очень давно меня уговаривают на моноспектакль. Но я пока к этому не готова. Потому что это очень тяжело. Когда я играла Кирова, каждый раз с содроганием понимала, что вот сейчас Клоун уйдет со сцены, рыжий уйдёт, и я останусь одна, и все будут смотреть только на меня. И никого нет рядом. Паника от того, что я сейчас должна буду ответить сама за себя. У меня не будет глаз, которые мне скажут: «Я тебя понимаю, я тебя слышу». И мне нужно будет зрителям что-то предложить. Я человек не такой умный, у меня не такой богатый жизненный опыт и я должна буду что-то говорить тем, кто пришёл и верит в меня! Пока не готова.
       

       Мечтаю, чтобы мне было дано как можно больше времени, хочется подольше задержаться в профессии. Чтобы никогда не пропадало ощущение того, что там, на сцене, происходит что-то настоящее. За три часа я проживаю целую жизнь человека, это же удивительно.

Когда мы с Настей уже прощались, я вдруг вспомнила ещё один, очень важный вопрос.

А. Г. Я об очень важном не спросила. «От инстинкта жизни до подлинной свободы ровно шаг длиною в мысль». Эта фраза стоит в твоём статусе на личной странице в социальной сети. Кому эта фраза принадлежит? В ней заключён огромный смысл, но мне она не до конца ясна.  

А.С.: Это фразу я украла у Сергея Бодрова (младшего). Она мне нравится тем, что она мне до конца не понятна. Я хотела, чтобы она была всегда перед глазами, потому что когда я её перечитываю, то открываю новый смысл. И в разные минуты она звучит по-разному. Она какая-то сумасшедшая, эта мысль. Она зрит в такой корень, который ещё не виден, который ты нащупаешь может быть не сразу и не с первой секунды. И в этот момент ты станешь свободен. Да? (Улыбается.) Она совершенно нереальная.

Июнь 2017

Нашли опечатку? Будем рады помощи в корректуре текстов, пишите нам!

Началось действие с чтения стихотворения Юрия Нестеренко «Держава». Знаете, «Ах, какая была держава! Ах, какие в ней люди были! Как торжественно-величаво звуки гимна над миром плыли! Ах, как были открыты лица, как наполнены светом взгляды! Как красива была столица! Как величественны парады!» Это стихотворение заменило брехтовский зонг «Немецкий парад» в начале пьесы. Оно, написанное в 2008 году, подделано под поэзию социалистического реализма. За счёт заданного поэтом ритма, характерных слов («отчизна», «край», «честь», «труд», «держава») и вдобавок к этому – мизансцены, в которой актёры выстроены «лесенкой», как ученики на советской (или нацистской) школьной сцене, – создаётся ощущение плакатности. Звучит это стихотворение ради того, чтобы в конце у зрителей пробежали мурашки, когда актёры произносят «и алели над нами флаги с чёрной свастикой в белом круге». Это, конечно, пробирает до костей больше, чем гротеск и сатирический тон Брехта в «Немецком параде». 
Плакатность поддерживает и первая новелла «Зимняя помощь». Ломаные, резкие движения актёров, как на старой документальной плёнке, и страшный смысл разыгрываемой сцены – логичный переход к образности и неоднозначности через театр теней. 

Следующие места действия условны. Луч света выхватывает из пространства две истории, которые, отзвучав, снова пропадают в темноте. Ведущий (артист Роман Бахусов) отдёргивает занавес. Сцена оказывается отделённой от зала сварной конструкцией, напоминающей решётку; в каждой новелле она превращается в двери и окна, через которые мы, зрители, заглядываем в страшное прошлое. Одежда сцены – своеобразные обои с беспредметным абстрактным рисунком, цвет и стиль которых отсылает к живописи авангардизма 20-х годов (оформление – главный художник театра Марк Борнштейн).

В спектакле на камерной сцене больше внимания обращаешь на игру актёров. И тем интереснее смотреть, когда видишь тонкую работу интонации и мимики, а за ней — подвижки душ героев, их страхи, сомнения, неуверенность, алчность, тревогу и снова страхи. Этим отличились все следующие за силуэтной сценой новеллы. Вообще в этом спектакле не нашлось места бравурным эпизодам, интерактиву и эксцентрическим номерам, равно как и нагнетанию зловещей атмосферы. Действие идёт размеренно, так, что в какой-то момент хочется, чтобы события чуть-чуть ускорились. Но понимаешь, что так и течёт жизнь. И постепенно входишь в заданный темп повествования, и именно его размеренность помогает осмыслять происходящее. 
Игра актёров построена на полутонах и оттенках. Зритель видит каждое лицо, слышит все перемены тона. Тем сложнее (и, вероятно, интереснее) работать актёрам, ведь при таких условиях слышна малейшая фальшь. И в подобной манере исполнения вся подноготная героев прочитывается как нельзя лучше. 
Всего в спектакль (или, как написано в программке, – сценическую композицию) попали шесть сцен из двадцати четырёх. Подборка состоит исключительно из житейских новелл, для полноты картины не хватает разве что «Жены еврейки». Каждая сцена – это новый виток. Виток недоверия, испуга, страха, предательства. Новеллы как бы зациклены сами в себе. Это отдельные кусочки мозаики, которые складываются в общее целое, только не как у Брехта – картину всех сфер человеческой жизни, в которые проникает фашизм. Перед нами – семьи, друзья, мужья и жёны, родители и дети. Самые близкие люди, которые рядом, которых любишь, оказываются вдруг главной опасностью, или подвергаются угрозе. Только представив это, становится страшно. Формирующийся в стране режим разрушает семью. Выворачивает наизнанку все представления о добре и зле. В спектакле напрямую не звучит вопрос «кто виноват?», но ты размышляешь. Да, в бытовых заботах не до мыслей о том, как можно было допустить происходящее. Полностью поглощает то, что случается в настоящий момент. Тем более – тех, кто в браваде кричит имя своего фюрера, хвалится ничтожными достижениями и не привык долго думать, как штурмовик Тео (несомненная удача артиста Валерия Чеботаева). Понимание того, что что-то не так, можно заметить в Матери (актриса Катерина Клитончик) в новелле «Два пфеннига» («Чёрные башмаки» у Брехта), но она настолько бедна, что ей не до рефлексии и противостояния, ей бы выжить и сберечь свою Дочь (актриса Надежда Степанова). Может в дальнейшем именно нищета сломит бедную женщину и заставит предать, совершить что-то против своей совести, хоть сейчас и ни в чём на это нет даже намёка. Это, конечно, уже домыслы. Перед зрителями же – сама суть ситуаций, которым ни драматург, ни режиссёр не дают оценки.

Но нам уже известно, что семейные драмы перерастут в историческую. Поэтому с ужасом мы смотрим на интермедии между новеллами – документальную хронику Германии. С её помощью действие приобретает масштаб и многогранность. На виду – мирные события, праздники, гремят марши и строем шагают идеальные женщины Третьего рейха. А под покровом ночи Он и Она (яркая зарисовка артистов Михаила Щербинина и Евгении Удодовой) прислушиваются к происходящему за закрытой дверью: только что их соседа увели солдаты. Другие муж и жена, Вилли и Анна (артисты Валерий Чеботаев и Надежда Степанова) не знают, как и, самое главное, – о чём говорить со своим другом Максом (артист Михаил Щербинин), выпущенным из лагеря. Во всём намёки и двусмысленность. Осторожность и скрытность.

Очень хочется надеяться и верить в лучшее – такова человеческая природа. Хочется надеяться, что Клаус-Генрих (точный образ артистки Полины Войченко) не донесёт на своих родителей Карла Фурке и фрау Фурке (интереснейшая работа артистов Валерия Чеботаева и Евгении Удодовой), что на спине у горничной Анны (актриса Полина Войченко) не будет креста, а рабочего Франца (артист Михаил Щербинин) не отправят в лагерь. Но об этом пьеса и спектакль умалчивают. Продолжением этой истории, как мы знаем, становиться война, разрушенные города, погубленные люди и покалеченные судьбы. Финалом спектакля становится документальная хроника. Речь «самозваного посланца», военные и освободительные действия, виды развалин. Но и этот финал – с продолжением. Создатели спектакля провели аналогии, в связи с которыми завершающими кадрами видео стали фотографии заключённых, бывших и нынешних, от Ходорковского до Серебренникова. Такая публицистичность, как чужеродная кровь в теле спектакля. Дисгармония, от которой хочется отстраниться. Возможно, должно пройти время, чтобы понять необходимость этих заключительных кадров.

Очень интересно будет прийти на этот спектакль снова и увидеть, как он изменится, ведь это спектакль живой, с живой душой, и работа над ним ещё продолжается.

Текст: Анна Городянская 
Фото: Екатерина Лютикова

На сцене одна красочная декорация-трансформер. Это и сказочный лес, и домик бабушки, и тропинка. К слову, тем же отличается оформление двух других спектаклей театра по Шарлю Перро «Кот в сапогах» и «Мальчик-с-пальчик» (вместе они составляют трилогию). Кажется, главный художник театра Марк Борнштейн придумал универсальное игровое пространство для камерной сцены театра.

Но за внешней простотой скрываются продуманные художественные решения. Вместо поворотного круга сменами места действия играючи руководят артисты. Подобная минималистичная сценография концентрирует внимание на персонажах и открывает простор множеству режиссёрских ходов, за которыми с интересом наблюдают маленькие зрители.

Сюжет сказки Интерьерного театра немного отличается от знакомой всем с детства «Красной Шапочки». То есть, конечно, здесь есть волк, который доберётся до внучки и её бабушки, а потом получит по заслугам, но история в пересказе Николая Беляка – режиссёра спектакля и художественного руководителя театра – играет новыми красками и полна неожиданных нюансов.

Зрители словно попадают на детский утренник, где воспитательница-сорока раздает каждому воспитаннику слова роли. И сказка в буквальном смысле разыгрывается, и тем интереснее становится, ведь дети-артисты такие непредсказуемые: то начнут дурачиться и шалить, то слова забудут и займутся своими делами.

Такой же приём можно увидеть в шекспировской «Двенадцатой ночи», которую Беляк поставил с выпускниками своего первого актёрского курса в 2011 году. 
Конечно, этот приём не новшество режиссуры, самые знаменитые сцены игры в театр описал ещё Шекспир, сказавший: “Весь мир – театр. В нём женщины, мужчины все актеры”…

Так и на сказочной полянке «Красной Шапочки» – молодые артисты, выпускники театральной академии (курса Николая Беляка) играют в театр. Вошедшие недавно в состав исполнителей актёры Валерий Чеботаев и Михаил Щербинин отлично поймали настроение спектакля и влились в команду «старожилов»: Анастасии Саловой, Алексея Удальцова и Александра Тарасова. Актёры с неизменным увлечением (премьера спектакля состоялась в марте 2013 года!), неиссякаемым задором и радостью существуют на сцене и заряжают своим настроем всех зрителей.

У Красной Шапочки, роль которой исполняет Анастасия Салова, есть подруга – кукла. С ней маленькая девочка общается, играет и познаёт огромный волшебный мир. В нём сонный Заяц (Валерий Чеботаев) отстукивает мелодию на фортепиано, чтобы Сорока (Ирина Булгакова – также новая исполнительница роли), провела утреннюю зарядку: нужно хорошенько размяться перед представлением! Артист Михаил Щербинин в образе Лесника поёт оду сказочному лесу. А длинная и самая лучшая на всём Белом Свете Бабушка в исполнении Александра Тарасова (возможно, выбор актёра совершён по античным правилам) и Волк (Алексей Удальцов) поют дуэтом. (Некоторым зрителям порой очень сложно противостоять обаянию этого мохнатого певца, а уж плохо видящей Бабушке и подавно!) Герои ведут между собой неподражаемые беседы (все диалоги написал актёр Роман Бахусов) и над незадачливостью некоторых персонажей можно вволю посмеяться или умилиться их непосредственности.

Необыкновенные появления героя ниоткуда, его чудесные перевоплощения – обычное дело в спектаклях для детей, и всегда воспринимаются сродни чуду. В «Красной Шапочке» Интерьерного театра тоже есть подобные чудеса, пробуждающие детское воображение. А ещё есть общение некоторых героев сказки с маленькими зрителями, которые радостно отвечают в ответ. Такие небольшие интерактивные вставки ободряют внимание, и не дают ему ослабевать до конца спектакля. И в момент, когда Сорока говорит: «Волк съел Красную Шапочку и её Бабушку», – детский голосок звонко добавляет: «И дедушку!» В такой обстановке взрослым зрителям непременно удастся почувствовать себя детьми.

«Красная Шапочка» – музыкальный спектакль. Музыка в спектакле придает дополнительную окраску действию. Она иллюстрирует настроение и помогает маленьким зрителям воспринять каждый новый сюжетный поворот. Красная Шапочка знакомится в лесу с Волком, который перед этим воет под угрожающий музыкальный аккомпанемент громко и грозно, как сирена. Но вот Заяц и Лесник крадутся по его следам под сопровождение вкрадчивых аккордов. Внезапно эти неуклюжие охотники пускаются в погоню за хвостатым обманщиком, тогда музыка набирает темп и стремительно несется вслед за их сверкающими пятками. А в конце сказки мелодия снова становится легкой, подчёркивая счастливый конец своей беззаботностью. 

Мелодичные песенки, которые сочинила актриса Светлана Кузнецова, поучительные: «Если встретишь незнакомца, ты с ним не знакомься! Слушай бабушку всегда, а не то придёт беда!» Многие родители будут благодарны за эти ненавязчивые и важные напоминания. 

А где песенки, там и  танцы, которые заставляют зрителей топать ногами в такт. Отдельных аплодисментов заслуживает финальный танец (хореограф Резида Гаянова) плавно переходящий в поклон. Все актёры ещё в образе и взаимоотношения их героев друг с другом проявляются в забавных секундных гримасах, вскриках или дружественных приветствиях. 

Спектакль держит бодрый ритм, и действие укладывается в 1 час. 

Эта «Красная Шапочка» заряжает положительными эмоциями на все выходные. И заставляет с нетерпением ждать следующих, в которые можно будет прийти за новой порцией радости в этот театр.

(Текст: Анна Городянская; фото: из группы Интерьерного театра https://vk.com/album-17262120_223160261)