Ты увидишь (разгораясь), как их через десять дней вся Москва и весь Петербург будут знать наизусть. Брюсов напишет статью. Яблоновский напишет статью. А я напишу предисловие. И ты никогда (подымает палец, глаза страшные), ни-ког-да не скажешь, что это ты, Марина (умоляюще), ты не понимаешь, как это будет чудесно! Тебя – Брюсов, например, – будет колоть стихами Петухова: “Вот, если бы г-жа Цветаева, вместо того чтобы воспевать собственные зелёные глаза, обратилась к родимым зелёным полям, как г. Петухов, которому тоже семнадцать лет…” Петухов станет твоим наваждением, Марина, тебя им замучат, Марина, и ты никогда – понимаешь? никогда! – уже не сможешь написать ничего о России под своим именем, о России будет писать только Петухов, – Марина!

Ты под конец возненавидишь Петухова! А потом… Нет! Зачем потом, сейчас же, одновременно с Петуховым мы создадим ещё поэта, – поэтессу или поэта? – и поэтессу и поэта, это будут близнецы, поэтические близнецы, Крюковы, скажем, брат и сестра. Мы создадим то, чего ещё не было, то есть гениальных близнецов. Они будут писать твои романтические стихи.

– Макс! А мне что останется?

– Тебе? Всё, Марина. Всё, чем ты ещё будешь! Ты будешь, как тот король, Марина, во владениях которого никогда не заходило солнце. Кроме тебя, в русской поэзии никого не останется. Ты своими Петуховыми и близнецами выживешь всех, Марина, и Ахматову, и Гумилёва, и Кузмина…

– И тебя, Макс!

–И меня, конечно. От нас ничего не останется. Ты будешь – все, ты будешь – всё.

Марина Цветаева, «Живое о живом», 1932