Тея Брахман, с которой Шагал познакомился в Питере и которая оказалась его землячкой, вполне его устраивала – молодая, милая, образованная, да ещё и без предрассудков – даже обнажённой согласилась позировать. Сложись всё чуть иначе, и женой Моисея стала бы Тея. Но в один из их приездов в Витебск, к Тее заглянула подруга Берта Розенфельд, и Моисей, взглянувший в её чёрные глаза, пропал – и для Теи, и для всех остальных женщин на долгие годы. Он стал писать картины, где почти в каждой женской фигуре и лице виделись черты Берты. Она же – красивая, богатая, талантливая девушка – вдруг обнаружила, что готова посвятить себя этому странному юноше. Однако Париж, куда приспичило ехать Шагалу, чуть не разрушил одну из самых романтичных пар в истории современного искусства.
С трудом, но нашему герою удалось найти тех, кто спонсировал его поездку в столицу Франции, и вот он в Париже, откуда почти сразу …захотел сбежать. Чужой город, непонятные люди, а спонсорская помощь всегда быстро иссякала, и в Париже Шагал бедствовал не меньше, чем поначалу в Питере. Питался очень скудно, позволяя себе купить лишь кусок огурца или взять круасан в долг, или делил одну жалкую рыбину (куда там папиным селёдкам!) на два раза. Одежды у него был всего один комплект, поэтому, чтобы случайно не испачкать красками брюки или рубашку, он завёл привычку рисовать голышом.
Но потом он открыл для себя Лувр, который просто поглощал молодого художника. «И именно здесь, в Лувре я понял, почему никак не мог вписаться в русское искусство, почему соотечественникам остался чужд мой язык, почему всё, что делаю я, русским кажется странным, а мне кажется надуманным всё, что делают они. Так почему же? Но я не могу об этом говорить. Я слишком люблю Россию…»

Париж изменил Шагала – он больше понял себя, он стал встречать не только отторжение, но и признание. Там он изменил имя «Моисей» на нейтральное «Марк», а Берту стал называть с Беллой. Что до их романа, то, по сути, он завис, и мог бы закончиться ничем, и не было бы этой великой истории. Расстояния не пошли на пользу, да и родня Беллы была против брака. А ещё бы – мало того, что молодой человек внезапно уехал, так хватило бы и одного неравенства: у Розенфельдов на витринах магазинов, извините, золото, а у Шагалов – селёдка. Все твердили невесте: «Пропадёшь ты с ним, деточка, пропадёшь ни за грош!..»
Но свадьба состоялась. Пышность её и суета была для жениха удушающей, парализующей, но чувства к Белле вспыхнули вновь, она была с ним, вместе они были готовы вынести всё, что им подкинет судьба!.. Хотя тогда, молодых, конечно, переполняли самые радужные надежды: «Я жизнь провёл в предощущенье чуда, я жду, когда ж меня ты обовьёшь, чтоб снег, как будто лесенка, спустился. Стоять мне надоело. Полетим с тобою в небо по ступенькам белым!..»

У Марка и Беллы родилась дочь Ида, которая стала своему отцу ещё и лучшим другом. После революции Шагал, неожиданно назначенный комиссаром по делам искусств, предпринял амбициозную попытку сделать из Витебска культурную столицу СССР – он открыл там художественное училище, привлёк на работу многих коллег, а на годовщину Октября 100 маляров под его руководством украсили город небывалым, как сейчас бы сказали, граффити. Шагал работал в Еврейском камерном театре, у него было множество разных учеников – от молодых художников до маленьких беспризорников, причём, последние оказались куда благодарней и заинтересованней, и не уходили к Малевичу, обозвав Шагала противоположностью новатора – «староватором». И это он – «староватор»?!
Потом была эмиграция, Германия, где сначала с невероятным успехом прошла выставка Марка Шагала, а через несколько лет его картины нацисты уничтожили – как пример дегенеративного искусства. Пристанище Белла и Марк нашли в Париже, который в итоге заслужил у художника титул «Второй Витебск», и это было величайшим комплиментом. Но, к сожалению, Вторая Мировая заставила их покинуть Европу, оказавшуюся под фашистским гнётом, и отправиться в Америку.
Но и туда приходили неутешительные новости с фронта и сообщения о том, что Витебск почти стёрт с лица земли, что из многотысячного населения в живых осталось меньше 200 человек. Эти известия так подкосили Шагала, что он долго не мог взяться за кисть. А потом, когда конец войны был уже близок, внезапно умерла Белла, и такого горя Марк не испытывал никогда. Он много месяцев не работал, говорят, был близок к самоубийству.

И тогда дочь Ида, пытавшаяся спасти отца, познакомила его с Вирджинией Хаггард – дочерью бывшего британского консула. Вспыхнул роман, которому не помешала ни разница в возрасте, ни замужний статус Вирджинии. Спору нет, та любовь спасла Шагала и подарила ему сына, которого он назвал Давидом – в честь своего деда и брата. Однако через три года англичанка ушла от пожилого художника к молодому фотографу, который как-то приехал этого самого художника снимать.
Покинутый Марк снова погрузился в отчаяние, и снова Ида попыталась спасти его, ведь этому человеку без музы и без женской руки в быту было очень трудно. И опять бедному художнику досталась женщина из богатой семьи – Валентина Бродская (для друзей и родных просто Вава), дочь сахарного магната, эмигранта Лазаря Бродского. Впрочем, Шагал тогда уже не был бедным – его картины, часто называемые «детскими снами», стоили немало, а сам он стал мировой знаменитостью. Они с Вавой поселились в небольшом городке на Лазурном берегу. В 86 лет Шагал решился побывать в России – приезжал в Москву и Ленинград, дарил музеям свои полотна, но в Витебск не поехал, боясь увидеть его изменившимся до неузнаваемости. «Это было нелёгким решением, но пусть он останется в моей памяти таким, как был…» В Ваве Шагал нашёл всё, что ему было нужно, да только Белла не шла у него из головы даже на десятом десятке лет, болея, он повторял её имя, и в работах снова и снова возвращался к её образу.
Кстати, хотя с возрастом ходить ему стало трудно, но остроту зрения Марк Шагал не утратил и работал до последнего дня – в буквальном смысле. 28 марта 1985 года он сел дома в лифт, специально для него устроенный – хотел подняться в мастерскую и приняться за дело. Однако пока лифт поднимался, художник тихо скончался. В определённом смысле, он умер в воздухе, а не на земле, и это для него – воспевающего полёт, грезившего полётом – даже кажется подходящим.

* * *
Неужто я окончен? Неужели
окончена моя картина?..

Наша подборка картин Марка Шагала и семейных фотографий в альбомах “Кое-что о людях”, “Кое-что из графики и офортов”, “Кое-что из иллюстраций к “Мёртвым душам”, “Кое-какие фото”.

Первая часть статьи здесь.

Витебск тех лет – не такой уж большой город. Но, с другой стороны, – и не чахлая деревенька: тогда в месте слияния Западной Двины и Витьбы жили около 80 тысяч человек. Там был большой рынок, разные лавки, школы, гимназия, городской парк, мечеть, несколько православных церквей и католических храмов, и десятки синагог, обилие коих неудивительно, ведь ещё со времён установления черты оседлости, большую часть населения Витебска составляли евреи.
Первенец селёдочника получил имя Моисей. Его родители поженились незадолго до появления сына на свет, и так получилось, что в тот год их семьям выпало не только это радостное событие, но и два печальных: смерть унесла мать невесты и отца жениха. Впрочем, спустя какое-то время снова была свадьба – поженились овдовевшие отец невесты и мать жениха, прошив ещё одной связующей нитью их семьи, которые и до того связывало родство – к примеру, родители Моисея (Фейга и Хацкель) приходились друг другу двоюродными братом и сестрой.

Должно быть, брак этот был по любви, и судить о том стоит не только по количеству детей, но и по тому, что жена не укоряла надрывающегося на тяжкой копеечной работе мужа – за нужду, за то, что не ищет другого места. Фейга, деятельная и энергичная, сама умудрялась добыть ещё немного денег, торгуя в своей маленькой лавочке, успевая и там, и с детьми, и по хозяйству.
А Хацкель, когда-то мальчишкой отданный в услужение торговцу селёдкой, почему-то так и остался там навсегда. Кто знает, почему он почти не двигался по карьерной лестнице, почему не искал другой работы? Всю жизнь он таскал тяжеленные бочки с селёдкой, доставал рыбу из рассола израненными, изъеденными солью руками и распространял повсюду неизбывный рыбный запах, рассыпая вокруг, точно мелкие серебренные монетки, селёдочную чешую. Он был тихим, уставшим и печальным, разве что на чьей-нибудь свадьбе оживлялся, да в синагоге на праздники плакал, да ещё сердился, если у него просили денег.

Понятно, что в доме Шагалов селёдка на столе была всегда. Бедные, но не нищие, разнообразием в тарелках они похвастать не могли, однако и впроголодь не жили. Сколько раз, голодая на чужбине, Моисей вспоминал, как у его родителей всегда было вдоволь свежего хлеба, масла и сыра, не говоря уже о селёдке или о праздничных застольях с пирожками, фаршированной рыбой, жарким… Наверное, в голодные годы он и от гречки с молоком не отказался бы – той самой, которую он не выносил и которой так усердно пичкала его мама.
А вот игрушек у детей Шагалов не было, на такое деньги не тратили, важнее было одеть, обуть, накормить всех, да за учёбу заплатить или доктору, случись такая болезнь, что самим не справиться. Одну из семи дочерей не уберегли – совсем маленькой умерла, поселив в Моисее первые горькие мысли о смерти: как же так – жил-жил человек и вдруг умер?! Впрочем, позже смерть от туберкулёза единственного брата Давида, ещё такого молодого, оставила куда более глубокую рану.
А что до игрушек, то ну их вовсе – однажды они Моисея до греха довели. Лежал он в городской больнице, поправлялся, чудом выжив после того, как его искусала собака, и всё дивился на игрушки, которые были у других болеющих детей – богатых. Когда один его ехидный дядюшка посоветовал тихонько стащить одну («Да вон их сколько, они и не заметят!»), мальчик соблазнился, стащил, но никакой радости испытать не смог – так боялся, что о его ужасном поступке станет известно.

Нет, что ни говори, а от обычных витебских развлечений куда меньше опасности. Даже бегать смотреть на пожар, подбираясь поближе или плавать в речке – до посинения, в самых глубоких местах – куда безвредней. Хотя, конечно, бывало всякое. Был, скажем, ещё пожар – тоже почти на весь город, до второго дома Шагалов добрался, но спасли жилище, повезло. Кстати, говорят, оба те дома до сих пор целы, во втором даже Музей Шагала расположился.
А когда-то на его крышу любил забираться Моисей – часами смотрел на раскинувшийся вокруг Витебск, впитывая каждую его черту, запоминая все особенности, ещё не осознавая, как любовь к родному городу наполняет всё его существо, не зная, что станет изображать Витебск на многих своих картинах, не ведая, что однажды, когда сам он состарится на чужбине, а родина его очень сильно изменится, поэт по фамилии Рождественский напишет: «…Он в сторону смотрит. Не слышит, не слышит. Какой-то нездешней далёкостью дышит. Пытаясь до детства дотронуться бережно… И нету ни Канн, ни Лазурного Берега, ни нынешней славы… Светло и растерянно он тянется к Витебску, словно растение. Тот Витебск его – пропылённый и жаркий – приколот к земле каланчою пожарной. Там свадьбы и смерти, моленья и ярмарки. Там зреют особенно крупные яблоки, и сонный извозчик по площади катит…»
Сам Моисей тоже сочинял стихи – ещё подростком начал. В юности он хотел показать их издателю или известному поэту, но его устыдили, что, мол, художник – это художник, не дело это – смешивать два искусства, зачем? И он устыдился, и уничтожил тетрадку юношеских виршей, и только позднее во Франции обнаружил, что там ни о каком разграничении речь не идёт: художник может и стихи писать, а поэт – рисовать, сколько его душе угодно. Потом он снова вернулся к поэзии, но писал меньше и, в основном, это были ностальгические, грустные стихи о Витебске, о любимой, о родных…

Но поначалу Моисей долго вообще не знал, куда податься. Знал только, что не хочет ни в селёдочники, ни в мясники, ни в бухгалтеры. При этом чувствовал себя разносторонне одарённым: «Я подрядился помощником к кантору, и по праздникам вся синагога и я сам ясно слышали моё звонкое сопрано. Я видел улыбки на лицах усердно внимавших прихожан и мечтал: «Пойду в певцы, буду кантором. Поступлю в консерваторию». Ещё в нашем дворе жил скрипач, который по вечерам обучал игре на скрипке. Я пиликал с грехом пополам, а он отбивал ногой такт и неизменно приговаривал: «Отлично!» И я думал: «Пойду в скрипачи, поступлю в консерваторию». Когда мы с сестрой бывали в Лиозно, все родственники и соседи звали нас к себе потанцевать. Я был неотразим, с моей кудрявой шевелюрой. И я думал: «Пойду в танцоры, поступлю…» — где учат танцам, я не знал…»
А вот в школе и гимназии не ладилось: он усердно учил уроки, но каменел и заикался, выходя отвечать. Однако, например, рисование и геометрию очень любил. «Здесь мне не было равных. Прямые углы, треугольники, квадраты — чудный, запредельный мир. Ну, а на рисовании мне не хватало только трона!..»

А затем классе в пятом один соученик показал картинку, перерисованную им со страниц журнала «Нива». Тот рисунок показался Моисею таким удачным, что в нём проснулся азарт, он стал срисовывать всё подряд, использовал каждый клочок бумаги, развешивал свои рисунки по стенам, изображал всё, что видел, и всех, кто попадался ему на глаза, включая родственников. А это, в отличие от стихов, пения и танцев, не встречало одобрения родни – в том числе оттого, что по самым строгим иудейским правилам, лучше не изображать человека, особенно скульптурно, а лучше всё-таки вообще никак не изображать. Это пытались донести до Моисея некоторые из его дядюшек, но мальчишка не перестал. Он, негодник, даже светила и звёзды потом рисовал, а это уж совсем грех.
Но что делать, свершилось – заегозился в Мойше Шагале художник, слушать никого не хотел, хотел учиться: увидел в городе вывеску: «Школа живописи и рисунка художника Пэна» и упросил маму упросить папу дать денег и разрешение на эту учёбу. Мама долго сомневалась, отец явно сердился, сестрицы норовили использовать холсты с этюдами Моисея в качестве половичков, доводя до слёз старшего брата, который, кстати, в школе Иегуды Пэна провёл лишь пару месяцев. Но, несмотря на всё это, жребий был брошен.

А ведь мама думала: может, всё обойдётся, бог даст, сын женится пораньше, пустит корни, станет… Кем станет? Ну, вот хотя бы фотографом – это же почти художник, да и хозяин витебского фотосалона, взявший Моисея к себе, прочил помощнику блестящее будущее. Он не платил за работу, но кормил хорошо и хвалил юного ретушёра, а Шагал ненавидел свою работу: «Глупейшее занятие! Зачем это нужно: замазывать веснушки и морщинки, делать всех одинаковыми, молодыми и не похожими на себя?..»
На себя. На себя Моисей часто глядел в зеркало, и домашние смеялись над ним, полагая, что их кудрявый мальчик любуется собой. А он всего лишь размышлял над автопортретом. Ну, а если и любовался немножко, так это только оттого, что пытался найти черты, благодаря которым смог бы понравиться девушкам. Вообще-то, он им нравился, но робел так, что даже слово, касание, а тем более поцелуй были для него сущим мучением. «Но к третьему роману я стал куда решительнее. Целовался напропалую и уже не робел. Вечера, отгоравшие один за другим над моей головой, слагались в годы, и одна за другой умирала, чуть народившись среди витебских частоколов, очередная любовь…»

Наша подборка картин Марка Шагала в альбомах “Кое-что – “Синее и голубое”, “Зелёное”, “Жёлтое и оранжевое” и “Красное и розовое”.