Портрет мужа, Д. Н. Кардовского

У суженного был орлиный профиль – почти как у какого-нибудь испанского гранда, и фамилия, от которой тоже веяло испанским – Кардовский. В том смысле, что «Кардовский» очень похоже на «кордовский», то есть имеющий отношение к Кордове – древнему городу у знаменитой реки Гвадалквивир в жаркой Андалусии. Особенно если учесть, что специалисты полагают «а» в этой фамилии более поздней трансформацией. Ну, да ладно отправим пока этимологию вслед за цифрами и датами, не столь существенными сейчас. 
Дмитрий Кардовский и Ольга Делла-Вос обвенчались. Закончила ли наша героиня обучение в Академии или самую малость не доучилась – тут источники тоже утверждают разное. Однако куда важнее этого, что после свадьбы она обрела не только удлинившуюся и усложнившуюся фамилию (Делла-Вос-Кардовская), но и единомышленника в лице любимого супруга. Дмитрий Николаевич – и сам выдающийся художник – хотел, чтобы Ольга Людвиговна продолжала развивать своё дарование, он не собирался запереть жену дома, повелев следить за хозяйством и отпрысками. 
Супруги много вместе работали и путешествовали: пожили в Мюнхене, побывали в Крыму, Швейцарии, Италии. Работы Ольги, которая в своё время стала и преподавателем, и одним из основателей Нового общества художников, с успехом экспонировались на выставках в разных городах России и зарубежья. 

Девочка с васильками (Катя)

Маленькая женщина (Катя)

Катя Кардовская

Что касается отпрысков, то Катенька у Дмитрия и Ольги родилась в Мюнхене, куда молодые уехали вскоре после свадьбы. Дочь удалась на славу – тоненькая, хорошенькая, талантливая. Даже её подружки писали потом в воспоминаниях, что хоть и любили милую Катю, а всё же завидовали – за рисунки её все хвалили, на рояле она играла превосходно, портрет Кати, сделанный её отцом, гимназистки встречали в хрестоматии, а портрет, написанный её матерью, висел в музее. Дочка вообще была для Ольги Людвиговны любимой моделью, её портреты, если позволено будет так сказать, пропитаны нежной любовью матери. 
Однако дочь принесла родителям и беспокойство. В Петербурге, где жили Кардовские, Катя то и дело болела. Добрые люди подсказали, что надо сменить климат, но далеко ехать не обязательно – попробуйте, мол, для начала Царское село. 
Семья переехала на «царкосельские квартиры» и, не считая времени, проведённого в поездках за рубеж, прожили они там почти 10 лет. И думается, хорошо прожили: растили Катю (ей без питерской сырости скоро стало гораздо лучше), гуляли по парку, катались на велосипедах, выходили на пленэр, много и плодотворно работали – Дмитрий Николаевич всё больше над книжной графикой, а Ольга Людвиговна в основном занималась живописью и преподавала, но и иллюстрации тоже уже начала делать. 

Портрет Николая Гумилёва

Царскосельский период, кроме прочего, принёс Кардовским и немало приятных знакомств с интересными творческими людьми, которые с удовольствием бывали в их гостеприимном доме. Вот и Николай Гумилёв, вернувшись из очередного странствия и услышав от своей матушки о замечательных супругах, поселившихся рядом, захотел их немедленно увидеть. В итоге поэт и художники стали общаться часто и очень тепло. 
«Мысль написать портрет Николая Степановича пришла мне ещё весной. Но только в ноябре 1908 года я предложила ему позировать. Он охотно согласился. Его внешность была незаурядная — какая-то своеобразная острота в характере лица, оригинально построенный, немного вытянутый вверх череп, большие серые, слегка косившие глаза, красиво очерченный рот. В тот период, когда я задумала написать его портрет, он носил небольшие, очень украшавшие его усы…» 
Свой портрет Гумилёв в целом одобрил, правда, просил, чтобы глаза всё же поправили. Но Ольга Людвиговна была убеждена, что это изменило бы всё выражение лица, и настояла на своём. Позднее Гумилёв написал ей такие строки: 

* * * 
Мне на Ваших картинах ярких 
Так таинственно слышна 
Царскосельских столетних парков 
Убаюкивающая тишина. 
Разве можно желать чужого, 
Разве можно жить не своим… 
Но и краски ведь тоже слово, 
И узоры линий — ритм. 

К слову, Дмитрий Кардовский сделал обложку для сборника стихов Гумилёва «Жемчуга». А Гумилёв познакомил Делла-Вос-Кардовскую с женщиной, которая стала моделью для одной из самых лучших работ Ольги Людвиговны. Анна Ахматова, как только появилась в доме Гумилёвых в качестве жены Николая Степановича, перетянула на себя всеобщее внимание. Художники тоже были под впечатлением от этой необыкновенной женщины. Но за портрет Ахматовой уже профессор живописи Делла-Вос-Кардовская взялась только в 1914 году, когда грянула Первая Мировая, когда Гумилёв был на фронте, а тревожащаяся Анна Андреевна стала чаще заходить к друзьям-художникам. 
Когда картина была завершена, Ахматова написала автору портрета, что стал одним из самых знаменитых её изображений: 

* * * 
О, не вздыхайте обо мне, 
Печаль преступна и напрасна, 
Я здесь, на сером полотне, 
Возникла странно и неясно. 
Взлетевших рук излом больной, 
В глазах улыбка исступленья, 
Я не могла бы стать иной 
Пред горьким часом наслажденья. 
Он так хотел, он так велел 
Словами мёртвыми и злыми. 
Мой рот тревожно заалел, 
И щёки стали снеговыми. 
И нет греха в его вине, 
Ушёл, глядит в глаза другие, 
Но ничего не снится мне 
В моей предсмертной летаргии. 
Да, тяжёлый был период, для многих тяжёлый, даже для признанных живописцев. Вот, к примеру, Ольге Людвиговне Первая мировая помешала в профессиональном плане – только её избрали членом Интернационального института живописи и литературы в Париже, только в связи с этим попросили прислать картины для Парижской выставки… Но какое уж тут «прислать», когда война. 

Портрет Анны Ахматовой

И кто бы мог тогда подумать, что совсем скоро придут времена куда тяжелее. Революция перечеркнула и заставила померкнуть даже эпохальное событие в истории Академии Художеств, да, пожалуй, и искусства вообще. 
В начале 1917 года обсуждали традиционную ежегодную повестку – кого выдвигаем на звание академиков? Однако всю традиционность разрушил тот факт, что среди кандидатов впервые было четыре женщины (включая Ольгу Делла-Вос-Кардовскую и Зинаиду Серебрякову). Лица некоторых академиков кривились, а один даже не постеснялся выступить, заявляя, что со времён Екатерины II (читай, никогда) не было такого, чтобы бабу – да в академики. Не знал, что ли, тот академик историю своей Академии? Не знал о француженке Мари-Анн Колло, которая вместе со своим учителем Этьеном Фальконе работала над знаменитой конной статуей Петра I, известной как «Медный всадник»? Эта самая Мари-Анн так угодила императрице многочисленными портретами Екатерины и её придворных, а также головой Петра для упомянутого памятника, что государыня повелела сделать француженку академиком. 
И вот – не прошло и полутора веков, как снова кандидатуры женщин одобрили. Однако из-за грянувших революционных событий фактическими академиками дамы тогда не стали. 

Портрет К. Чуковского

А семья Кардовских сочла за благо уехать из пылающего революцией Питера и его окрестностей, но не так далеко, как иные. Эмигрировать художники не стали, поселились в Переславле-Залесском, где у Дмитрия Николаевича было имение. Ну, имением они, конечно, по-настоящему владеть уже не могли, но обошлось без показательного раскулачивания, без страшного голода, без репрессий, хотя Кардовский-то был из дворян. 
Им вообще, по сравнению со многими, здорово повезло, даже работу Кардовские не прекращали – от создания собственных картин до преподавания в местных художественных кружках и студиях. Были и выставки в Переславле-Залесском, было создание Краеведческого музея, где Ольга Людвиговна с мужем многое сделали для сохранения памятников искусства и старины. 
То ли в 1922, то ли в 1924 году Делла-Вос-Кардовскую известили об избрании её не в академики, но в профессора Академии Художеств. Вскоре супруги переехали в Москву и продолжили довольно активную профессиональную деятельность. Там им даже устраивали совместную юбилейную выставку. 
В Москве же их застала война, и в 1942 Кардовские вернулись в Переславль-Залесский, где на следующий год Дмитрий Николаевич, которому было уже 76, скончался. К слову, у него к тому времени уже лет семь была парализована левая рука, что, несомненно, говорило о серьёзных проблемах со здоровьем, но работал он, как и все настоящие художники, до последнего дня. 
А Ольга Людвиговна, похоронив супруга и пережив войну, приехала в Ленинград, где и прожила ещё около семи лет, о которых, к сожалению, мало что известно. А в 1953 в память о живописце с запоминающейся фамилией и ярким талантом в Научно-исследовательском музее Академии художеств СССР прошла большая выставка.

В лесу

Солнечный день

(Картина в заголовке: Ольга Делла-Вос-Кардовская. Автопортрет.)

Демонстрировать свои фото, в отличие от картин, он широкой публике не собирался. Но спустя время специалисты добрались и до этих его архивов и оценили фотографии Мухи высоко – далеко не дилетант, он очень интересовался современными ему технологиями, сам занимался всем фотопроцессом, включая проявку и увеличение и даже самостоятельно разработал автоматический затвор на дистанционном управлении.

Как же нам всем повезло, что когда-то закончивший Московский институт химического машиностроения, Игорь Юльевич поработал-поработал по специальности да и бросил, занявшись тем, к чему сердце тянуло. 
«Есть, конечно, пессимисты, которые считают, что книга в скором времени исчезнет. Нет, умереть она, конечно, не умрёт. Просто книга постепенно приобретает и со временем приобретет совершенно другой статус – статус произведения искусства, некой изысканности: «Я читаю бумажную книгу…» Мне кажется, будет именно так…»

Мы собрали для вас иллюстрации Игоря Олейникова в альбоме.

В студенческие годы Йон не только старательно учился и работал. Нашлось, например, время и для путешествий. Речь не только о походах по родным лесам, знакомых ему с самого раннего детства, хотя и их – таких походов – было множество.
На втором году учёбы Йона позвал с собой отец – Йозеф Бауэр надумал посетить фатерланд, и, подхваченный любопытством сын, не особо раздумывая, согласился. Путешествие Йозефа с сыном получилось гораздо комфортней, по сравнению с тем, что довелось когда-то пережить молодому баварцу, покинувшему Германию без единого гроша. Теперь он смотрел по сторонам с ностальгией, но ни о чём не жалел, поскольку в Швеции нашёл всё, что жаждало его сердце. А Йон, вглядываясь в людей и природу, отмечал, что общего у двух стран-соседок немало, но и отличия есть, и что, похоже, ему больше по душе более суровая и холодная шведская красота.
Кстати, ближе к окончанию академии искусств молодой художник побывал в местах ещё более суровых, которые, несмотря на непосредственное соседство, на то, что немалая их часть была частью Швеции, казались тогда многим шведам чем-то таинственным, экзотическим и отпугивающе пустынным. Провинция Лапланд, Лапландия. Страна речных долин, ледников и полуденного солнца. Страна лапландцев, или лопарей, или саамов, которым удалось сохранить самобытность, несмотря на извечно сложные отношения с титульными нациями тех государств, которые делили между собой Лапландию.

Открытие в провинции Лапланд месторождений железной руды подвигло шведские власти не только к промышленному развитию этого региона, но и к некоторой его популяризации. Среди прочего, задумали выпустить книгу, название которой можно перевести как «Лапланд – великая шведская земля будущего». Для работы над ней привлекли нескольких известных художников и одного малоизвестного – Йона Бауэра. Чтобы оправдать оказанное ему доверие, он поехал в «Земли полуденного солнца», чтобы своими глазами увидеть всё, что ему полагалось нарисовать.
Он и не догадывался, насколько Лапландия отличается от Швеции, сколько там простора, какими бесконечными и светлыми кажутся равнины, как далёк горизонт, как разнятся цвета окружающего мира из-за особенностей освещения… А саамы, этот удивительный, отважный народ, который не сломили ни природные, ни исторические бури. Правда, Йон нашёл, что они насторожены к пришлым и весьма застенчивы, поэтому общение с ними было несколько затруднено, однако тот месяц, что Бауэр провёл в Лапландии, принёс богатые плоды. Фотографии, наброски, дневниковые записи о костюмах, предметах быта, инструментах, культуре саамов – всё это он во множестве привёз в Стокгольм.
Одиннадцать его акварелей вошли в книгу о Лапландии, которую издали через 4 года, а лапландские впечатления, фото и зарисовки служили Бауэру ещё немало лет, помогая создавать для сказочных персонажей особые, но правдивые одежды, предметы и оружие.

Что ещё произошло с Йоном в студенческие годы? Ну, разумеется, к нему нагрянула любовь. Эстер Эллквист тоже училась в Королевской академии искусств, но долго казалась нашему герою не столько коллегой, сколько персонажем некоторых его картин и древних легенд – тоненькая, золотоволосая Эстер виделась ему Королевой Фей, не меньше.
Особого отношения добавляло также то обстоятельство, что в те годы женщины учились на отдельных факультетах, обособленных, и повидать Эстер, пообщаться с ней вживую Йону доводилось редко. Неудивительно, что на какое-то время их роман принял, по большей части, эпистолярную форму. Сколько писем они написали друг другу! – нежных, доверительных, мечтательных. Сколько рассказали о своих сомнениях, чаяниях, о прошлом и будущем, доверяя всё, что было на сердце.
И не было человека, счастливей Йона Бауэра – если не во всём мире, то во всей Швеции – в день, когда его муза, его волшебная принцесса Эстер ответила ему согласием. Они поженились через год после того, как жених окончил академию, поженились, несмотря на то, что Йозеф и Эмма-Шарлотта Бауэр не слишком-то одобряли этот брак, считая, что сначала сын должен встать на ноги. Они знали, что, в случае чего, именно им придётся помогать молодой семье – так и вышло, но позже они уже не роптали, стараясь сделать всё, что было в их силах.

Несмотря на некоторые трудности, первые годы Йон и Эстер, искренне любившие друг друга, жили хорошо. Поездка в Италию и Германию, занявшая немало времени, тоже прошла, в основном, замечательно – благодаря финансовой поддержке Йозефа Бауэра, они посетили немало мест, включая так вдохновившие их Верону, Рим, Флоренцию, Неаполь, Капри. Музеи, галереи и таверны, театры, дворцы и прекрасные площади, знаменитые итальянские пейзажи и великие мастера былых эпох – всё это очень радовало супругов.
К сожалению, в том доме, где в Риме жила эта чета шведов-художников, произошло убийство. Жуткое происшествие и допросы полиции сделали вдруг пребывание в Вечном городе ужасно неуютным. Это ощущение наложилось на давно проклёвывающуюся тоску по дому, и Эстер с Йоном решили, что пора возвращаться на родину.

Уют густых и тёмных шведских лесов – коричнево-зелёных или белых от снега, лесов, по-прежнему полных для сына Йозефа Бауэра тех волшебных существ, о которых ему рассказывала бабушка, радовал художника. Он был готов проводить там большую часть времени и полагал, что жена по-прежнему разделяет его радости и взгляды. Ему хотелось бродить по окрестностям – то одному, то с Эстер или с другом, и возвращаться в тёплый милый дом на берегу озера, который, кстати, родители Йона уже помогли им приобрести. Но Эстер, хотя тоже ничего не имела против комфортного дома и детей, считала, что дом этот должен стоять в столице, а не где-то на отшибе, в почти дикой местности. Ей нужна была городская суета, кружение общественной жизни, званые вечера, наряды, возможность заниматься собой, перепоручив отпрысков няням и гувернанткам…
В общем, противоречия во взглядах супругов на жизнь стали очевидней некуда. На свет появился их обожаемый сын Бенгт, и это значительно улучшило отношения в семье, но ненадолго. К тому же и кормилец из Йона был так себе, заказы не слишком-то сыпались на него.
Хотя одно долгоиграющее дело, прославившее его и дающее возможность заработать на кусок хлеба, у него было.
Ещё в 1907 году начал выходить ежегодный альманах для детей – с волшебными сказками и замечательными картинками. И, удивительное дело, хотя печатали там произведения лучших шведских авторов, в историю и в сердца людей альманах «Среди гномов и троллей» вошёл как «сказки Йона Бауэра». Его иллюстрации зачаровывали, погружали в мир, где волшебства много и опасностей немало, но чудовищного – нет. Самый тёмный лес или пещера у Бауэра выглядят, скорее, загадочно, а то и уютно, и даже тролли – забавные, не отталкивающие. Сборник таких сказок стал в Швеции традиционным и желанным подарком детям на Рождество, его популярность была так огромна, что тиражи доходили до 100 тысяч экземпляров.

Безусловным подтверждением значимости работ Йона в этом альманахе стало то, что, как только он, поссорившись с издателями (главным образом, оттого, что после публикации они считали работы Бауэра своей собственностью), перестал делать иллюстрации для «Среди гномов и троллей», продажи альманаха стремительно упадали.
Ох, и неоднозначная получилась ситуация: везде раздрай – и в семье, и в издательстве. Но, с другой стороны, как ни любил Йон волшебные сказки и всех их персонажей (друзья художника даже говорили, что всякий раз из походов в лес он приносил не только наброски и идеи, но и бормотал о виденных там существах), при всей этой любви Бауэру все же хотелось заниматься и чем-то другим. Покончив со сказочным альманахом, он с воодушевлением стал браться за разные проекты – писал маслом, создавал фрески, написал замечательный учебник рисования для школьников, занимался сценографией, даже создал либретто для балета «Горный король»…
Однако жена не оставила без внимания ни увлечённость мужа новыми проектами, из-за которых его так часто не было дома, ни исчезновения небольшого, но регулярного дохода, что приносил альманах. Ссоры возобновились, Йон уже и сам заговорил о разводе, и самая романтичная пара Швеции того времени оказалась на грани разрыва. Родители художника не на шутку встревожились и снова предприняли попытку спасти брак своего дорого мальчика (хотя «мальчику» тогда было уже 36 лет, а Эстер – 38). «Послушай, сынок», – сказал однажды Йозеф Бауэр. –«Ну, хочет твоя жена жить в Стокгольме, и что с того? Что тебе стоит согласиться? И она там не будет скучать в одиночестве, и тебе, глядишь, будет проще найти заказы. Где вам там жить? Ну, уж не по съёмным углам. Я купил вам вполне приличный дом. Собирайтесь и переезжайте…»

На смену смущению от постоянной щедрой родительской помощи пришла надежда, что всё ещё можно изменить к лучшему. А ведь, хотя отчаяние порой подталкивало Йона поставить крест на семейной жизни, он по-прежнему любил свою Королеву Фей, свою прекрасную Эстер.
И вот вещи собраны. Но на поезде они не поедут, нет. Совсем недавно на железной дороге произошла страшная авария, и думать не хочется подвергать жену и сына такой опасности, хотя бы малой вероятности её. Лучше по воде: сядем на пароход и переплывём озеро Веттерн, родное озеро, на берегу которого стоит родной Йёнчёпинг, что теперь придётся оставить.
Оставить дорогие сердцу места пришлось навсегда – но это с одной стороны. С другой, они вернулись очень скоро, но, к прискорбию, не домой, а на кладбище города Йёнчёпинга. Художник и его возлюбленная, как и полагается в сказках, умерли в один день. Только не долгие годы спустя, в дни мирной, мудрой, утомлённой старости, а утонув на том пароходе.
Вскоре после того, как Йон, Эстер и их трёхлетний сынишка Бенгт, поднялись на борт этого плавсредства, разыгрался шторм невиданной силы. По стечению обстоятельств, судно было перегружено такими товарами как, например, железные печи, швейные машины и бочки с продуктами, которые, к тому же, ещё и оказались неравномерно и неправильно распределены в трюме и на палубе. В итоге той штормовой ночью пароход накренился, опрокинулся и стремительно пошёл ко дну совсем близко от берега. Спастись не удалось никому.

Трагедия ужаснула одних людей, погрузив их в скорбь по погибшим, и пробудило огромное любопытство в других: на операцию по подъёму этого судна пришли посмотреть около 20 000 человек, кинохронику этого события показывали в кинотеатрах по всей стране, а куски груза (тех же швейных машинок) продавали как сувениры.
Ну, а уж слухов с мистическим подтекстом в те дни родилось множество. Лидерами могут считаться две версии: согласно одной, волшебные жители лесов, в которых столько времени провёл Йон Бауэр, не захотели его отпускать, а по другой, всё дело в Эстер, на которую позарился Подводный Король – он ведь нередко красавиц умыкал, если верить легендам…

В нашем альбоме подборка сказочных иллюстраций Йона Бауэра.

Тея Брахман, с которой Шагал познакомился в Питере и которая оказалась его землячкой, вполне его устраивала – молодая, милая, образованная, да ещё и без предрассудков – даже обнажённой согласилась позировать. Сложись всё чуть иначе, и женой Моисея стала бы Тея. Но в один из их приездов в Витебск, к Тее заглянула подруга Берта Розенфельд, и Моисей, взглянувший в её чёрные глаза, пропал – и для Теи, и для всех остальных женщин на долгие годы. Он стал писать картины, где почти в каждой женской фигуре и лице виделись черты Берты. Она же – красивая, богатая, талантливая девушка – вдруг обнаружила, что готова посвятить себя этому странному юноше. Однако Париж, куда приспичило ехать Шагалу, чуть не разрушил одну из самых романтичных пар в истории современного искусства.
С трудом, но нашему герою удалось найти тех, кто спонсировал его поездку в столицу Франции, и вот он в Париже, откуда почти сразу …захотел сбежать. Чужой город, непонятные люди, а спонсорская помощь всегда быстро иссякала, и в Париже Шагал бедствовал не меньше, чем поначалу в Питере. Питался очень скудно, позволяя себе купить лишь кусок огурца или взять круасан в долг, или делил одну жалкую рыбину (куда там папиным селёдкам!) на два раза. Одежды у него был всего один комплект, поэтому, чтобы случайно не испачкать красками брюки или рубашку, он завёл привычку рисовать голышом.
Но потом он открыл для себя Лувр, который просто поглощал молодого художника. «И именно здесь, в Лувре я понял, почему никак не мог вписаться в русское искусство, почему соотечественникам остался чужд мой язык, почему всё, что делаю я, русским кажется странным, а мне кажется надуманным всё, что делают они. Так почему же? Но я не могу об этом говорить. Я слишком люблю Россию…»

Париж изменил Шагала – он больше понял себя, он стал встречать не только отторжение, но и признание. Там он изменил имя «Моисей» на нейтральное «Марк», а Берту стал называть с Беллой. Что до их романа, то, по сути, он завис, и мог бы закончиться ничем, и не было бы этой великой истории. Расстояния не пошли на пользу, да и родня Беллы была против брака. А ещё бы – мало того, что молодой человек внезапно уехал, так хватило бы и одного неравенства: у Розенфельдов на витринах магазинов, извините, золото, а у Шагалов – селёдка. Все твердили невесте: «Пропадёшь ты с ним, деточка, пропадёшь ни за грош!..»
Но свадьба состоялась. Пышность её и суета была для жениха удушающей, парализующей, но чувства к Белле вспыхнули вновь, она была с ним, вместе они были готовы вынести всё, что им подкинет судьба!.. Хотя тогда, молодых, конечно, переполняли самые радужные надежды: «Я жизнь провёл в предощущенье чуда, я жду, когда ж меня ты обовьёшь, чтоб снег, как будто лесенка, спустился. Стоять мне надоело. Полетим с тобою в небо по ступенькам белым!..»

У Марка и Беллы родилась дочь Ида, которая стала своему отцу ещё и лучшим другом. После революции Шагал, неожиданно назначенный комиссаром по делам искусств, предпринял амбициозную попытку сделать из Витебска культурную столицу СССР – он открыл там художественное училище, привлёк на работу многих коллег, а на годовщину Октября 100 маляров под его руководством украсили город небывалым, как сейчас бы сказали, граффити. Шагал работал в Еврейском камерном театре, у него было множество разных учеников – от молодых художников до маленьких беспризорников, причём, последние оказались куда благодарней и заинтересованней, и не уходили к Малевичу, обозвав Шагала противоположностью новатора – «староватором». И это он – «староватор»?!
Потом была эмиграция, Германия, где сначала с невероятным успехом прошла выставка Марка Шагала, а через несколько лет его картины нацисты уничтожили – как пример дегенеративного искусства. Пристанище Белла и Марк нашли в Париже, который в итоге заслужил у художника титул «Второй Витебск», и это было величайшим комплиментом. Но, к сожалению, Вторая Мировая заставила их покинуть Европу, оказавшуюся под фашистским гнётом, и отправиться в Америку.
Но и туда приходили неутешительные новости с фронта и сообщения о том, что Витебск почти стёрт с лица земли, что из многотысячного населения в живых осталось меньше 200 человек. Эти известия так подкосили Шагала, что он долго не мог взяться за кисть. А потом, когда конец войны был уже близок, внезапно умерла Белла, и такого горя Марк не испытывал никогда. Он много месяцев не работал, говорят, был близок к самоубийству.

И тогда дочь Ида, пытавшаяся спасти отца, познакомила его с Вирджинией Хаггард – дочерью бывшего британского консула. Вспыхнул роман, которому не помешала ни разница в возрасте, ни замужний статус Вирджинии. Спору нет, та любовь спасла Шагала и подарила ему сына, которого он назвал Давидом – в честь своего деда и брата. Однако через три года англичанка ушла от пожилого художника к молодому фотографу, который как-то приехал этого самого художника снимать.
Покинутый Марк снова погрузился в отчаяние, и снова Ида попыталась спасти его, ведь этому человеку без музы и без женской руки в быту было очень трудно. И опять бедному художнику досталась женщина из богатой семьи – Валентина Бродская (для друзей и родных просто Вава), дочь сахарного магната, эмигранта Лазаря Бродского. Впрочем, Шагал тогда уже не был бедным – его картины, часто называемые «детскими снами», стоили немало, а сам он стал мировой знаменитостью. Они с Вавой поселились в небольшом городке на Лазурном берегу. В 86 лет Шагал решился побывать в России – приезжал в Москву и Ленинград, дарил музеям свои полотна, но в Витебск не поехал, боясь увидеть его изменившимся до неузнаваемости. «Это было нелёгким решением, но пусть он останется в моей памяти таким, как был…» В Ваве Шагал нашёл всё, что ему было нужно, да только Белла не шла у него из головы даже на десятом десятке лет, болея, он повторял её имя, и в работах снова и снова возвращался к её образу.
Кстати, хотя с возрастом ходить ему стало трудно, но остроту зрения Марк Шагал не утратил и работал до последнего дня – в буквальном смысле. 28 марта 1985 года он сел дома в лифт, специально для него устроенный – хотел подняться в мастерскую и приняться за дело. Однако пока лифт поднимался, художник тихо скончался. В определённом смысле, он умер в воздухе, а не на земле, и это для него – воспевающего полёт, грезившего полётом – даже кажется подходящим.

* * *
Неужто я окончен? Неужели
окончена моя картина?..

Наша подборка картин Марка Шагала и семейных фотографий в альбомах “Кое-что о людях”, “Кое-что из графики и офортов”, “Кое-что из иллюстраций к “Мёртвым душам”, “Кое-какие фото”.

Первая часть статьи здесь.

Витебск тех лет – не такой уж большой город. Но, с другой стороны, – и не чахлая деревенька: тогда в месте слияния Западной Двины и Витьбы жили около 80 тысяч человек. Там был большой рынок, разные лавки, школы, гимназия, городской парк, мечеть, несколько православных церквей и католических храмов, и десятки синагог, обилие коих неудивительно, ведь ещё со времён установления черты оседлости, большую часть населения Витебска составляли евреи.
Первенец селёдочника получил имя Моисей. Его родители поженились незадолго до появления сына на свет, и так получилось, что в тот год их семьям выпало не только это радостное событие, но и два печальных: смерть унесла мать невесты и отца жениха. Впрочем, спустя какое-то время снова была свадьба – поженились овдовевшие отец невесты и мать жениха, прошив ещё одной связующей нитью их семьи, которые и до того связывало родство – к примеру, родители Моисея (Фейга и Хацкель) приходились друг другу двоюродными братом и сестрой.

Должно быть, брак этот был по любви, и судить о том стоит не только по количеству детей, но и по тому, что жена не укоряла надрывающегося на тяжкой копеечной работе мужа – за нужду, за то, что не ищет другого места. Фейга, деятельная и энергичная, сама умудрялась добыть ещё немного денег, торгуя в своей маленькой лавочке, успевая и там, и с детьми, и по хозяйству.
А Хацкель, когда-то мальчишкой отданный в услужение торговцу селёдкой, почему-то так и остался там навсегда. Кто знает, почему он почти не двигался по карьерной лестнице, почему не искал другой работы? Всю жизнь он таскал тяжеленные бочки с селёдкой, доставал рыбу из рассола израненными, изъеденными солью руками и распространял повсюду неизбывный рыбный запах, рассыпая вокруг, точно мелкие серебренные монетки, селёдочную чешую. Он был тихим, уставшим и печальным, разве что на чьей-нибудь свадьбе оживлялся, да в синагоге на праздники плакал, да ещё сердился, если у него просили денег.

Понятно, что в доме Шагалов селёдка на столе была всегда. Бедные, но не нищие, разнообразием в тарелках они похвастать не могли, однако и впроголодь не жили. Сколько раз, голодая на чужбине, Моисей вспоминал, как у его родителей всегда было вдоволь свежего хлеба, масла и сыра, не говоря уже о селёдке или о праздничных застольях с пирожками, фаршированной рыбой, жарким… Наверное, в голодные годы он и от гречки с молоком не отказался бы – той самой, которую он не выносил и которой так усердно пичкала его мама.
А вот игрушек у детей Шагалов не было, на такое деньги не тратили, важнее было одеть, обуть, накормить всех, да за учёбу заплатить или доктору, случись такая болезнь, что самим не справиться. Одну из семи дочерей не уберегли – совсем маленькой умерла, поселив в Моисее первые горькие мысли о смерти: как же так – жил-жил человек и вдруг умер?! Впрочем, позже смерть от туберкулёза единственного брата Давида, ещё такого молодого, оставила куда более глубокую рану.
А что до игрушек, то ну их вовсе – однажды они Моисея до греха довели. Лежал он в городской больнице, поправлялся, чудом выжив после того, как его искусала собака, и всё дивился на игрушки, которые были у других болеющих детей – богатых. Когда один его ехидный дядюшка посоветовал тихонько стащить одну («Да вон их сколько, они и не заметят!»), мальчик соблазнился, стащил, но никакой радости испытать не смог – так боялся, что о его ужасном поступке станет известно.

Нет, что ни говори, а от обычных витебских развлечений куда меньше опасности. Даже бегать смотреть на пожар, подбираясь поближе или плавать в речке – до посинения, в самых глубоких местах – куда безвредней. Хотя, конечно, бывало всякое. Был, скажем, ещё пожар – тоже почти на весь город, до второго дома Шагалов добрался, но спасли жилище, повезло. Кстати, говорят, оба те дома до сих пор целы, во втором даже Музей Шагала расположился.
А когда-то на его крышу любил забираться Моисей – часами смотрел на раскинувшийся вокруг Витебск, впитывая каждую его черту, запоминая все особенности, ещё не осознавая, как любовь к родному городу наполняет всё его существо, не зная, что станет изображать Витебск на многих своих картинах, не ведая, что однажды, когда сам он состарится на чужбине, а родина его очень сильно изменится, поэт по фамилии Рождественский напишет: «…Он в сторону смотрит. Не слышит, не слышит. Какой-то нездешней далёкостью дышит. Пытаясь до детства дотронуться бережно… И нету ни Канн, ни Лазурного Берега, ни нынешней славы… Светло и растерянно он тянется к Витебску, словно растение. Тот Витебск его – пропылённый и жаркий – приколот к земле каланчою пожарной. Там свадьбы и смерти, моленья и ярмарки. Там зреют особенно крупные яблоки, и сонный извозчик по площади катит…»
Сам Моисей тоже сочинял стихи – ещё подростком начал. В юности он хотел показать их издателю или известному поэту, но его устыдили, что, мол, художник – это художник, не дело это – смешивать два искусства, зачем? И он устыдился, и уничтожил тетрадку юношеских виршей, и только позднее во Франции обнаружил, что там ни о каком разграничении речь не идёт: художник может и стихи писать, а поэт – рисовать, сколько его душе угодно. Потом он снова вернулся к поэзии, но писал меньше и, в основном, это были ностальгические, грустные стихи о Витебске, о любимой, о родных…

Но поначалу Моисей долго вообще не знал, куда податься. Знал только, что не хочет ни в селёдочники, ни в мясники, ни в бухгалтеры. При этом чувствовал себя разносторонне одарённым: «Я подрядился помощником к кантору, и по праздникам вся синагога и я сам ясно слышали моё звонкое сопрано. Я видел улыбки на лицах усердно внимавших прихожан и мечтал: «Пойду в певцы, буду кантором. Поступлю в консерваторию». Ещё в нашем дворе жил скрипач, который по вечерам обучал игре на скрипке. Я пиликал с грехом пополам, а он отбивал ногой такт и неизменно приговаривал: «Отлично!» И я думал: «Пойду в скрипачи, поступлю в консерваторию». Когда мы с сестрой бывали в Лиозно, все родственники и соседи звали нас к себе потанцевать. Я был неотразим, с моей кудрявой шевелюрой. И я думал: «Пойду в танцоры, поступлю…» — где учат танцам, я не знал…»
А вот в школе и гимназии не ладилось: он усердно учил уроки, но каменел и заикался, выходя отвечать. Однако, например, рисование и геометрию очень любил. «Здесь мне не было равных. Прямые углы, треугольники, квадраты — чудный, запредельный мир. Ну, а на рисовании мне не хватало только трона!..»

А затем классе в пятом один соученик показал картинку, перерисованную им со страниц журнала «Нива». Тот рисунок показался Моисею таким удачным, что в нём проснулся азарт, он стал срисовывать всё подряд, использовал каждый клочок бумаги, развешивал свои рисунки по стенам, изображал всё, что видел, и всех, кто попадался ему на глаза, включая родственников. А это, в отличие от стихов, пения и танцев, не встречало одобрения родни – в том числе оттого, что по самым строгим иудейским правилам, лучше не изображать человека, особенно скульптурно, а лучше всё-таки вообще никак не изображать. Это пытались донести до Моисея некоторые из его дядюшек, но мальчишка не перестал. Он, негодник, даже светила и звёзды потом рисовал, а это уж совсем грех.
Но что делать, свершилось – заегозился в Мойше Шагале художник, слушать никого не хотел, хотел учиться: увидел в городе вывеску: «Школа живописи и рисунка художника Пэна» и упросил маму упросить папу дать денег и разрешение на эту учёбу. Мама долго сомневалась, отец явно сердился, сестрицы норовили использовать холсты с этюдами Моисея в качестве половичков, доводя до слёз старшего брата, который, кстати, в школе Иегуды Пэна провёл лишь пару месяцев. Но, несмотря на всё это, жребий был брошен.

А ведь мама думала: может, всё обойдётся, бог даст, сын женится пораньше, пустит корни, станет… Кем станет? Ну, вот хотя бы фотографом – это же почти художник, да и хозяин витебского фотосалона, взявший Моисея к себе, прочил помощнику блестящее будущее. Он не платил за работу, но кормил хорошо и хвалил юного ретушёра, а Шагал ненавидел свою работу: «Глупейшее занятие! Зачем это нужно: замазывать веснушки и морщинки, делать всех одинаковыми, молодыми и не похожими на себя?..»
На себя. На себя Моисей часто глядел в зеркало, и домашние смеялись над ним, полагая, что их кудрявый мальчик любуется собой. А он всего лишь размышлял над автопортретом. Ну, а если и любовался немножко, так это только оттого, что пытался найти черты, благодаря которым смог бы понравиться девушкам. Вообще-то, он им нравился, но робел так, что даже слово, касание, а тем более поцелуй были для него сущим мучением. «Но к третьему роману я стал куда решительнее. Целовался напропалую и уже не робел. Вечера, отгоравшие один за другим над моей головой, слагались в годы, и одна за другой умирала, чуть народившись среди витебских частоколов, очередная любовь…»

Наша подборка картин Марка Шагала в альбомах “Кое-что – “Синее и голубое”, “Зелёное”, “Жёлтое и оранжевое” и “Красное и розовое”. 

Многие его работы – невероятной, ювелирной детализации. Эти изящные черно-белые кружева заставляют вспомнить, что матушка Станислава Михайловича была искуснейшей кружевницей, и узоры, возникающие волшебным образом из переплетения нитей, навсегда запали в душу будущему художнику.
В этом году Станиславу Никирееву могло бы исполниться 85 лет, но его нет уже почти десятилетие. Однако его работы, наполненные кропотливым трудом, любовью к миру и неизъяснимым очарованием, продолжают очаровывать всё новых зрителей.

Больше работ Станислава Никиреева в альбоме: vk.com/gdekultura  

Автопортрет

Слава его была велика, он стал весьма состоятельным и влиятельным человеком, что позволяло ему, среди прочего, делать немало добрых дел – вспомнить хотя бы выкуп из неволи крепостного парня, молодого художника Тараса Шевченко.
А ещё Брюллов мог позволить себе даже отказаться писать чей-то портрет, если человек казался ему неприятным. Выражался относительно этого Брюллов весьма своеобразно: одну даму, которую все привыкли считать красавицей, он бросил рисовать после пары сеансов, заметив, что «у неё в лице есть нечто ужасно кислое». А про одного путешественника говорил, что не станет делать его портрета, потому что у того «лицо какое-то дождевое».

Больше всего он любил работать, когда кто-нибудь читал ему вслух книги. Наверное, чтец должен был садиться справа от Карла Павловича, ведь Карл Павлович был глух на левое ухо. Покалечила его когда-то в детстве сильнейшая оплеуха от родного папеньки, отличавшегося суровым, вспыльчивым нравом.

Что до чтения, то доподлинно неизвестно, читали ли в мастерской Брюллову, например, Лермонтова, однако стихи Михаила Юрьевича живописец знал хорошо и хотел познакомиться с молодым поэтом. Друзья устроили встречу двух талантливых людей, и Брюллов …остался разочарованным. Лицо Лермонтова чем-то, понятным только самому художнику, не понравилось Карлу Павловичу, и он потом нередко сокрушённо вздыхал и жаловался, что теперь «физиономия Лермонтова заслоняет его талант…»

Другого ню у Джона Кольера немало. Хотя, конечно, заказчиков-современников он изображал на парадных портретах одетыми, впрочем, качество полотен от этого не страдало. Вообще же тематическое разнообразие в работах Кольера велико: от всевозможных мифических, библейских, исторических сюжетов до остроумных фантазий (вроде «Дьявол катается на коньках по замёрзшему Аду») и сцен в антураже 30-ых годов XX века, до которых живописец дожил.

Джона Кольера принято называть в числе самых талантливых учеников великого Альма-Тадемы, хотя он учился и других мастеров. Редкий случай – отец Джона поощрял занятия отпрыска изобразительным искусством, правда, не только потому, что видел одарённость сына, но и оттого, что не было серьёзной необходимости, чтобы Джон пошёл по стопам папеньки, выбрав судебное, военное и (или) дипломатическое ведомство – это сделал старший брат Джона, получив заодно наследный титул лорда. Художнику титула не досталось, зато досталось больше свободы.

Кроме живописи Джон Кольер был знаменит тем, что породнился с самим «Бульдогом Дарвина» – Томасом Хаксли, зоологом, членом (и однажды даже президентом) Лондонского королевского общества, учёным, который поддерживал не только линнеевские традиции в биологии, но и – ещё более пылко – идеи Дарвина, что тогда так будоражили мир. У Томаса Хаксли было немало внуков, среди которых – и Олдос Хаксли, который стал прославленным писателем.

Джон Кольер подарил «Бульдогу Дарвина» двух внучек и одного внука, женившись на дочерях зоолога – Марион и Этель. Ну, не сразу, конечно, не одновременно. Он, вообще-то выбрал Марион Хаксли, которая тоже была художницей, они прожили вместе в общей сложности почти 8 лет, супруга родила Кольеру старшую дочь, но умерла от пневмонии, которой предшествовала то ли серьёзная послеродовая депрессия, то ли нервный срыв по иной причине. Через пару лет после смерти первой жены Джон сделал предложение её сестре Этель, и та ответила согласием, хотя для заключения брака им пришлось съездить в Норвегию, поскольку в Британии подобные союзы тогда приравнивались к кровосмешению.

Картины Кольера в подборе «Где культуры»: vk.com/gdekultura