Впрочем, если начать с 20-30-ых годов XX века, то можно найти какое-то количество его басен и стихотворных фельетонов, которые печатались в газетах. Правда, под ними он обычно подписывался псевдонимом «Тарас Подкова». Опять же не стоит забывать, что во время Великой Отечественной он тоже писал, и читали его, в общем-то, много.
Дело в том, что Тарковского признали негодным к строевой службе по медицинским показателям, но он измучил соответствующие органы потоком прошений и всё-таки попал на фронт. Почти два года был Арсений Александрович военкором и почти всё это время провёл на передовой или недалеко от неё, а писал не только статьи, но и стихи, да такие, что, по свидетельствам современником, множество солдат предпочитали пустить этот клочок бумаги не на самокрутку, а сохранить в нагрудном кармане, там, где лежали документы и фотокарточки родных – чтобы перечитывать в минуты затишья удивительные строки.
Так что, справедливости ради, можно сказать, что Арсений Тарковский стал популярен ещё в 40-ых, но это была «популярность в узких кругах», широкая публика этого поэта ещё долго не знала.

Сложись всё несколько иначе, первый сборник стихов Тарковского мог бы выйти ещё в 1945, дело тогда даже дошло до подготовки к печати. Но кто-то подметил, что среди стихов нет ни одного про Сталина, и публикацию отменили. Хотя, если уж на то пошло, могли бы засчитать «Гвардейскую застольную» – песню, которую Тарковский написал на войне приказу командующего фронтом генерала Баграмяна. Там ведь были строки «Выпьем за Родину, выпьем за Сталина…» – кажется, сгодилось бы для «галочки»? Но нет.
И для Арсения Тарковского начались особенно тяжёлые годы: отмена публикации, личные неурядицы, наконец, необходимость учиться жить без ноги – ведь для него война закончилась в 1943, когда после ранения и не слишком решительных действий врачей, стало понятно, что без ампутации не обойтись. Точнее, без пяти ампутаций – положение было тяжёлым, ногу отнимали ещё и ещё, пока не остановились выше колена. Фантомные боли, статус инвалида, профессиональная неудача, которая, казалось, навсегда поставила крест на возможности издать когда-нибудь свои стихи – осмыслить это и научиться с этим жить оказалось нелегко. Но в итоге он всё-таки смог и, при этом, не изменил себе, остался честен перед собой: отказался выдавать свои творения за переводы (как советовали некоторые друзья), стихи о «ведущей роли партии в жизни страны» и «вожде народов» тоже сочинять не стал, предпочитая, что называется, писать в стол.

Сложись всё иначе, было бы логично написать в биографической статье так:
«Сейчас чаще можно услышать: «Арсений Тарковский – это отец знаменитого режиссёра Андрея Тарковского», а вот раньше говорили: «Андрей – это сын знаменитого поэта Арсения Тарковского». Акценты как бы поменялись местами…»
На самом деле судьбе было угодно, чтобы сын и отец – которые, несмотря на разные, непростые периоды, всегда друг для друга очень много значили – стали широко известны в один год. В 1962 году на экраны вышел фильм 30-летнего Андрея Тарковского «Иваново детство», а 55-летний Арсений Александрович издал свой первый поэтический сборник «Перед снегом». Фамилия «Тарковский» оказалась у всех на слуху, и многие даже путали, не понимая, один это человек или два: кто-то думал, что режиссёр ещё и стихи пишет, кто-то, наоборот, подходил к Арсению Александровичу, поздравлял с международным успехом «его» кино…

А им – этим двум невероятно одарённым людям оставалось только прощать людям ошибки и радоваться друг за друга. Тем более, что и у Андрея карьера, как ни крути, «пошла», и у Арсения Тарковского, ставшего настоящим открытием для читателя, продолжили выходить книги, его начали приглашать на очень популярные в 60-ых годах вечера поэзии. Кроме того, какое-то время поэт вёл студию при Московском отделении Союза писателей, и даже побывал за границей – во Франции и Англии – в составе писательской делегации.
И до войны, и после – даже несмотря на инвалидность, он объездил полстраны с творческими командировками и поэтическими гастролями. И в более поздние годы, уже болея, он мечтал только о путешествиях. Когда уже никто не смел отрицать, что Арсений Тарковский – один из крупнейших отечественных поэтов, пошли разговоры, что ему вот-вот дадут госпремию, и он начал грезить, что – если это всё-таки случится, то он возьмёт маленький чемодан, пару любимых игрушек, а возможно, ещё и свой телескоп и, позвав с собой десяток дорогих друзей, устроит им большой вояж по разным странам!.. Но госпремию Арсению Тарковскому присудили уже посмертно.

Обратили внимание на фразу «пару любимых игрушек»? Это не художественный образ, за этим не прячутся ни «мужские игрушки» вроде оружия, ни разные хобби. Это были просто игрушки – медведи и обезьяны, любимые с самого детства. Их накопилась целая коробка, Тарковский иногда играл с ними, показывал внукам и детям, приходившим в гости, а ещё игрушечный зверь на подушке помогал поэту заснуть лучше всяких снотворных.
Всё, всё из детства, и не говорите… Взять любовь к чтению – как ей не зародится в семье, где просто преклонялись перед литературой и театром. Взрослым Арсений соберёт гигантскую библиотеку – ему, прошедшему школу столь суровых лет, равнодушному к комфорту, предметам быта, даже еде, казалось куда важнее приобрести очередной редкий том, чем что-либо ещё. Книг накопилось около четырёх тысяч, но в войну, пока он был на фронте, почти всё сгинуло, и трагедия потери библиотеки была для него сравнима с потерей ноги.
Если же говорить о поэзии, то как ей было не пустить корни в сердце мальчика, если всё к тому располагало – от его впечатлительности до родительских подарков в виде томика стихов Лермонтова и посещения поэтических вечеров Северянина, Бальмонта, Сологуба. Кстати, однажды, когда Арсению Александровичу кто-то сказал, что заметил в его стихах влияние идей Ницше и Гамсуна, поэт даже рассердился, что с ним бывало крайне редко: «Какой Ницше? Какой Гамсун? Зачем всё их многословие и посредничество переводчиков? За сто лет до них, с недосягаемой для них краткостью, художественностью и силой мысли всё это сказал на чистейшем русском языке наш бедный юный Миша Лермонтов!..»

Интерес к астрономии – оттуда же, из детства. Был любимый старший брат Валера, Валька, его смерть – совсем юным, от одной из банд, что бесчинствовали в стране после революции – станет сильнейшим потрясением, навсегда изменившим Арсения, навсегда поселившим печаль в глубине его глаз… Но именно Валька, первым заинтересовавшийся звёздами, поселил тягу к ним и в сердце младшего Тарковского.
И вот притягательность звёздного неба заставила Арсения Александровича сначала мастерить самому телескоп, потом копить деньги на оптику получше, устроить на чердаке домика в Голицыне любительскую обсерваторию, а затем и привела его в Московское отделение Всесоюзного астрономо-геодезического общества. Рассказывали, что некоторые звезды он очень любил, другие как бы недолюбливал, и было в увлечении зрелого человека что-то милое, мальчишеское. При этом Тарковский изучил больше сотни научных книг, вёл переписку с профессиональными астрономами и с любителями. Среди последних, к слову говоря, был Толя Черепащук – мальчик из Сызрани, тоже очень любивший звёзды и мечтавший построить телескоп. Арсений Тарковский начал переписываться с Толей, советовать, помог ему с бедой – нашёл для него новые линзы взамен разбившихся, и так, поддержав интерес мальчика, стал косвенной причиной тому, что тот выбрал астрономию в качестве своей профессии и стал в итоге видным астрофизиком, директором Государственного астрономического института имени П. К. Штернберга.

Была и ещё одна сторона жизни Арсения Тарковского – его отношения с женщинами. Но об этом нужно рассказывать отдельно, ибо столько там сплетено историй, столько судеб, столько имён – от легендарной первой любви и трёх законных жён до поэтесс и актрис, а также полумифических историй.
Целиком погружающийся в страсть поэт платил за это своим сердцем, переживая глубоко и минуты счастья, и годы тоскливого чувства вины, и восторги встреч, и похороны любимых.
Примечательно, что, в большинстве случаев, даже расставшись с Тарковским, женщины, хоть и горевали, но продолжали беспримерно тепло и заботливо относиться к нему – а это кое-что говорит не только о женщинах, но и о самом Арсении Александровиче.
Кроме того, не стоит забывать, что великолепнейшая лирика Тарковского, которую так ценят читатели, рождалась ведь не в пустых фантазиях, а в пламени тех самых страстей, которые горели в нём.

* * *
Что мне пропитанный полынью ветер.
Что мне песок, впитавший за день солнце.
Что в зеркале поющем голубая,
Двойная отражённая звезда.

Нет имени блаженнее: Мария, —
Оно поёт в волнах Архипелага,
Оно звенит, как парус напряжённый
Семи рожденных небом островов.

Ты сном была и музыкою стала,
Стань именем и будь воспоминаньем
И смуглою девической ладонью
Коснись моих полуоткрытых глаз,

Чтоб я увидел золотое небо,
Чтобы в расширенных зрачках любимой,
Как в зеркалах, возникло отраженье
Двойной звезды, ведущей корабли.

* * *
Я человек, я посредине мира,
За мною – мириады инфузорий,
Передо мною мириады звёзд.
Я между ними лёг во весь свой рост –
Два берега связующие море,
Два космоса соединивший мост.

Я Нестор, летописец мезозоя,
Времён грядущих я Иеремия.
Держа в руках часы и календарь,
Я в будущее втянут, как Россия,
И прошлое кляну, как нищий царь.

Я больше мертвецов о смерти знаю,
Я из живого самое живое.
И – Боже мой! – какой-то мотылек,
Как девочка, смеётся надо мною,
Как золотого шёлка лоскуток.

* * *
Стол повернули к свету. Я лежал
Вниз головой, как мясо на весах,
Душа моя на нитке колотилась,
И видел я себя со стороны:
Я без довесков был уравновешен
Базарной жирной гирей.
Это было
Посередине снежного щита,
Щербатого по западному краю,
В кругу незамерзающих болот,
Деревьев с перебитыми ногами
И железнодорожных полустанков
С расколотыми черепами, чёрных
От снежных шапок, то двойных, а то
Тройных.
В тот день остановилось время,
Не шли часы, и души поездов
По насыпям не пролетали больше
Без фонарей, на серых ластах пара,
И ни вороньих свадеб, ни метелей,
Ни оттепелей не было в том лимбе,
Где я лежал в позоре, в наготе,
В крови своей, вне поля тяготенья
Грядущего.
Но сдвинулся и на оси пошёл
По кругу щит слепительного снега,
И низко у меня над головой
Семёрка самолетов развернулась,
И марля, как древесная кора,
На теле затвердела, и бежала
Чужая кровь из колбы в жилы мне,
И я дышал, как рыба на песке,
Глотая твёрдый, слюдяной, земной,
Холодный и благословенный воздух.
Мне губы обметало, и ещё
Меня поили с ложки, и ещё
Не мог я вспомнить, как меня зовут,
Но ожил у меня на языке
Словарь царя Давида.
А потом
И снег сошёл, и ранняя весна
На цыпочки привстала и деревья
Окутала своим платком зелёным.

* * *
Румпельштильцхен из сказки немецкой
Говорил:
– Всех сокровищ на свете
Мне живое милей!
Мне живое милей!
Ждут подземные няньки,
А в детской – Во какие кроты
Неземной красоты,
Но всегда не хватает детей!
Обманула его королева
И не выдала сына ему,
И тогда Румпельштильцхен от гнева
Прыгнул,
за ногу взялся,
Дернул
и разорвался
В отношении: два к одному.
И над карликом дети смеются,
И не жалко его никому,
Так смеются, что плечи трясутся,
Над его сумасшедшей тоской
И над тем, что на две половинки
Каждой по рукаву и штанинке –
Сам свое подземельное тельце
Разорвал он своею рукой.
Непрактичный и злобный какой!

* * *
Он у реки сидел на камыше,
Накошенном крестьянами на крыши,
И тихо было там, а на душе
Ещё того спокойнее и тише.
И сапоги он скинул. И когда
Он в воду ноги опустил, вода
Заговорила с ним, не понимая,
Что он не знает языка её.
Он думал, что вода — глухонемая
И бессловесно сонных рыб жильё,
Что реют над водою коромысла
И ловят комаров или слепней,
Что хочешь мыться — мойся, хочешь — пей,
И что в воде другого нету смысла.

И вправду чуден был язык воды,
Рассказ какой-то про одно и то же,
На свет звезды, на беглый блеск слюды,
На предсказание беды похожий.
И что-то было в ней от детских лет,
От непривычки мерить жизнь годами
И от того, чему названья нет,
Что по ночам приходит перед снами,
От грозного, как в ранние года,
Растительного самоощущенья.

Вот какова была в тот день вода
И речь её — без смысла и значенья.

* * *
Я прощаюсь со всем, чем когда-то я был
И что я презирал, ненавидел, любил.
Начинается новая жизнь для меня,
И прощаюсь я с кожей вчерашнего дня.
Больше я от себя не желаю вестей
И прощаюсь с собою до мозга костей,
И уже, наконец, над собою стою,
Отделяю постылую душу мою,
В пустоте оставляю себя самого,
Равнодушно смотрю на себя – на него.

Здравствуй, здравствуй, моя ледяная броня,
Здравствуй, хлеб без меня и вино без меня,
Сновидения ночи и бабочки дня,
Здравствуй, всё без меня и вы все без меня!
Я читаю страницы неписаных книг,
Слышу круглого яблока круглый язык,
Слышу белого облака белую речь,
Но ни слова для вас не умею сберечь,
Потому что сосудом скудельным я был
И не знаю, зачем сам себя я разбил.

Больше сферы подвижной в руке не держу
И ни слова без слова я вам не скажу.
А когда-то во мне находили слова
Люди, рыбы и камни, листва и трава.

Стихи Арсения Тарковского в исполнении автора и А. Кайдановского, Е. Фроловой, И. Смоктуновского, А. Демидовой: vk.com/gdekultura 

(Текст: Алёна Эльфман)