140 лет со дня рождения Максимилиана Волошина

Этого русского знал весь Париж, по крайней мере, творческий люд и аристократия. Вообще, европейские столицы подобное видели не раз – к примеру, Берлин отлично помнил молодого Ивана Тургенева. В Париже теперь оказался новый Иван. Точнее, не Иван, но тоже: косая сажень в плечах, бородища, силища, голос зычный, румянец на щеках – дюжине девок хватило бы, а волосы – курчавые, шёлковые, густые, как волшебные травы – рука сама тянется погладить.
Он был так могуч, так подвижен, так беззастенчиво пылал здоровьем и жаждой всего на свете, так явственно наслаждался жизнью, что ему многие откровенно завидовали.

Мощь, аппетит, жизнерадостность, любознательность – всё у него было по максимуму, даже звали его Максимилианом, Максом Волошиным.
 
А ещё в Париже его прозвали “Monsieur C’est tres interessant! (Господин “Это очень интересно!”), поскольку фразу эту он произносил невообразимо часто, радостно приветствуя всё, что его увлекало, занимало и удивляло. То есть всё, абсолютно всё. Ну, разве, кроме политики – она вызывала отвращение. В остальном – всё так. И именно в той юной жажде познания – корни широчайшего кругозора Волошина, которые он питал всю жизнь.

Невероятный Макс – умница, весельчак, добряк, поэт, критик, начинающий художник – многими воспринимался как чудак. Он то носил приличествующие эпохе и месту костюмы, то обряжался, например, в широченные короткие шаровары, созданные для велосипедных прогулок, а то и во что-нибудь выдуманное им самим. Впрочем, те, кто подчёркивают экстравагантность его одеяний, видимо, забывают, что Париж конца XIX-начала XX веков – это котёл экспериментирующей богемы. Оказаться там единственным необычным персонажем – это как в современной Калифорнии надеяться, что у тебя одной будет мини-юбка.
Французская столица для Макса Волошина, который до того уже дважды ездил по Европе, стала одним из самых привлекательных мест. И оттого, что там кипела творческая жизнь, и оттого, что в нём самом кипела молодая кровь, и оттого, что он любил всё французское, и просто в сравнении с предыдущими местами. Нет-нет, предыдущие тоже были очень интересными – и в Европе, и в Средней Азии. Хотя на счёт Азии сильно бы удивились власти, наказавшие Максимилиана Александровича Волошина, студента юрфака Московского университета за участие в беспорядках исключением из вуза и ссылкой в Среднюю Азию. Предполагалось, что ему будет жарко, некомфортно и одиноко без привычного окружения и близких. Ссылка это, в конце концов, или что? Некоторые утверждают, правда, что она была добровольной, но не факт.
В любом случае, Волошин, неспособный скучать и бездельничать, и на среднеазиатских просторах нашёл массу всего интересного, перечитал там Ницше и Соловьёва, общался с разными интересными людьми – тоже ссыльными, коими был полон Ташкент, а также, пользуясь случаем, совершил своеобразное паломничество и потратил почти весь год ссылки на путешествие длиной больше тысячи вёрст. Пешком и на верблюдах, по степям и пустыням, под палящим солнцем и на леденящем ветру – мимо юрт, древних крепостей, миражей, вглубь древней земли, вглубь её истории. Впечатления от этого странствия были такими сильными, что произошла переоценка ценностей, и Макс воспринял Восток как пракультуру, от которой пошли отростки европейских цивилизаций. Чтобы глубже понять истоки, он, после очередного визита в Европу, собирался пешком обойти Индию и Китай, и только после этого навсегда вернуться в Россию.
И хотя тем планам не суждено было сбыться, состоявшиеся странствия делают нередкие сравнения Волошина с Ильёй Муромцем не слишком удачными. Конечно, они напрашиваются, когда смотришь на огромного, бородатого Макса в косоворотке с цветной подпояской. Но, в таком случае у этого крымского Муромца печью был, как минимум, весь Коктебель, за спиной имелся такой опыт странника, какой Илюше и во сне не мог привидеться, а дела, положенные великому защитнику, Макс свершал, обходясь без ратных подвигов.

Итак, после среднеазиатского путешествия Волошин засобирался в Европу, изучать мир дальше: «…познать всю европейскую культуру в её первоисточнике и затем, отбросив все «европейское» и оставив только человеческое, идти учиться к другим цивилизациям, искать истины…». Так и появился в Париже «Monsieur C’est tres interessant!», увлекающийся всем на свете. И именно в Париже поэт, журналист и художественный критик Макс Волошин стал художником. Прямо вот так – «…купил бумагу, папку, уголь, взял в ресторане мякоть непропечённого хлеба (вместо ластика) и стал художником…». Впрочем, этому предшествовало знакомство с русской художницей Елизаветой Кругликовой, жившей во Франции. Он заявился к ней в мастерскую и попросил научить его, а Елизавета Сергеевна дала Максу принадлежности для рисования и …с той минуты получила замечательного друга и ученика – талантливого и усердного. Он так увлёкся изобразительным искусством, что многое из его бесчисленных интересов отошло на второй план. Он постоянно хватался за блокнот и карандаш в музеях, парках и на улицах, учась моментально схватывать и изображать характерные черты и особенности движения. Скорость эта останется с ним навсегда – уже в Коктебеле он редко делал за утро меньше двух пейзажей. Также скорость и мобильность продиктуют выбор в пользу не масла, а угля, темперы и акварели, которые Макс постиг в совершенстве, начав делать это во время творческого вояжа по Южной Европе в компании знакомых художников, написав матери: «Земля настолько маленькая планета, что стыдно не побывать везде…»

А мама невероятного Макса тоже была невероятная. Елена Оттобальдовна Глазер в юности не слишком была похожа на мощных женщин германских племён – своих предков. Но со временем тоненькая красавица-егоза превратилась в полную величественную даму с орлиным профилем, удивительной осанкой и властным голосом. Если верно, что женой Александра Кириенко-Волошина Елена Оттобальдовна стала в 16, то, стало быть, прожили супруги не так мало – примерно дюжину лет. Причём, Макс родился, когда матери его было уже 27. Говорят, была у них и старшая – Наденька, но она умерла в 4 года. А когда Максу пошёл третий год, родители расстались, и сойтись им уже не удалось бы, поскольку отец вскоре скончался.
Мать переезжала из города в город – Таганрог, Севастополь, наконец, Москва, где она стала работать в железнодорожной конторе, и где прожили они почитай дюжину лет. Там Макс годам к пяти научился читать, что стало одной из главных его страстей. В Москве он пошёл в казённую гимназию, где хорошо учился только в первом классе, а дальнейшие годы, проведённые там, называл «самыми тёмными и стеснёнными, исполненными тоски и бессильного протеста против неудобоваримых и ненужных знаний…» Замуж Елена Оттобальдовна больше не пошла, растила сына одна и только грустно улыбнулась, услышав решительный призыв малыша: «Женитесь!», после того, как ему объяснили, что таких игрушек, как у других детей, у него нет оттого, что у него нет папы. Впрочем, потом, уже в Коктебеле у неё был какой-то жених-иностранец, но он и Макс невзлюбили друг друга.

А в Коктебель мать и сын отправились, когда Максимилиану исполнилось 16, и он сразу полюбил эти места всей душой, хотя, кроме их домика, на пустынном взморье тогда не было ни одного жилища, хотя в гимназию приходилось ходить далеко-далеко, или ездить на велосипеде, или даже селиться в съёмных углах в Феодосии. Кстати, в феодосийскую гимназию «москвича» Волошина не отказались принять, несмотря на его ужасающие отметки, только предупредили Елену Оттобальдовну, что «исправлять идиотов – не в их власти…» Однако их ждал приятный сюрприз: новичок оказался умным, начитанным да ещё и стихи писал.
Коктебель стал как бы вотчиной Волошина, Макс исходил его вдоль и поперёк тысячи раз – он был сказочно лёгок на подъём и вынослив в пеших походах, вопреки впечатлению, что создавалось при виде его коренастой, плотной фигуры и изрядного живота. Макс знал там каждый уголок, не уставал мерить его шагами, восторженно взирать на коктебельские просторы, а потом создавать знаменитую «Коктебельскую сюиту» – как назвали цикл его пейзажей.
В Коктебель Волошин возвращался после всех поездок. В Коктебель из Парижа привёз жену свою – художницу Маргариту Сабашникову. Макс находил, что она похожа на древнеегипетскую статую, виденную им в музее, которую сам Волошин поименовал «царевной Таиах» и копию которой привёз в свой коктебельский дом. Дом, усилиями нашего героя, разрастался, приумножаясь пристройками. Гипсовая копия египетской царевны осталась там навсегда, а вот живая копия – Маргарита – скоро утомилась однообразием уединённой простой жизни, захотела в столицу, а в столице – в самую гущу богемной жизни, а в той жизни – в самые экзотические виды самопознания и отношений. Не успели оглянуться, как она уже в тройственном союзе с другим поэтом и его женой. Через год после свадьбы супруги Волошины расстались, но Макс всегда был рад видеть Сабашникову у себя в Коктебеле. Высокие отношения.

Популярным Коктебель – некогда дикий и пустынный – сделал именно Волошин, сотворив из своего дома центр притяжения для творческих людей всех сортов. Макс, щедрый на дружбу и неизмеримо гостеприимный, принимал всех, денег не брал (разве что Елена Оттобальдовна немного на еду спрашивала). Многочисленных гостей – литераторов, художников, музыкантов и иже с ними – он называл «Орденом Обормотов» и требовал от них только «любви к людям и внесения доли в интеллектуальную жизнь дома».
Его собственный интеллект в обсуждении не нуждается, а о любви Волошина к людям рассказывают с таким же придыханием, как легенды о его власти над огнём. Ведь Максимилиан Александрович трепетно относился к каждому, был способен в каждом разглядеть самое лучшее, как никто умел поддержать молодого творца и всех хотел спасти от беды. У всякого, имевшего счастье общаться с Волошиным, была своя необыкновенная история о доброте, чудесах и творчестве.
Даже знаменитая история о Черубине де Габриак – такая же. Ибо любовь к скромной, закомплексованной учительнице Елизавете Дмитриевой – это доброта. Умение разглядеть красавицу в хромоножке, чувствующей себя уродиной – это чудо и доброта. А идея повысить самооценку Дмитриевой через инкогнито-образ красавицы-поэтессы Черубины – это и творчество, и чудо, и доброта. Так появилась одна из самых знаменитых литературных мистификаций своего времени, которая сотрясла всю читающую Россию. Дмитриева публиковала свои стихи под псевдонимом Черубина де Габриак и разговаривала иногда с избранными по телефону, а Волошин сочинял томные письма в редакцию. Но скоро он начал догадываться, что Елизавета тяготится тайной и обязательно кому-нибудь проболтается. Так и было. И разрушилась не только мистификация, но и литературная жизнь Дмитриевой, и дружба между Волошиным и Гумилёвым.
К слову, так уж непривлекательна была Дмитриева, если два таких поэта любили её? Николай Гумилёв всерьёз хотел жениться на Елизавете, а она, получив вдруг много мужского внимания, стала «вся такая внезапная, вся такая противоречивая»… Говорил ли отвергнутый Гумилёв на самом деле гадкие вещи о Дмитриевой или нет – неизвестно, но Макс вспыхнул, услышав об этом, и при встрече залепил Николаю пощёчину. Оскорблённый Гумилёв предложил стреляться. И вот: Чёрная речка, холод, дуэль, пистолеты (той же модели, что и те, на которых стрелялись Пушкин с Дантесом), только вокруг не снег, а грязь… К счастью, на этот раз судьба устроила так, что Гумилёв промахнулся, а у Волошина вышла осечка, и дуэлянты, скрипнув зубами, вынужденно разошлись ни с чем.

Это был редкий, если не единственный пример, когда миролюбивейший Макс взялся за оружие. Честь дамы всё-таки. А вообще, доживи Волошин до наших дней, он мог бы стать одним из активнейших борцов с засильем насилия во всех видах искусства, включая кино и видеоигры. Ведь ещё до революции, в 1913 году, он, в определённом смысле, поддержал сумасшедшего, который с криком «Довольно крови!..» кинулся резать картину Репина «Иоанн Грозный и сын его Иван». Нет, в своей статье и лекции на эту тему Максимилиан Александрович вовсе не призывал уничтожать творения искусства, на которых изображены смерть, кровь и насилие. Но он считал, что такие творения «таят разрушительные силы» и вполне могут вызвать подобную реакцию у зрителя.
Однако люди не понял Волошина, его перестали печатать и продавать его книги, его вынудили замолчать и уехать в Коктебель. Правда, обиженный Репин всё-таки поговорил с Максом и ушёл со словами: «Такой образованный и приятный господин – удивительно, что он не любит моего Иоанна Грозного!..»
А вот Елена Оттобальдовна категорически не одобрила отказ сына участвовать в Первой мировой, ибо по натуре была воительница. В отличие от сына-миротворца, который, как известно, в постреволюционные смутные годы небезуспешно прятал у себя в доме красных от белых, а белых от красных и только переживал, что спас слишком мало жизней. «А я стою один меж них в ревущем пламени и дыме и всеми силами своими молюсь за тех и за других…» А в Первую мировую Волошин, не желая быть дезертиром, написал письмо военному министру о своём отказе участвовать в этой кровавой бойне и о том, что готов понести наказание, какое сочтут нужным. Однако наказывать его не стали и даже опубликовали в 1915 году книгу стихов Волошина об ужасах войны.

Так что, как видите, этот Илья Муромец обошёлся без ратных подвигов. Лишь как милосердный отшельник он кормил, обогревал, отдавал последнее, рисковал, голодал и старался спасти всех, кто приходил к нему. С Зевсом Волошина тоже часто сравнивали, особенно когда он ходил по Коктебелю в хламидах, похожих на хитоны. Но для Зевса Макс был слишком несведущ в гневе, а если его вдруг и доводили, не умел злиться долго, сильно или вынашивать месть. Для Эзопа он был слишком весел и свободен, для Пана слишком трезвенник и философ. Он был похож на всех и всё – на богов и волшебников, на Солнце и Землю, и всё-таки не похож ни на кого.
Хорошо известный как поэт и художник, миротворец и мифотворец, он куда меньше известен как учёный, несмотря на его глубокие познания. А ведь именно благодаря страстному геологу и археологу Волошину точно установили место древнего города Каллиеры в восточном Крыму. А в 20-ых годах прошлого века Максимилиан Александрович пытался спасти людей от страшного землетрясения в Крыму, всем рассказывая о предстоящей катастрофе. Однако тщетно, его не слушали.
Часто говорят, что Максимилиана Волошина все любили. Но это, конечно, не так. Взять, к примеру, милитаристов – разве могли они его любить? А обычные завистники, невежды? А цензура, а мнительные революционеры? В советском Коктебеле его держали за буржуя и не продавали ни еды, ни керосина. Одни обвиняли Макса в том, что он пускает жить бесплатно, тогда как при социализме со всех надо брать за постой одинаково. А другие, напротив, не верили, что он не зарабатывает на своих гостях, и требовали с «волошинской гостиницы» брать налог на доходы. Да что там, даже сейчас некоторые всерьёз обсуждают необходимость предать Максимилиана Волошина анафеме, а то ведь он не пойми кто – язычник, атеист, антропософ или что там ещё, непременно нужна анафема.

Казавшийся неунывающим, мощным и несокрушимым, он рано поседел и умер в 55 лет. На самом деле Макс болел с молодости – астма, невралгия. А все переживания, малозаметные окружающим, всё происходящее в стране, каждая спасённая жизнь – всё отражалось на его здоровье. Что стало последней каплей – второй инсульт или эмфизема легких, кто знает… Говорят, умирал он в больших страданиях, но был очень кроток и терпелив, с любовью смотрел на собравшихся вокруг друзей и вторую женю – Марию Заболоцкую, которая была ему заботливой подругой.
Похоронили Максимилиана Волошина, как он и завещал, на вершине холма Кучук-Енишар. И по сей день идут туда люди – поклониться человеку редчайших качеств и большого таланта.

…Ветшают дни, проходит человек,
Но небо и земля – извечно те же.
Поэтому живи текущим днём.
Благослови свой синий окоём.
Будь прост, как ветр, неистощим, как море,
И памятью насыщен, как земля.
Люби далёкий парус корабля
И песню волн, шумящих на просторе.
Весь трепет жизни всех веков и рас
Живёт в тебе. Всегда. Теперь. Сейчас.

Теги:

Оставить комментарий


Для любых предложений по сайту: [email protected]