Меня интересует не так много вещей. Знают ли пули, кому предназначены? Есть ли затычка на дне океана? Что жокеи говорят лошадям? Что думают газеты, когда идут на папье-маше? Что чувствует дерево, растущее у эстакады? Когда земной шар перевернётся и стряхнёт нас со своей спины? Когда мы увидим смешанные браки между людьми и роботами. Действительно ли бриллиант — это уголь, у которого хватило терпения?..
– Заметьте, любезный доктор, — сказал я, — что без дураков было бы на свете очень скучно… Посмотрите, вот нас двое умных людей; мы знаем заранее, что обо всём можно спорить до бесконечности, и потому не спорим; мы знаем почти все сокровенные мысли друг друга; одно слово — для нас целая история; видим зерно каждого нашего чувства сквозь тройную оболочку. Печальное нам смешно, смешное грустно, а вообще, по правде, мы ко всему довольно равнодушны, кроме самих себя. Итак, размена чувств и мыслей между нами не может быть: мы знаем один о другом всё, что хотим знать, и знать больше не хотим; остается одно средство: рассказывать новости. Скажите же мне какую-нибудь новость.
Молодость — как тарелка, полная сластей. Люди сентиментальные уверяют, что хотели бы вернуться в то простое, чистое состояние, в котором пребывали до того, как съели сласти. Но это не так. Они хотели бы снова испытать приятные вкусовые ощущения.
Игорь хотел попасть в эвакуацию куда-нибудь под Тарусу. Там бы он мог днями напролет есть спелую черешню на залитой солнцем веранде, пить кофий и читать Чехова. Но эвакуацию не объявляли, и это путало ему все карты. Мыча от безысходности, он выключал будильник, пил витамины и вновь шел на проклятую работу. И не было конца его страданиям.
Художники, — сказал он, — это люди, которые говорят: «Я не могу исправить мою страну, мой штат или мой город, даже свою семью. Но, ей-богу, я могу сделать этот квадрат холста или вот этот кусок бумаги размером восемь с половиной на одиннадцать дюймов, или этот кусок глины, или двенадцать нотных линий точно такими, какими они должны быть!»
Из разговора Максимилиана Волошина и Марины Цветаевой
– Марина! Ты сама себе вредишь избытком. В тебе материал десяти поэтов и сплошь – замечательных!.. А ты не хочешь (вкрадчиво) все свои стихи о России, например, напечатать от лица какого-нибудь его, ну хоть Петухова?
Ты увидишь (разгораясь), как их через десять дней вся Москва и весь Петербург будут знать наизусть. Брюсов напишет статью. Яблоновский напишет статью. А я напишу предисловие. И ты никогда (подымает палец, глаза страшные), ни-ког-да не скажешь, что это ты, Марина (умоляюще), ты не понимаешь, как это будет чудесно! Тебя – Брюсов, например, – будет колоть стихами Петухова: “Вот, если бы г-жа Цветаева, вместо того чтобы воспевать собственные зелёные глаза, обратилась к родимым зелёным полям, как г. Петухов, которому тоже семнадцать лет…” Петухов станет твоим наваждением, Марина, тебя им замучат, Марина, и ты никогда – понимаешь? никогда! – уже не сможешь написать ничего о России под своим именем, о России будет писать только Петухов, – Марина!
Вот я тебя вижу, а ты меня нет. Мы с тобой никогда не встретимся, но я хочу, чтоб ты знал одну вещь. Мое время идет иначе, чем твоё. Наше время не совпадает. У тебя своё время, и у меня своё. Мой мир отличается от твоего. И знаешь, что это значит? Это значит, что времени не существует. Повторить тебе ещё раз? Времени нет. Есть жизнь и смерть. Есть люди и животные. Есть наши мысли. И мир существует. И вселенная. А времени нет. Можешь не волноваться по этому поводу.
Читая в первый раз хорошую книгу, мы испытываем то же чувство, что и при обретении нового друга. А перечитывая её, мы словно бы снова встречаемся со старым другом.
Спящий мужчина — это зрелище, от которого могут прослезиться ангелы. Что стоят сейчас его мозги, бицепсы, чековая книжка, апломб, протекции и семейные связи? (…) Вот спящая женщина – совсем другое дело. Плевать нам на то, как она выглядит, лишь бы подольше находилась в этом состоянии.
