145 лет со дня рождения Надежды Тэффи
«Какие ямочки! Ни у кого нет таких ямочек!», – восхищался ею Бунин. Говорят, только она – со своими ямочками, своими шуточками, своим звонким милым смехом – могла быстро избавить Ивана Алексеевича от свойственных ему мрачных настроений.
И она вообще очень нравилась людям, не только Бунину. Кроме внешности и весёлости, её изрядный ум и широкую эрудицию, умение обращаться со словом и вообще литературный дар – всё это ценил всякий неглупый человек. Да и глупый способен был порадоваться, читая её лёгкие, весёлые рассказы – они отлично разгоняли скуку.
Правда, если такой недалёкий читатель сталкивался в её произведениях с трагикомическим или печальным, ему сразу опять становилось скучно, непонятно и тоскливо. Дурень сердился и нападал, цитируя самые грустные места рассказа: «Это, по вашему мнению, смешно?! Разве можно над человеческим горем смеяться?!» А разве такому дурню объяснишь, что никто и не думал смеяться? Что так и задумано было – печально и серьёзно. Но им же всё развлечения подавай, назвался единожды юмористом, изволь всю жизнь соответствовать.
Однако, несмотря на подобные казусы, большинство соотечественников искренне и горячо любили Тэффи, Надежду Тэффи. Любили даже заочно – за её рассказы, фельетоны, пьесы. Любили все: от мещанина, читающего газеты до признанного литератора, от юного гимназиста до самого императора. Слава её была поистине всероссийской и принимала даже такие, простите, попсовые формы как духи и конфеты, названные в её честь.
Её саму тоже норовили как-нибудь назвать, словно псевдонима Тэффи было недостаточно. Так часто бывает, люди всё норовят приклеить некое сравнение или одарить титулом, полагая, что это будет лестно адресату. К примеру, сестру Тэффи – известную поэтессу Мирру Лохвицкую называли «Русской Сафо», а саму Надежду Тэффи нарекли «Королевой русского юмора». А если бы воспользовались тем же шаблоном, с помощью которого «окрестили» сестрицу, то, возможно, получилось бы «Русский Вудхаус в юбке». Но это – если бы речь шла только про юмористические сочинения Тэффи. Учтя и более серьёзные, пришлось бы добавить что-нибудь в духе: «…с изрядной примесью Чехова».
На деле же – в смысле таланта, стилей, примесей – всё было куда сложней и многослойней. А ещё о нашей героине говорили: «Часто писатель отдает литературе всё лучшее, и тогда его произведения могут казаться более значительными, чем его личность. А Тэффи как человек была куда значительнее того, что она писала!..»
Но обо всём по порядку.
В этой семье любовь к книгам, слову и творчеству кипела, как в большом котле. Кстати, и семья ведь получилась большой. Её главой был Александр Лохвицкий, который успел прославиться и как адвокат, и как автор трудов по юриспруденции, и как оратор, которого называли одним из талантливейших «поэтов трибуны своего времени». Жена его Варенька – обожавшая все виды искусства и детей – родила супругу, как минимум, шестерых. Более точных сведений, к сожалению, найти не удалось. Ясно только, что был сын Коля (видимо, самый старший ребёнок), выбравший военное поприще и ставший известным генералом, затем родилась Маша, ставшая знаменитой поэтессой Миррой Лохвицкой, затем – Надя, прославившаяся как писательница Тэффи, потом – любимая сестра Нади – Леночка, с которой они даже пробовали вместе писать, и, кажется, были ещё Варя и Лида. Плюс нянюшки, гувернантки, слуги – словом, большой дом, большая семья.
Небезызвестные эти люди оставили немало потомков, в отличие от достоверной, подробной информации. В том числе, о первой части жизни Тэффи. Данных мало, собирать их приходиться из биографий сестры Мирры да кое-что понятно из художественных произведений нашей героини. Однако кто поручится за точность дат и событий, о которых говорится в некоторых рассказах? Кто поклянётся, что в книге имеется в виду именно она, Надежда Лохвицкая, а не её сестра, подруга, кузина, соседка, их собирательный образ или вовсе вымышленный персонаж? Хотя, спору нет, конечно же, она писала и о себе. Но ведь не только о себе.
Да что там, даже год её рождения загадочно перемещается по временной оси! Чаще называют 1872, а стало быть, нынче следует отмечать 145-летие Тэффи. Но встречается упоминание и 1873, и 1880 и 1885. Хотя, велика вероятность, что две последние цифры Тэффи сама использовала в уже неюном возрасте с извечной женской целью – казаться моложе.
Но кое-что нам стало понятно, ведь кое-что Тэффи всё-таки рассказывала о себе. О том, как все дети в их семье были способны сочинять стихи экспромтом, на ходу играя в буриме. О том, как они с сестрой Еленой, совсем девочками, ходили в издательство – носили редактору свои стихи, а он толком не стал ни в чём разбираться, приняв всё за несмешной розыгрыш. О том, как она чаще мечтала стать художницей, чем поэтессой. О том, каким ударом стала смерть 54-летнего отца, когда Наде было лет 12, и как страдала мама, и как всё из-за этого переменилось в доме. О том, как она, юная Надя, вскоре добавила родным переживаний, присоединясь к той петербургской интеллигенции, которую захлестнули революционные настроения. Она писала горячие и наивные революционные стихи и гордо поднимала подбородок, когда встревоженная мать причитала о том, что её «маленькая девочка» становится социалисткой. Да, было такое, Тэффи даже Ленина знала и ещё некоторых товарищей. Но потом всё это забросила – то ли потому, что хорошего впечатления те товарищи на Лохвицкую Наденьку всё-таки не произвели, то ли из-за брака.
Кстати, на счёт брака. Про него тоже известно мало. Где и при каких обстоятельствах встретились Надя и Владислав Бучинский – юрист, как и Надин покойный отец, и тоже с польскими корнями? По любви они соединили свои судьбы или из-за того, что девушкам из многодетной семьи, потерявшей кормильца, следовало поскорее выйти замуж? Сколько лет было юной Лохвицкой, когда она приняла это решение, решение о котором, так или иначе, пришлось пожалеть – 17, 18, 19? Наконец, каким человеком оказался Владислав Бучинский?
Принято подавать так, будто их расставание произошло потому, что Наденька осознала: она не создана для брака, семьи, материнства. И, осознав это, годам к 28-ми набралась решимости оставить мужа и трёх детей – Валерию, Елену и Янека. Может, конечно, так оно и было, но отчего-то трудно представить такой эгоизм от женщины, прославившейся своей самоотверженной помощью окружающим и добротой, которая проявлялась по отношению к близким, друзьям, знаменитостям, о которых она писала и даже ко многим персонажам её книг. «Надо мною посмеиваются, что я в каждом человеке непременно должна найти какую-то скрытую нежность. Я отшучиваюсь: «Да, да, и Каин был для мамаши Евы Каинушечка…»
Но, возможно, творческая натура действительно так бескомпромиссно потребовала своего. Сестра Мария-Мирра с 15-ти лет снискала поэтическую славу, а через семь лет вышла замуж и с охотой взялась за выполнение обязанностей хозяйки дома и матери, хотя и поэзию не забросила до последних дней своей короткой 35-летней жизни. У Надежды, наоборот, сначала был брак, в котором она, судя по всему, не стала счастливой, а потом уже настала литературно-богемная эпоха с признанием, по меньшей мере, не уступающем славе Мирры Лиховицкой.
Только, хотя начала Надежда тоже с поэзии и первые её публикации были публикациями стихов, в итоге общественное мнение сложилось такое, что стихов ей лучше бы не писать. Якобы они получались слабые, наивные и пафосные. Дошло до того, что Тэффи стеснялась своих виршей, полагая, что её за них презирают. И как же она расцветала, если кто-то из друзей хвалил какое-то её стихотворение, с большой охотой читала, не веря своей удаче и людской доброте. А между тем, если постараться быть объективным, стоит признать хотя бы то, что у такого мастера слова, каким была Тэффи, не могло не быть хоть какого-то количества удачных строк. Взять, к примеру, стихотворение, ставшее песней – «Чёрный карлик» – с остроумным финальным «И сам ушёл, и сундучок унёс…». Или многочисленные лирические, полумистические стихи, мало уступающие творениям некоторых поэтов, её современников:
Есть у сирени тёмное счастье –
Тёмное счастье в пять лепестков!
В грёзах безумья, в снах сладострастья,
Нам открывает тайну богов.
Много, о много, нежных и скучных
В мире печальном вянет цветов,
Двухлепестковых, чётносозвучных…
Счастье сирени – в пять лепестков!
А чего стоит одно «О всех усталых» – помните: «К мысу ль радости, к скалам печали ли…»? Вертинский пел это, а в наше время – Борис Гребенщиков.
Помимо стихов, работа Тэффи на литературном поприще начиналась с сатирических фельетонов в стихах и басен, которые с охотой брали в разные газеты и журналы, даже самые известные. Потом пошли небольшие веселые пьесы и рассказы, которые и прославили свою создательницу, поместили на трон «Королевы юмора» и ввели в круг лучших прозаиков и поэтов страны.
Конечное, первое время вчерашней домохозяйке, решившей стать писательницей, приходилось нелегко. В финансово-бытовом плане. Рассказывали, что она снимала на Лиговке скромную комнатушку, где стояла старенькая мебель, а питание было скудным. Но ведь это её слова: «Надо уметь жить играя: игра скрашивает любые невзгоды!..» Игра, воображение, радость творчества и нежелание поддаваться унынию всегда, даже в самые тяжёлые годы скрашивали её жизнь.
Это же скрашивало жизнь и её читателям. В рассказах Тэффи ирония над человеческими слабостями часто соседствовала с чем-то, оправдывающим их. Доброта и лиризм не позволяли скатиться в безжалостную сатиру, а трагические моменты, усиливающиеся со временем в её произведениях, делали её некоторые книги такими пронзительными, что от тотального пессимизма спасало только её неумение унывать. Смех был тем средством, что всю жизнь выручало Надежду Александровну, смехом она «заглушала стенанья», смех был обезболивающим или хотя бы тем, во что может превратить стоны испытывающий боль. Если хорошенько постарается. Тэффи всегда так поступала. О многих своих личных печалях, несчастных случаях, болезнях она старалась рассказывать в форме анекдота. Или не рассказывать вовсе.
О её жизни после революции, об ужасах того времени, об исчезновении и гибели близких, о медленном и часто страшном путешествии с целью могущих прокормить гастролей в Киеве и Одессе – обо всём этом написано немало, в том числе, в её же превосходных «Воспоминаниях». Потом Тэффи подхватила эмиграционная волна и вынесла на берега чужбины. Об этом тоже написано много, в отличие от детства и юности Надежды Лохвицкой – в частности потому, что и сама она об том писала и потому, что годам в эмиграции было множество свидетелей. Свидетелей, сердечно благодарных Тэффи за то, что её талант, её невероятная наблюдательность, её смех, пусть даже и сквозь слёзы, были с ними и помогали переживать тяжёлое время. Ведь не секрет, что даже тем, кто неплохо жил за границей, тоска и ностальгия не давали дышать, делали их страшно одинокими даже в гуще народа. А уж тем, кому выпала ещё и бедность, тем без Тэффи было бы совсем невыносимо.
Ещё до революции наша героиня стала так популярна, что даже многие красные комиссары, представители ЧК менялись в лице, узнав, что за женщина перед ними. А уж в эмиграции – с 1920 по 1940 – пожалуй, вообще никто не мог сравниться с ней. В разных странах эмигрантские и не только эмигрантские газеты и журналы наперебой издавали её произведения, а слова и образы из них становились настоящими символами для покинувших родину. Вчерашние «подданные русские» повторяли за Тэффи: «Пыль Москвы на ленте старой шляпы я как символ свято берегу…», пели «К мысу ль радости, к скалам печали ли…», господа повторяли вслед за генералом из её рассказа: «Всё это хорошо… Но ке фер? Фер-то ке?..» («Что делать-то?»), а дамы вздыхали о старых шубках, которым Тэффи спела оду в прозе, восхвалив их тепло, носкость, и подняв их как горько-иронический флаг эмиграции. А ещё Тэффи старалась помочь соотечественникам в решении самых разных проблем, составляя прошения, организовывая фонды, принимая участие в «Днях русской культуры», участвуя в сборниках и альманахах, издававшихся с благотворительной целью и много выступая на «вечерах памяти» или «вечерах помощи», хотя и терпеть не могла выступать публично. Но терпела ради других.
С таким успехом она, понятное дело, до Второй мировой не бедствовала. К тому же, судьба послала ей ещё одну любовь – эмигранта Павла Тикстона, наполовину русского, наполовину англичанина. Около десяти лет они прожили почти что гостевым браком и прожили счастливо, но грянувший мировой кризис разорил Тикстона, отчего с возлюбленным Тэффи случился удар. Надежда Александровна терпеливо ухаживала за ним до последнего часа, хотя и сама уже давно не отличалась здоровьем.
В начале эмиграции она болела тифом, потом начались боли в ногах, воспаление нервов кожи и даже навязчивые состояния, которые замечали некоторые из близких друзей. Бывало, что Тэффи водила перед глазами рукой, будто отгоняла муху, хотя никаких насекомых не было. Порой она впадала в убеждённость, что надо постоянно смотреть на автомобильные номера или количество окон в домах – ей казалось, что только нечётные числа гарантируют, что всё будет хорошо, а чётные предвещают беду, хуже будет только, если вовсе не считать. Она, разумеется, старалась скрывать эти состояния и другие свои болезни тоже, боялась сойти с ума, но отправиться к докторам боялась больше – вдруг запрут в доме для умалишённых?
Недуги и возраст постепенно брали своё. А потом ещё и началась война. Отказавшуюся сотрудничать с оккупационными властями Тэффи ждали бедность и голод. Лишь иногда она собиралась с силами и соглашалась почитать свои произведения перед эмигрантской публикой, которой становилось всё меньше и меньше. Друзья, по мере сил, помогали Надежде Александровне, а вот дети – давно простившие её – из-за того, что были разделены километрами и границами (кто-то был в Польше, кто-то в Англии) помочь матери ничем не могли.
Она говорила: «Время такое трудное, так всё нелепо и нехорошо, что мне иногда кажется, что это уже загробная жизнь…» Между прочим, утверждается, что 1943 году в одном из нью-йоркских журналов появился даже некролог Тэффи, на который она отреагировала в своём прежнем стиле – со смехом и беззаботностью: «Весть о моей смерти была очень прочна. Рассказывают, что во многих местах служили по мне панихиды и горько плакали. А я в это время ела португальские сардинки и ходила в синема…» Неизвестно, о каких сардинках идёт речь, возможно кто-то угостил пожилую бедствующую писательницу, однако прожила она после того некролога ещё почти 9 лет. Не в последнюю очередь благодаря тому, что один миллионер и филантроп выплачивал пожизненную пенсию нескольким писателям, среди которых была и Тэффи. Правда пенсия была весьма скромной и платили её только пока миллионер был жив, а наша героиня пережила филантропа на год, перешагнув 80-летний рубеж.
Удивительно, но Надежда Тэффи умудрялась сопротивляться не только унынию и болезням, но и старости. Почти никто не видел её без макияжа и небрежно одетой. Даже в почтенном возрасте она оставалась изящной и светской, не забывала о манерах, ходила в гости и на вернисажи. Говорила: «Старухой я никогда не буду. Даже в день смерти…» Кстати, рассказывают, что за несколько часов до кончины она попросила дать зеркальце и пудру.
«Мне гораздо приятнее влюблённый в меня идиот, чем самый разумный умник, безразличный ко мне или влюблённый в другую дуру…»
«Ужасно не люблю слова «никогда». Если бы мне сказали, что у меня, например, никогда не будет болеть голова, я б и то, наверное, испугалась…»
«Чтобы залезть мне в душу, без калош не обойтись. Ведь душа-то моя насквозь промокла от невыплаканных слёз, они все в ней остаются. Снаружи у меня смех, «великая сушь», как было написано на старых барометрах, а внутри сплошное болото, не душа, а сплошное болото…»
«Анекдоты смешны, когда их рассказывают. А когда их переживают, это трагедия. И моя жизнь — это сплошной анекдот, то есть трагедия…»
«Я просто не понимаю, как можно не любить кошек. Для меня человек, не любящий кошек, всегда подозрителен, с изъяном, наверно. Люди для меня делятся на тех, кто любит кошек и кто их не любит. Человек, не любящий кошек, никогда не станет моим другом. И наоборот, если он кошек любит, я ему многое за это прощаю и закрываю глаза на его недостатки”.
Теги: литература, надеждатэффи, тэффи